Новое время (джен)

— Сделай что-нибудь! — Гокудера тряс Шамала за грудки и вопил так, что дребезжали стекла в окне. — Придумай что-нибудь, ты же можешь, я знаю!

У Цуны болела голова, но попросить Гокудеру замолчать не было сил.

Он предпочел бы не показывать виду, что дело дрянь. Все равно ничего не исправишь. Цуна запомнил урок Реборна: «Ты должен быть готов умереть». Он давно готов. Это не он плачет, это тело снова его предало. Глупое детское тело плачет от боли и глупой несуразной обиды, а Цуна радуется, что мама уехала. С ней было бы тяжелее.

Шамал, небритый и пьяный, как всегда, больше смотрел на Бьянки, чем на пациента. Еще один, второй после Гокудеры, островок неизменности в изменившемся мире. Сейчас скажет: «Я не лечу парней», — и начнется обычная комедия его вечного ухаживания за Бьянки, теперь еще более бессмысленного, чем раньше. Но Шамал в любом случае не помог бы. Просто Гокудера не способен ничего не делать, когда Цуне плохо. Даже если сделать ничего нельзя.

— Я не лечу, — Шамал запнулся, вгляделся в Цуну и вдруг усмехнулся, криво и странно: — детишек. Тащи его к детскому врачу, Хаято. И поторопись.

Последние слова — совершенно точно лишние. Когда дело касается Десятого, Гокудера в любом случае из шкуры наизнанку вывернется, чтобы сделать все наилучшим образом. А уж когда Десятый чуть ли не помереть готов у него на руках…

Каких-то двух минут хватает ему, чтобы вызвать такси, помочь Цуне одеться, подхватить его на руки и сбежать вниз.

— Потерпи, Десятый, все будет хорошо, раз Шамал сказал — к обычному врачу, значит, наверное, ничего страшного…

А у самого в голосе паника. Цуна и хотел бы его успокоить, но как? Самому бы перестать плакать, что за позор, он ведь на самом деле не маленький! Цуна обнял Гокудеру за шею, уткнулся носом ему в воротник. Так лучше. Так почти хорошо…

За два месяца Цуна так и не привык к телу младенца. Оно было неуклюжим, быстро уставало, хотело то есть, то спать, то плакать и решительно не совпадало с желаниями самого Цуны. «Это пройдет», — сказал Реборн. Но дни шли, а оно все никак не проходило.

Наверное, это потому, думал Цуна, что я тоже неправильный аркобалено. Как Лал. Только Лал досталось слишком мало пламени, а ему — слишком много. Он не мог, не имел права никем жертвовать, он хотел защитить всех, своих и чужих, — да для него и не было чужих среди тех, кто вышел на бой с ним вместе. И он правильно рассчитал: Небо, принимающее всех, действительно оказалось способным оттянуть на себя пламя всех атрибутов. Пустышка на шее Цуны сияла всеми цветами радуги — смотреть больно. И все были живы. И все было хорошо. Только Цуна никак не мог приспособиться к новому телу.

— Никчемный Цуна, — злился Реборн, — даже такую малость не можешь.

Цуна не обижался: слишком отчетливо слышал за злостью боль и вину. Он хотел бы сказать: «Не вини себя, я сам так решил», — но такие сопли были не для Реборна. Поэтому Цуна улыбался как можно более ехидно и говорил:

— Зато я теперь твой босс.

И плевать, что собственный по-детски писклявый голос вызывал почти ощутимую ненависть. Зато Реборн замирал от такой наглой провокации, потом усмехался — Цуна все никак не мог привыкнуть к его взрослой ухмылке, — и отвечал:

— Обломись, никчемный Цуна, я больше не аркобалено.

Такой Реборн был правильным — циничный, в принципе не способный на жалость, боль и вину. Цуна смеялся:

— Иди, не-аркобалено, хватит со мной возиться. Бьянки тебя заждалась.

Безумный роман Реборна с Бьянки казался Цуне лучшей приметой нового времени.

Тяжелей всего было в первые дни. С ним тогда слишком носились. Кто ругал, кто плакал, кто пытался утешать: потерпи, это временно, мы обязательно найдем способ… Какой способ, заорал бы Цуна, если бы были силы орать. Бермуде конец пришел, Вендиче дружно переехали из Вендикаре на кладбище, аркобалено вернулись в прежние тела, Шахматоголовый эффектно лопнул, унеся с собой все свои тайны. Как будто не было ничего. Все, что осталось от девяти поколений проклятых — радужная пустышка на шее Цуны, рядом с кольцом Неба.

Кольцо теперь сваливалось с пальца, и Цуна снова повесил его на цепочку — вернее, Гокудера для него повесил. Детские пальцы справлялись только с самыми простыми задачами. Даже палочки держать не получалось, приходилось есть ложкой. «Мелкую моторику надо развивать», — бурчал Реборн и подсовывал Цуне бумагу и карандаши. У Цуны не получалось ни одной ровной линии, только бестолковое детское каляканье. Но он старался — так отчаянно старался, будто успехи в рисовании могли что-нибудь изменить.

Жизнь постепенно входила в новую колею, и эта колея совсем Цуне не нравилась, — но что он мог сделать? Не мог даже сбежать от мамы и девочек, которые кудахтали над ним, как наседки. Разве что Ямамото выручал: подхватывал на руки, говорил какую-нибудь глупость вроде «ребенку нужен свежий воздух» и уносил в сад.

— Я не ребенок! — возмущался Цуна.

Ямамото вздыхал:

— Прости. Трудно привыкнуть. Хочешь, поиграем в мяч? Тебе нужно тренироваться.

— Отвали от Десятого, бейсбольный придурок! — орал Гокудера. — Тебя нужно к врагам Семьи забрасывать в мяч играть, всех перебьешь даже без своей железки!

Гокудера относился к Цуне, как раньше, будто ничего не изменилось. Нет, конечно, он тоже таскал Цуну на руках, зато ни разу не назвал «ребенком», «мелким» или как-то в таком духе. «Десятый», и точка. И глотку был готов перегрызть любому, кто не согласен.

А потом закончились каникулы, и Цуне стало совсем плохо. Никогда бы не подумал, что он может так скучать по школе! Школа стала теперь недостижимой, как нормальная жизнь, как тренировки с Реборном, как бои, которые он так ненавидел. Ничего этого больше не будет. Никогда.

Понимание необратимости того, что с ним произошло, обрушилось на Цуну слишком поздно, но от этого ударило больнее. Он изо всех сил сдерживался, чтобы не показывать друзьям и маме нахлынувшую тоску, но днем, когда ребята были в школе, а мама хлопотала по дому, плакал так, как может плакать только глупое младенческое тело.

А потом все закончилось. Очень просто: Цуна проснулся ночью от жара и боли, было плохо, дурацкое мелкое тело ревело, как и положено реветь от боли маленькому ребенку, а Цуна думал, что это, наверное, проклятие начало действовать. Ведь аркобалено рано или поздно не выдерживают, так? А аркобалено Неба всегда умирают молодыми. А если сложить то и то…

Может, это и к лучшему, думал Цуна, пока перепуганный Гокудера поил его, расспрашивал, что болит, прикладывал ко лбу лед и вызванивал Шамала. Существовать в этом беспомощном никчемном теле Цуне надоело до смерти.

Таксист гнал по ночным улицам к больнице, напуганный не столько Гокудерой, сколько всхлипывающим малышом у него на руках. Быстрая езда убаюкала Цуну, он задремал, по-прежнему обнимая Гокудеру и пристроив голову у того на плече. Гокудера был теплый и успокаивающе пах сигаретами и динамитом — прошлой жизнью.

Дежурный врач выслушал сбивающегося Гокудеру, спросил неодобрительно:

— А мать где?

— Уехала.

— А ты братишка, что ли? Или так, приглядываешь?

Гокудера сглотнул. Ответил хрипло:

— Брат.

— Ну, давай сюда своего братишку. Да не трясись так, — подцепил пальцами пустышку: — Чего только не придумают. От такой пустышки нормальный ребенок шарахаться должен. А ты, молодой человек, уже большой для сосок, бросать пора.

Вы правы, доктор, подумал Цуна, ой как правы. А в следующий миг все мысли вылетели из его головы, как ветром выметенные: доктор взял ленточку пустышки и цепочку кольца и снял их с шеи Цуны. Вот просто так — снял! Как ни в чем не бывало!

— Извини, молодой человек, твои цацки будут мешать осмотру. Давай-ка раздеваться.

Над кольцом дрожал крохотный оранжевый язычок пламени. Странно, подумал Цуна, разве я его зажигал? Если вспомнить, я за все это время даже не смотрел на кольцо ни разу…

Гокудера, кажется, что-то понял или вот-вот поймет: потрясение на его лице сменилось тем напряженно-сосредоточенным выражением, с которым он всегда решает сложные задачи. Хотелось спросить, обсудить, а еще — Цуна даже испугался, поймав себя на таком, — хотелось кричать и прыгать, как будто он не почти взрослый на самом деле парень, запертый в детском теле, а глупый довольный Ламбо.

Доктор тем временем прощупал живот, заглянул в рот… Разогнулся, улыбаясь:

— На редкость здоровый молодой человек. А ты молодец, что пришел, ответственный брат, не то что некоторые. Вот, держи рецепт, зайдешь в аптеку на первом этаже. Таблетки от температуры, полоскание для десен. Вылезет зуб, все будет в порядке.

— Зуб? — растерянно переспросил Гокудера. — Всего лишь зуб?

— Всего лишь, — кивнул доктор. Достал из стеклянного шкафчика с лекарствами баллончик с аэрозолем: — Но некоторые очень качественно всю семью на уши ставят. Ну-ка, малыш, открой рот.

Вот уж точно — всю Семью на уши. Почему они раньше не пробовали снять эту дрянь, просто снять? Заранее знали, что не получится…

Но ведь пустышка светится, как и положено соскам аркобалено? Значит, проклятие тоже есть? Мысли путались, но все же Цуне казалось, что он вот-вот ухватит разгадку за кончик хвоста.

Боль стихла — лекарство начало действовать. Гокудера подхватил Цуну на руки, сунул в карман пустышку и кольцо. Попрощался с доктором. Все это — как сквозь сон, на автомате. Цуна снова обнял его за шею и положил голову на плечо. Пропищал:

— Спасибо.

— Не за что, — рассмеялся доктор. — Не болей, молодой человек.

Ночной прохладный ветер взъерошил волосы, и снова обнял родной и успокаивающий запах сигарет и динамита. Хотелось продлить ощущение вновь начавшейся жизни, а дома оно уйдет, вытесненное привычным окружением.

— Пойдем домой пешком — попросил Цуна, — ладно? Смерть откладывается, и проклятие, кажется, тоже. Здорово, правда?

— Ох, Десятый!..

Гокудера вернул кольцо Цуне на шею, с ненавистью посмотрел на пустышку:

— Выкинуть ее?

— Нельзя, — испугался Цуна, — мало ли…

— Талботу отдать, — криво усмехнулся Гокудера, — пусть изучает.

Правильно, хотел сказать Цуна, ты здорово придумал, — но вместо этого широко зевнул. Детям давно пора спать, а что Цуна спать не хочет, этому телу неинтересно.

— Десятый, — сказал вдруг Гокудера, и в его голосе впервые за эти жуткие два месяца Цуна услышал радость, — а знаешь, ты ведь тяжелее стал. Ты растешь!

— Кажется, из меня вообще не получился аркобалено, — Цуна засмеялся, и Гокудера рассмеялся с ним вместе. — Хоть где-то никчемность пригодилась! Хотя почему, я не понимаю.

— Я понял, кажется. Это твое пламя, Десятый! Твое кольцо.

— Оно горело, — вспомнил Цуна, — у доктора…

— Оно горело все это время, — серьезно поправил Гокудера. — Разве ты не помнишь, Десятый?

— Я не замечал. Я не… — не специально, хотел сказать Цуна, но разве эти бесконечные два месяца он не держался на одной решимости? — Да, оно должно было гореть…

— Пламя Неба — гармония. Понимаешь, Десятый? В твоей пустышке собралась завершенная радуга, и твое кольцо ее гармонизировало. Какое тут к черту проклятие!

Гокудера увлекся, наверное, если бы Цуну не держал, и руками бы начал размахивать — как всегда, когда объясняет что-то, для него понятное, но слишком сложное для остальных. Цуна счастливо улыбался, глядя, как пляшут на лице его друга радужные отблески. Потом поймет. Сейчас важно другое: как он растет? Как все дети? Придется снова идти в детский сад, в школу, проживать заново все те годы, на которые его отбросило?

Не слишком большая плата за победу, но все же терять столько лет не хотелось. Реборн и остальные аркобалено стали взрослыми сразу…

Может, с ним и здесь снова получится какой-то промежуточный вариант?

— Понял, Десятый?

— Не-а. Зато, — Цуна вспомнил вдруг почти позабытое, потерявшееся в безумной череде более поздних битв, — помнишь, что Бьякуран говорил? У аркобалено Неба особые отношения с Тринисетте.

— Точно, — обрадовался Гокудера, — тогда вообще все складывается! Ты, главное, расти скорей, Десятый!

Спать больше не хотелось, и сидеть у Гокудеры на руках тоже стало вдруг как-то неловко. Цуна осторожно пошевелился:

— Гокудера-кун, давай, я сам пойду?