Тыквенная кровь (джен)

Все мы привыкли жить с пониманием, что для того, чтобы остановить общую катастрофу, непременно нужна жертва. И чем чище, чем непорочней был тот, кто ценой собственного существования остановил грядущий шторм, тем с большим энтузиазмом мы утверждаемся в своей уверенности. И, казалось бы, кому как не мне, ставшему свидетелем не одного, а двух подобных событий, эту уверенность разделять. Но мне всё больше кажется, что мы из раза в раз совершаем одну и ту же ошибку. Что нами руководит не восхищение, не подсознательный поиск героического перед лицом всеобщей угрозы и даже не рациональность, принуждающая жертвовать малым ради большого. Нет. Весьма возможно, дело в банальной зависти. В нежелании предоставлять рядом с собой место тем, кто по всем статьям лучше нас — таких обыкновенных. Мы как будто бы выделяем для них лишь одну-единственную жизненную задачу — погибнуть ради нас. А, возможно, и того хуже — мы просто жестоки, примитивно жестоки, и все наши пролитые слёзы над погибшими героями, в действительности, крокодиловы, а на самом деле, в нас живёт привычка наслаждаться страданиями тех, кто не способен от них уклоняться. Так пусть же получают по заслугам!

Забавно, что все мои правильные рассуждения кната потёртого не стоят, потому что я-то как раз виноват больше всех прочих. И никакие мои заслуги, никакие успехи не искупят моей вины. Я был виновен в одной давней жертве — да, я был молод, но не настолько, чтобы не понимать, насколько низко я падаю — и я оправдывал своё поведение любовью, но в действительности это была зависть. Убогая, недостойная человека зависть и чёрная, разъедающая душу месть. Казалось бы, какой ещё жизненный урок нужно получить, чтобы суметь осознать собственные ошибки? Но жизнь устроена таким образом, что в ней ничего не повторяется. Мы усваиваем одно, и нам кажется, что теперь уж мы застрахованы, однако в следующий раз мы спотыкаемся совсем на другом. В первый раз я поддался низменным чувствам — не имея достаточно своих сил, я бросился к силе чужой, не оценивая степень её темноты, думая, что она сможет решить все проблемы. И только жертва, двойная жертва любящих людей сумела остановить грозящую катастрофу. Я раскаялся, видят небеса, как я раскаялся, но это не помешало мне снова вступить на этот путь, на этот раз, поддавшись соблазну уже не силы, но рациональности.

Разум. Рацио. Целесообразность. То, что так уважает образованный человек. То, что так ценит слабый. То, на что уповает пострадавший от своих или чужих переживаний, неконтролируемых, вырвавшихся на волю. Я был именно таким. Считающим образование ценностью, слабым, павшим на самое дно, поддавшись примитивным эмоциям. Я думал, что в этот раз примкнул к правильному лагерю. Я не испытывал к нему никаких симпатий, но, если тебя подвела человеческая природа, остаётся уповать только на её извечного противника — на разум. И довольно долго у меня была иллюзия, что теперь-то уж я на верном пути. Я даже, ничтоже сумняшеся, решил, что смогу искупить совершённое мною, что мои заслуги перевесят ошибки молодости. Вдобавок, теперь я более не полагался на собственные скромные силы, я лишь выполнял волю другого. Того, кто, как многим казалось, никогда не ошибался. Кто достиг совершенства на пути рациональности принимаемых решений. Чего же ещё было желать такому, как я?

Но куда девать собственную натуру? Куда спрятаться от неизжитых тобой пороков? Мне следовало догадаться сразу, немедленно, как только я снова стал ощущать такие знакомые мне всплески мерзостных эмоций, что я вступаю на скользкий путь. Да, я снова стал ненавидеть. В первый же день, как только увидел перед собой этих двоих, и я тогда ещё не понимал, откуда эта ненависть проистекает. Сейчас-то мне всё ясно. Я ненавидел их, потому что они служили мне ярким напоминанием того, что я совершил когда-то. Они словно тыкали мне в спину, указывали на меня обвиняющим перстом, стоило только отвернуться. Я затылком как будто бы постоянно чувствовал их обвиняющий взгляд. Я срывал на них свою злость, а они недоумевали, откуда берётся моя злоба, моя раздражительность, моя нарочитая предвзятость. Поэтому ту величайшую подлость, которую я в отношении них совершал, я воспринимал внутри себя с двоякими чувствами. Мне, без сомнения, было даже отчасти приятно выполнять выданное мне поручение, я ощущал нечто похожее на злорадство.

Стоило им только в первый раз попасть в стены школы, стоило только оказаться рядом, как они немедленно стали испытывать сильнейшее взаимное притяжение. А это не очень устраивало того, кому я подчинялся. Я готовил зелье, используя их собственные волосы, и добавлял его в их тыквенный сок, а потом наблюдал, как оно начисто отшибает в них всякое влечение друг к другу. На время. До тех пор, пока любовь снова не брала верх, пока их притяжение не создавало иммунитет к моим алхимическим усилиям. И тогда я брался за дело вновь. Это было даже своеобразным вызовом для меня. Снова и снова я садился за формулы и придумывал, как преобразовать, сублимировать их влечение во что-то иное, более безопасное или даже полезное. Но до конца я так и не преуспел, мне так и не удалось разорвать эту связь полностью, они держались друг за друга, несмотря на все мои усилия, несмотря на сложности и превратности жизни, которые подбрасывала им их необычная судьба. Как я ни старался, я всего лишь создавал отсрочку тому, что неминуемо должно было произойти.

Незавидную мне отвели роль, не правда ли? С другой стороны, если я от неё не отказался, если я даже испытывал своеобразное удовлетворение, так кто же в итоге виноват? Конечно, я оправдывал себя важностью задачи. Тот, кто мной руководил, с самого начала сообщил мне, что эти двое — залог нашего успеха, что они в итоге должны будут нас всех спасти, а любовь может только всё осложнить, обнажить слабые места в решающие моменты, словом, стать помехой в целиком продуманной партии. Интересно, понимал я уже тогда, что подразумевалось под «спасением»? Вряд ли осознанно, скорее, я всячески гнал от себя эти мысли, запрятывал их под слой рациональных рассуждений. Но они исподволь пропитывали ядом всё моё существование и служили дополнительной причиной для ненависти. Ведь мы всегда ненавидим тех, перед кем испытываем чувство вины, они живой упрёк для нашей нечистой совести.

Я говорил о продуманности партии тем, кто её вёл, и, пожалуй, вынужден сказать, что никогда до конца не мог оценить, насколько тонко и гибко она была проведена. С самого начала я считал себя в ней важной фигурой, пожалуй, ферзём, которого используют для важнейших задач, но тот, кто мной руководил, доказал, что его рациональность простирается настолько широко, что способна преодолевать любые амбиции. В результате, ферзём оказался он сам, той самой наиважнейшей фигурой, способной сотворить почти всё на шахматной доске, но которой точно так же можно пожертвовать ради триумфа в партии. А я — я всё время был всего лишь королём, почти беспомощной, но необходимой фигурой, долженствующей оставаться на поле до самого конца, просто выгадывающей время для завершающего хода двух проходных пешек. Наверное, это могло бы вызвать восхищение у прошлого меня, того, который отринул эмоции ради рацио, но вот сейчас я чётко вижу, какая это всё грандиозная, чудовищная ошибка. И неважно, в конце концов, как закончится конкретная партия.

Теперь пришло время сказать и об окончании. Время. Его всегда недостаточно. Тот, кто говорит иначе, просто ещё не до конца оценил его стремительность. Вот сейчас я думаю, что даже у такого, как я могли бы ещё в будущем иметься шансы сделать что-то полезное, будь у меня хоть чуть-чуть больше времени. Но, как я и говорил в начале, в результате всё сводится к очередной жертве, на этот раз, к счастью, не так уж и значительной, скорее, закономерной. Чего не скажешь о тех, за кем я призван был следить, кого я оберегал и вёл, кого лишал самого дорогого в жизни, лишь бы они выполнили свою главную задачу.

Кровь. Я заметил следы крови уже у порога этого странного дома, похожего (вот странная ирония!) на наклонённую шахматную ладью. Перекошенная башенка, в которой совсем не было ничего изящного. Дом был пуст, хозяева давно уже находились в другом месте, далеко отсюда и, кто знает, вполне возможно, до сих пор там находятся. Я шёл через прихожую, через гротескную круглую кухню, украшенную причудливыми рисунками, вплоть до чугунной винтовой лестницы наверх, куда привели меня кровавые следы. Мне отлично было известно, чья эта кровь, и у меня возникло невольное дежавю, настолько явственно передо мной проступили воспоминания, как я много лет назад точно так же шёл в другом доме, заранее зная, что я увижу в конце. Партия подходила к завершению, оставался только мой решающий ход, все остальные фигуры были отыграны. Фигуры — звучит чудовищно, но не для того, кто выбрал путь подчинения целесообразности.

С чугунных ступеней кровь совсем недавно капала крупными каплями, но сейчас почти застыла, образовав кое-где крошечные алые сталактиты. С каждой ступенькой мне казалось, что мой вес всё увеличивается и увеличивается, а их было много — до самого третьего этажа, куда мне предстояло подняться — этих ступенек.

Я нашёл их там — на третьем этаже — обоих, в небольшой комнате, служившей, судя по всему, спальней для прежних хозяев. Оба — он и она, два тела, погибших по-разному, но встретившихся здесь только для того, чтобы я мог завершить эту страшно затянувшуюся историю. Впрочем, для них она вовсе не казалась такой уж затянувшейся. Для них всё только начиналось, только грезилось впереди будущее, которое могло бы возникнуть, заверши они успешно свою задачу. А ведь они надеялись — так надеялись её успешно завершить! И они были молоды, ещё моложе тех — первых. Тем было дано хотя бы пару лет относительно счастливой жизни, этим не досталось и такой малости.

И хуже всего было то, что они погибли не одновременно. И не сразу. Он ждал её, ждал, собрав вокруг себя всю ту дрянь, которую они собирались уничтожить. Она к нему притягивалась — эта дрянь, он её чувствовал, потому что сам нёс в себе такой же обломок, кусок той чёрной субстанции, которая не давала умереть их главному врагу. НАШЕМУ главному врагу. И она давила на него, давила всю жизнь, а он привык сопротивляться, потому что был сильным, потому и выбранным на эту роль, что только он мог справиться, больше никто. Но теперь они давили на него все сразу, скопом, и ему приходилось сидеть здесь и ждать. Ждать, ждать, ждать и сдерживать это давление, выносить, терпеть изо всех сил, терпеть, сопротивляясь попыткам сорваться и сдать всё, сдать тому, кому вся эта дрянь принадлежала и сбросить уже с себя это немыслимое бремя. Он ждал до тех пор, пока не свалился тут без сил, и его кровь из носа, изо рта, из глаз не хлынула на этот грубый дощатый пол. Он не мог уйти, не мог оставить свой пост, потому что осколок внутри него цепко держался за остальные, и чем больше он их приносил, тем сильнее становилась эта связь, которую, в конце концов, он уже не мог разомкнуть. Всё, что ему оставалось — ждать, и надеяться, что она успеет вернуться и спасти его.

А она не успела. И в этом тоже есть моя вина, хоть, на этот раз, и не такая серьёзная. Я обеспечил ей, им обоим, всю возможную помощь, всё, что было в моих силах, но я не мог знать всего! Потому-то планирующему партию и требуется особая гибкость, что в реальности всегда что-то идёт не так, как задумывалось изначально, и надо постоянно быть к этому готовым. Потому я и находился в том странном доме, что ожидал какой-то ошибки, ожидал, что они могут не справиться. Ожидал, чтобы лично всё исправить, поставить мат королём, единственной оставшейся фигурой.

Её задачей было доставить оружие. Средство, которое должно было уничтожить чёрные артефакты. Но и всего её мастерства и всей моей информации не хватило, чтобы обойти все ловушки. В самом конце, когда казалось, что последняя загадка решена, когда она правильно определила тот самый меч среди сотен других таких же мечей, когда оставалось лишь забрать его и избавиться от иллюзий, произошло неожиданное. Когда она уже положила руку на рукоять, в этот самый момент все прочие копии сорвались со своего места, чтобы вонзиться в неё. Сколько из них она успела отразить? Я не знаю. Наверное, много, если ей удалось вернуться. Но не все. Далеко не все…

Чего ей стоило потом добраться сюда? Я не знаю, не могу даже представить. Как она ползла сперва среди подземелий банка, теряя драгоценную кровь, как она выбиралась наружу, минуя охрану, сдерживая невыносимую боль, чтобы не закричать, как она аппарировала сюда, на такое расстояние, рискуя быть разорванной на части, с затуманивающей глаза слабостью, сквозь головокружение и наползающее ощущение приближающегося конца. Сюда к нему, любой ценой, лишь бы успеть, лишь бы только успеть. И эти её последние футы, последний рывок перед финишем, эта чёрная, грубо покрашенная лестница, которая должна была показаться ей бесконечной, ещё одна ступенька, ещё, ещё, и нет даже возможности закричать, позвать на помощь, потому что сил уже не оставалось совсем. И когда она добралась…

Я стоял там. Стоял прямо над ними. Видел, как её рука бессильно лежит в футе от его тела, не дотянувшись, с вытянутыми пальцами, и только кровь, её кровь по узкой щели между досками тонким ручейком добралась до него, до его крови, до полузастывшей лужи, в которой он лежал.

Вообразите себе… вообразите себе, что она чувствовала в этот момент. Из последних сил, зная, что умирает, преодолевая жуткую боль, достичь цели, выполнить свой долг, добраться, наконец, чтобы в последний раз перед смертью увидеть свою любовь, дотронуться до того, ради кого она жила, и… обнаружить его мёртвым. Ощутить, что все, все их жертвы были напрасны, все их усилия пошли прахом, что они оба погибли зря, и некому даже утешить в минуту смерти, она должна будет умереть здесь, окружённая зловредными комками тьмы, под их хохот и видеть мёртвое лицо любимого человека. Я видел это, видел это в её застывших, распахнутых глазах.

Они же ушли из-под моей опеки почти год назад. Больше они не принимали моего тыквенного зелья, моей отравы, которая дурила им голову. Их любовь в этот год должна была выйти наружу, разгореться, вознести своё пламя до небес. Они должны были стать всем миром друг для друга, главной и величайшей ценностью, слиться так крепко, что стать продолжением друг друга, чем они, в сущности, всегда и были, просто не осознавали до времени, благодаря моим усилиям и того, кто меня направлял. Во сколько же раз, в какой степени должна была увеличиться цена её потери?

Мне вряд ли удастся передать, кем я себя чувствовал, стоя там, в этой комнате. В языке нет таких слов, и хорошо, что нет, незачем лишний раз поганить язык. Мне оставалось сделать только одно. Только одно, что я ещё мог сделать, чтобы как-то… нет, не оправдать эту гибель, но предотвратить свою. Моя ничтожная жизнь ещё могла спасти многие другие, послужить тому самому пресловутому общему благу, которому не уставал молиться тот, кто мной руководил.

Я высвободил меч из её пальцев. С большим трудом, она и после смерти не желала отпускать его, продолжая сжимать в последнем порыве окоченевающего тела. Я схватил рукоять обеими руками. Поднял над головой сверкающее лезвие. И принялся обрушивать его на маленькие ненавистные осколки тьмы, лишённый боли, страха, сомнений, словно солдат, идущий в свой последний бой, знающий, что не вернётся, желающий подороже продать свою жизнь. Единственное чувство, которое тогда мной владело — ярость! Всепоглощающая, пылающая, словно адское пламя, ярость. Этот меч не принадлежал мне, он не подчинялся приказам таких, как я, но в тот момент я словно принял в себя частицу тех двоих, что лежали у моих ног. Словно их горячая кровь вошла в меня, разбавив тот кислый сок, что тёк у меня по венам. Я на короткое время стал воплощением их жизни, их желаний, их чистоты и долга, их бесконечной, огромной как мир любви, я словно черпал это в них и обрушивал на эти нелепые маленькие безделушки, с их жалкими попытками мне помешать, раскалывал на тысячи частей. Что они тогда были против меня, у них не оставалось ни единого шанса…

Этот меч до сих пор у меня в руках. Чужой, посторонний, холодный меч, с чужим для меня именем. Он хорошо сделал ту работу, для которой был предназначен. Сделает и ещё одну. Сейчас, когда его главный враг мёртв, мой нынешний новый старый хозяин вовсе потеряет бдительность. Он и раньше слишком опрометчиво чересчур мне доверял. Подпускал меня к себе чересчур близко. И теперь он поплатится за свою доверчивость. Чужой меч в моих руках найдёт свою цель, его лезвие хорошо подходит для того, чтобы отсечь чью-то мерзкую голову. Пускай это будет последнее, что я сделаю, но, по крайней мере, поступок будет вполне в моём стиле. После того, что я сотворил, каждый прожитый день будет казаться мне новой пыткой, и у меня нет желания выносить такую жизнь. Я замаскирую своё бегство под геройский поступок. Пускай тем, кто будет описывать произошедшее, послужит примером не моя трусость, а моя показная доблесть, так они смогут сами в будущем избежать ошибок, которые я совершил.

Я начинал с того, что назвал ошибкой жертвы, которые мы вынуждены приносить, чтобы предотвратить грядущие беды. Это именно так, но, обдумывая сейчас собственную жертву, я вынужден уточнить, что ошибкой является не сам факт жертвы, но лишь выбор подходящей кандидатуры для неё. Мы не можем всякий раз лишаться лучших из нас, мотивируя это тем, что никто другой не справится. Не можем, потому что рано или поздно настанет такой момент, когда лучших не останется вовсе! Останутся лишь люди вроде меня — завистливые, слабые, злобные людишки, живущие в надежде, что решение за них примет кто-то другой. Мы, привыкшие по всякому поводу пускать кровь героев, в какой-то момент полностью её лишимся, и останется лишь тыквенная кровь — её жалкое подобие, вроде таких, как я, лишь в самом конце жизни, как последнее одолжение получившего возможность почувствовать, что такое настоящая жизнь!