Просто живи, парень (джен)

Свежевыпавший снег мягко скрипит под тяжелыми подошвами ботинок, а морозный воздух сотнями иголочек впивается в незащищенную одеждой кожу и почти нежно отбирает у нее последнее тепло. Пустынные улицы ночного города окутывают Джеймса благословенной тишиной, о которой он так мечтал — но которая, как оказалось, не способна подарить ему ожидаемый покой.

На секунду, только бы отвлечься от происходящего в его голове, Джеймс задумывается о том, почему же вокруг него совсем нет людей. Неужели неожиданный холод так сильно распугал всех, что они теперь и нос бояться высунуть из собственных домов? Его чуть расфокусированный взгляд неосознанно блуждает по запорошенным снегом окнам, пока не натыкается на какое-то препятствие.

Некоторое время он просто стоит, тупо пялясь на крохотное отверстие, ведущее в объятия далекого, необъяснимо огромного мира, пока Джеймс не осознает — елка. Это укутанная сотнями маленьких огоньков елка виднеется в чужом окне, а люди совсем не прячутся от непогоды в своих домах — они просто ждут.

А ведь где-то там его Лили тоже ждет. Наверняка стол в гостиной их дома ломится от множества приготовленных ею блюд. Наверняка Сириус, обратившись собакой, весело гоняет Питера по дому, периодически под возмущенный визг Лили утаскивая кусок мяса. Наверняка Ремус в своем свитере с жизнерадостными оленями прикладывает все усилия, чтобы смотреть на него осуждающе, но не выдерживает и тихонько прыскает в кулак. Наверняка стоящая у камина елка в сотни раз красивее, чем та, на которую он рассеянно глядит прямо сейчас…

Наверняка в этот миг они все обеспокоены тем, что его, Джеймса, нет рядом.

Чувство вины особо мощным порывом ледяного ветра касается самой глубины его сердца, но даже этого оказывается совсем недостаточно, чтобы развернуться и вернуться домой. Джеймс сильнее зарывается носом в связанный Лили безразмерный шарф и продолжает идти, пока наконец не замечает знакомую вывеску и сворачивает в сторону почти незаметного за раскидистыми ветвями деревьев бара.

Убийственный, уже давно впитавшийся в сами стены запах перегара и сотен немытых носков способен был бы посостязаться и с вонью изо рта горного тролля, предварительно дав ему немалую фору, а древние половицы скрипят под ногами совсем не так, как мягкий снег за окном. На каждый шаг они отзываются глухим, протяжным стоном, словно жертвы чьего-то пыточного заклинания, молящие о пощаде и спасении.

Кажется, здесь вовсе ничего не изменилось с тех пор, как четверо друзей, весело хохоча, ввалились в первую дверь, что попалась им на пути. Стены все такие же засаленные и обшарпанные, кое-где в углах виднеются праздничные гирлянды из паутины, а барная стойка не отличается чистотой так же, как и здешние посетители. Никакого намека на Рождество — вот и хорошо.

Стараясь ни на кого не обращать внимания, Джеймс сразу же направляется к самому дальнему угловому столику, облегченно понимая, что здесь все равно никому нет до него дела. При первом взгляде на стул, на котором планирует провести следующие неизвестно сколько часов, ему приходится бороться с омерзением и желанием воспользоваться чистящим заклятием. Но Джеймс храбро засовывает палочку поглубже в карман и садится, надеясь, что вскоре ему уже будет на все наплевать.

Не проходит и пары минут, как перед ним материализуется соблазнительно улыбающаяся официантка, и Джеймс даже задается вопросом, уж не аппарировала ли она сюда? При взгляде на девушку ему невольно вспоминается приветливая, розовощекая Розмерта, одним своим видом внушающая доверие — эта официантка порождает ровно противоположные чувства. Она выглядит так же, как и все в этом месте — с невообразимым количеством косметики на лице, глубокими вырезами везде, где только они смогут показать хоть сколько-нибудь привлекательные для мужского глаза части тела, и пустым взглядом, в котором уже не видно человека, которым эта девушка когда-то могла быть.

Не слушая ее трескотню, Джеймс думает о том, что стоит оставить побольше чаевых, хотя не факт, что хотя бы кнат… то есть, фунт из них ей достанется.

— Бутылку огне… то есть, виски, — быстро исправляется он, но кажется, занятая попытками выпятить грудь посильнее девушка не замечает оговорки.

— Что-нибудь еще… се-е-ер? — призывно хлопая ресницами, протягивает официантка с нещадно режущим слух грубым акцентом.

Джеймс тут же отворачивается от нее, стараясь выглядеть как можно более равнодушным, и явно разочарованная девушка уходит. Когда она проплывает мимо одного из столиков, уже изрядно выпивший мужчина со смехом шлепает девушку по едва прикрытым юбкой ягодицам, и Джеймс напрягается, готовый, вдруг чего, вступиться за нее — но та отзывается лишь глупым хихиканьем, словно такое поведение в порядке вещей. Вот попробовал бы кто так вести себя с Розмертой — хотя, в общем-то, пьяный Сириус как-то и попробовал, за что получил по ушам. Даже мадам Помфри потом едва вернула эти самые уши в нормальное состояние.

Джеймсу становится совсем тошно — зачем он только пришел в это место? Ожидал, что подальше от магии и близких будет легче забыться, а теперь тяжело смотрит на девушку, которая, как бы сильно она ни старалась, не сможет вызвать в нем чего-то даже отдаленно напоминающее желание — только горькую жалость. И легкое омерзение.

Но уходить уже поздно.

Как только на его столе оказывается бутылка виски, Джеймс тут же довольно грубо отмахивается от девушки и та, обиженно сопя, уходит. Слегка протерев рукавом мутноватую рюмку, он плескает в нее коричневой жижи и залпом выпивает ее. Мерзкое пойло медленно растекается по его внутренностям и заставляет поморщиться, но не производит никакого действия, и Джеймс вновь наполняет стакан.

После трех залпом выпитых рюмок дверь в бар еще раз открывается и впускает в свои не слишком гостеприимные и приятные объятия нового посетителя. Наливая четвертую стопку, Джеймс чувствует, как его рука начинает слегка подрагивать, а глаза застилает белесая дымка и он не сразу замечает, что на стул рядом тяжело опускается человек, пока тот не выхватывает бутылку из его рук.

— Эй!.. — пытается возмутиться Джеймс, но тут же резко захлопывает рот.

— Ну здравствуй, Поттер, — неприятно ухмыляется Аластор Грюм.

Несколько секунд замешательства — и Джеймс вновь тянется за выпивкой, не желая выслушивать нравоучения и наставления, но, похоже, Грюм здесь не для разговоров. Он оглядывает помещение, убеждается, что на них никто не смотрит и наколдовывает себе еще одну рюмку. Секунда — и он опрокидывает в себя стопку.

— Ну и гадкое же пойло, — даже не поморщившись, выносит свой вердикт Грюм. — Ну и что ты застыл, парень? Я не красна девица, чтобы на меня пялиться. Ты сюда выпить пришел или как?

Зло зыркнув на Грюма, Джеймс поднимает наполненную им рюмку и залпом выпивает. С появлением старшего аврора цепочка навязчивых мыслей стала еще длиннее и запутаннее.

Еще несколько стопок, выпитых в молчании, и Джеймс начинает чувствовать, как, несмотря на мерный шум в баре, тишина над их столиком начинает давить на него.

— Закусывай, мне потом кучу бланков заполнять, если ты помрешь от этого пойла. И чем тебе огневиски не угодил? Всяко лучше маггловской дряни, — словно прочитав его мысли, бросает Грюм, и взгляд Джеймса падает на стол, где он замечает две тарелки с едой, которых не заказывал, и чувствует прилив тошноты.

— Как вы меня нашли? — не слишком дружелюбно спрашивает Джеймс и краем глаза замечает, как скривился Грюм.

— Не выкай мне сейчас, мы не в аврорате. Я тебе говорю — закусывай, не заставляй силой тебя кормить, я здесь не нянька.

— Разве? А я думал, как раз таки нянька, раз пришли… пришел за мной присмотреть, — горько ухмыляется Джеймс и опять тянется за уже полупустой бутылкой, но взгляд Грюма все-таки заставляет его руку на полпути свернуть к еде.

— Нападения Пожирателей в последнее время и так сыплются на нас, оставляя после себя только трупы молодняка. Думаешь, я хочу терять еще одного хорошего бойца вроде тебя из-за какой-то глупости?

Джеймс чувствует, как злость поднимается внутри него и, подогревая бурлящую кровь, начинает течь по жилам, перемешиваясь с алкоголем и оживляя скребущуюся в душе боль.

— «Глупости», Грюм? — глухо рычит он, переваливаясь через стол и заглядывая в глаза старшему аврору. — То есть, для тебя все, что сегодня произошло — всего лишь глупость, да? Сколько смертей на твоей совести, а, Грюм — единицы, десятки, сотни? А скольких ты уже похоронил? И скольких из них действительно оплакивал, а не просто делал пометку у себя в голове «минус один»? После стольких лет осталась ли у тебя еще душа, Грюм, и была ли она вообще когда-нибудь? Конечно же, это глупость. Еще. Одна. Чертова. ГЛУПОСТЬ. ВЕДЬ ДЛЯ ВЕЛИКОГО АВРОРА АЛАСТОРА ГРЮМА ПРОБЛЕМЫ И ПОТЕРИ ПРОСТЫХ СМЕРТНЫХ — ВСЕГО ЛИШЬ ПЕРЕЧЕНЬ ГЛУПОСТЕЙ В ГОЛОВЕ, ВЕРНО?!

— Закончил? — спрашивает невозмутимый голос, и только после этого Джеймс осознает, что не только перешел на крик, но успел подняться, отбросить в угол свой стул и нависнуть над Грюмом, который даже не шелохнулся.

Это довольно резко отрезвляет его и пробуждает заснувшее было чувство стыда. Джеймс украдкой оглядывает посетителей бара, но те словно и не заметили его вспышки гнева.

— Да, — немного сконфуженно бормочет он, поднимая свой стул и вновь опускаясь на него.

— Тогда теперь ты выслушаешь меня, — твердо произносит Грюм, и Джеймсу даже не приходит в голову возмутиться. — Я не буду говорить, что это пройдет, парень. Убивать совсем не так легко, как кажется зеленым соплякам, которые каждый год появляются в дверях аврората с гордо задранным носом и твердой уверенностью в глазах: уж они-то точно не такие, как все. Первая серьезная стычка обычно наглядно показывает им, кто есть кто — увы, раньше до этого момента проходили несколько лет, за которые мы успевали изрядно пообтрепать излишнюю самоуверенность, но у вас этого времени нет. Тяжелые времена — тяжелые решения, а расплачиваться за это приходится вам, детям, у которых при другом раскладе была бы целая спокойная жизнь впереди. Но случилось то, что случилось, Поттер, и теперь у тебя есть только два варианта: либо сломаться и послать фестралу под хвост свою жизнь здесь и сейчас — либо переступить через то, что случилось сегодня, и идти дальше. И, к счастью, я не думаю, что ты вообще способен всерьез рассматривать первый вариант. Поэтому — живи. На войне как на войне, кого-то мы теряем, а кого-то нам приходится убивать, чтобы выжить самим — это неизбежно. Пройдет много времени до того момента, когда совершенные убийства начнут смазываться в твоей голове и перемешиваться между собой, забываясь и отходя на второй план, но даже тогда не станет легче. Это всегда будет с тобой, глубже, чем в памяти или на сердце, нанесенные каждой жертвой раны будут кровоточить всю жизнь, и тут уж ничего не попишешь. Просто живи, парень, крепко ухватись за что-то стоящее в этом мире, и тогда привыкай к кошмарам в своей голове. Может, ты даже научишься делать вид, что их вовсе не существует — но я бы не советовал. Лучше мириться с демонами в своей голове и учиться их контролировать, чем однажды понять, что пока ты жил так, словно их нет — они успели сожрать всю твою жизнь.

Джеймс словно со стороны слышит, как из его рта вырывается грубый, совсем безрадостный смех, и резко обрывает самого себя.

— Грюм, а тебе уже говорили, что из тебя не самый лучший утешитель?

— Было что-то такое пару раз, — довольно флегматично отзывается Грюм. — Но я сразу предупредил, что быть твоей нянькой не намерен, а если тебе нужна мамочка, которая будет подтирать сопли — это ты не по адресу.

Джеймс ничего не отвечает, лишь как-то обреченно качая головой, отчего перед глазами тут же начинает двоиться и ему едва удается вцепиться непослушными пальцами в столешницу прежде, чем затылок встретится с грязным, годами не мытым полом бара. Коричневая жижа тоскливо плещется на самом дне бутылки, но воспоминания о прошедшем дне не желают отступать. Они когтями раздирают внутренности, пожелтевшими клыками смерти выгрызают все лучшее, что могло бы им противостоять, становятся комом поперек горла и не дают вдохнуть спертый воздух полной грудью.

Знакомый патронус.

Быстро нацарапанная записка.

«Лили, я скоро вернусь. Люблю тебя».

Аврорат.

Несколько молодых стажеров.

Единственное знакомое лицо — Грюм.

Аппарация.

Засада.

Яркие вспышки заклинаний.

Выпавшие из рук палочки.

Нависшее над ним тело.

Чужие руки у горла.

Древесина, нащупанная самыми кончиками пальцев.

Режущее заклинание прямо в сердце.

Кровь на его руках…

На какое-то время шум в баре отходит на задний план, словно его вовсе не существует, и когда глаза начинает подозрительно щипать, Джеймсу приходится крепко зажмуриться, чтобы удержать рвущиеся наружу всхлипы в себе.

Как он переступит порог своего дома, такого уютного, такого далекого от ужасов настоящего? Как посмотрит в глаза Лили? Она ведь такая прекрасная, такая чистая, такая невинная, добрая, светлая, словно само солнце, освещающее жизнь Джеймса. Клещами вцепившийся в душу морок, страшная догадка не желает отпускать мысли — он… он… он… он теперь ничем не лучше Пожирателей Смерти. Такой же убийца, замаравший свои руки кровью. Лили достойна кого-то лучшего.

В сознание Джеймса врывается недоверчивое хмыканье Грюма, и только тогда он понимает, что произносил все это не только у себя в голове.

— Думал, ты умнее, Поттер. Я уже говорил это Блэку, и повторю тебе — мир не делится на хороших людей и Пожирателей Смерти, пора бы это понять. Ты же не думал, что когда станешь аврором, тебе выдадут белую мантию и гиппогрифа, и ты будешь скакать по округе, впечатляя "чистых и невинных"? — гогочет Грюм, не обращая внимания на недовольную гримасу Джеймса, и разливает остатки виски по рюмкам.

Как только они залпом выпивают содержимое, глухими ударами отдающийся в висках голос продолжает:

— И если ты думаешь, что Эванс не сможет понять, значит, ты женился на женщине, которую не знаешь.

— Поттер.

— Что? — впервые за вечер, а, может, и за все время их знакомства, Джеймс замечает проступившее на лице Грюма удивление.

— Поттер, а не Эванс — сам же сказал, что она моя жена.

Какую-то долю секунды Грюм недоумевающе смотрит на него, а затем грязные стены бара поглощают его громкий хохот.

— Если можешь шутить, значит, все не так уж плохо, Поттер. Или Эванс? Может, это на самом деле ты взял ее фамилию, сопливая девчонка?

Джеймс чувствует, как волна истеричного смеха вырывается из него и приносит долгожданное облегчение, словно дававший весь день на плечи груз наконец испаряется.

— А теперь ты прекращаешь наматывать сопли на кулак, отрываешь свою задницу от стула, и готовишься предстать пред ясные очи своей заботливой жены, пока она не разгромила весь аврорат в поисках тебя. Негоже портить людям день в такой праздник!