Сшиты (джен)

Жестяная банка всегда стояла в шкафчике на полке за стопкой полотенец. Там были узоры: крючки и загогулинки, полоски и волны. Узоры на банке и на полотенцах. Везде, везде, везде. Желтые линии на черной краске поблескивали, как приманка для рыб или малышей. Для тех, кто пускает слюни на обертку.

Внутри же оказалось отвратительно черно.

Отвернутая крышка слегка скособочилась. И жестяное дно выгнулось внутрь, как будто металл корежило над огнем. А стенки смялись, невидимые трещины затянули поверхность коркой льда.

Как огнем корежило человека. Или водой успокаивало. Заставляло молчать под землей. Или…

Домой он вернулся отставным военным. Вернулся. Домой. Почти оглохший благодаря осколку гранаты, с больной ногой и отточенной военной выправкой. Он вернулся и с подачи легкой руки сумел вывернуть жизнь наизнанку. Оттуда выставлялись все те короткие нитки и тугие узлы. Пуговиц недоставало. Они отсутствовали на рукаве, воротнике и глубже.

Иногда внутри вообще ничего не оказывалось.

На изнанке жизнь казалась несколько размытой, неправильной. Узор весь и вовсе оплыл. Лишние нитки цеплялись за крючки и тянулись, тянулись, растягивая ткань в разные стороны. Пуговицы разлетались об пол. Вдрызг разлетались беззвучно.

В разные стороны. Нитки трещали, как ветки под каблуком. Пуговицы только плавились.

…или лучше бы не возвращался. Не размазался бы узор.

На ее лице не появлялось узоров. И лица-то можно было не разглядеть. Это лишь взгляд пустоватый и губы, не смеющие разойтись. Ни в улыбке, ни в простом слове. Лицо молчало, не шевелился и язык. Молчал.

Она сама — только жаловалась, никто не объяснял, почему жизнь так тяжела и трудна. Никому не было совершенно никакого дела до объяснений, да и жалобы ее были беззвучны, как и те пуговицы.

Да и вопросов-то никаких не было. Город молчал, и люди в нем боялись шевельнуться. Спали, не решаясь отойти ото сна. От полудремы с прикрытыми глазами.

Взгляд немного жалостливый, опущенная голова или дрожь в руках. А еще, быть может, слово, произнесенное украдкой или внутрь себя — сквозь зубы. Это все жалобы, которые можно было себе позволить. На которые доставало языка.

В чужой монастырь со своим уставом не ходят. А правила здесь тяжелее местного воздуха. Что лучше было б найти попроще правила игры и правила жизни, но клятвы уже лежали грузом на плечах. Их не скинешь.

И жизнь замирала на миг, когда в голове проскальзывала истина. Затем ее можно было накрыть. Сшить кусочки одеяла, под которыми спрячется правда. Но нитки исправно рвались снова и снова. А дети росли так быстро, словно чужие.

И скоро вступить должны в силу другие правила игры. Правила смерти.

Правил оказывалось слишком много, что некуда ступить. И взглянуть некуда, и сбежать. Некуда. Все дороги ведут в никуда.

Внутри же банки находилась масса пуговиц всех расцветок и мастей. И каждая их них была с оплывшим контуром. Как будто растаявший на солнце воск, разогретая над огнем пластмасса.

И банка вся плавилась на глазах, сливалась в уродстве с внутренностями, с пластмассой в нее заключенной.

Жестяная банка — туманный городок. Пуговиц отчаянно недоставало. А остатки все стекали, сплывали, слетали. Исчезали под дном и вне его. Люди — смешные разномастные пуговицы. Ломанные и скрюченные. Живые! А может, уже и нет…

Сходили вне его, залегали под дно. Растворялись в единую массу. В пепел, в землю, в кровь. Единая пластмасса. Или просто — масса. Людской паззл.

Пуговицы под стаканом. Под большим прозрачным колпаком. И они здесь ровно между дном и адом. Где-то у грани, где-то под землей.

И толку — что? Выхода отсюда не было: притертая крышка давала только вздохнуть, а потом уже не давала. Банка оказалась фамильной: с гербами и темными склепами. С витиеватыми узорами с внешней стороны. На изнанке все выглядело иначе: мутно, зыбко и туманно. Зыбкая муть, приправленная туманом.

Но она уже подписалась подо всем. Роспись в паспорте, а скелеты в шкафу там, где таилась жестяная банка. Не на виду, но и вообще невидимое. Подразумеваемое лишь. И она подписалась под детоубийством.

С войны он вернулся с больной ногой, с нарушенным слухом, но лучше бы не возвращался. Характер у него железный и выправка, а главное — почитание традиций. Железное правило, прищемившее до крови по пальцам.

Но это никак бы ни на что не повлияло. И проще не стало бы все равно.

Скелеты в шкафу удрученно звенели костями. И скалились. Обязательно скалились и ухмылялись. Поколение и не одно вершило подаяние. Жертвы и кровь невинную. Вершило с удрученными взглядами и руками, которые дрожат. Глаза были мокрыми, ослепшими.

У нее было два сына, два ее хороших мальчика. Какие могут быть жалобы? А потом — протри же глаза! — сыновей не стало. И какие тут могут быть жалобы?

Ткань нельзя больше починить. Никакие нитки не выдержат, да и пуговицы уже некуда пришить. Ткань разъедающая, уже сама истлевшая.

Жестяная банка пополнялась иногда.