Вина и обвиняемые (джен)

Представь себе мизансцену.

Ты возвращаешься домой после тяжёлого трудового дня. Даже не так — после ТРЁХ трудовых дней подряд. Ты измотан до предела. В тебе не осталось ни добра, ни света, ни любви к ближнему. Твои батарейки окончательно сели. Любого, кто встанет на пути между тобой и тем, что на этой неделе ты называешь своим домом, ты зарежешь, пристрелишь, четвертуешь, обольёшь бензином и спалишь, предварительно предав проклятию весь род его до четырнадцатого колена. Ты одержим шотом текилы и предчувствием продажных прикосновений «Волшебных пальчиков», спрятавшихся в недрах мотельной кровати. О, благословенная горизонтальная поверхность!

Единственный лучик, озаряющий твой путь во мраке федеральной магистрали — уверенность в том, что дома всё в порядке. Дома тебя ждут. Даже если дом — всего лишь номер в придорожном клоповнике, с телевизором и мини-кухней (лучшее, что ты можешь дать своим детям), а домочадцы — двое малолетних пацанов, один из которых даже шнурки завязывать пока не умеет. Зато второй прекрасно наловчился делать это вместо него — что иногда воскрешает в памяти анекдот про сотрудника похоронного бюро, которого попросили завязать галстук…

Неважно. Главное, с ними всё в порядке. Ты оставил им немного наличных, помповое ружьё и килограмм ценных указаний. Твой старшенький умеет варить макароны и отличать людей от монстров. Это помимо завязывания шнурков. Что ещё нужно детям для выживания в твоём мире?

Ночь за окном машины скачет косогорами. Мелькают фонари на подъезде к городу. Ты почти на месте. Мотель маячит уже не только в твоём воображении — вон он, сияет за излучиной автострады. Тебя ждут «Волшебные пальчики», покой и улыбки сыновей.

С ними всё в порядке, ты уверен.

А потом ты видишь, что в номере распахнуто окно.

Нормальный человек подумал бы: «О Господи, дети простудятся!» Или, наоборот: «Сон на свежем воздухе полезен для здоровья». Или, в крайнем случае: «Какие уродские занавески!»

Но кто тут нормальный?

Сначала ты злишься: «Чёрт, я же велел ему запереть двери и окна! У этого ребёнка совсем мозгов нет!» А потом прикидываешь, что за сонм чудищ мог ворваться в комнату через окно с уродскими занавесками. Навязчивое видение пары маленьких холодных трупов ты отбрасываешь от себя, словно ядовитого паука. Ты запрещаешь себе даже представлять это, но проклятый мираж всё лезет и лезет в голову…

Но всё оказывается, в общем, не так уж и страшно. Ты успел. На этот раз.

* * *

— Он бы выстрелил в конце концов, — говорит Джим, когда всё кончено, вы сидите на кухне и утро вползает в окно незаметно, как опытный домушник. Это совсем другое окно и другой дом, но ты всё ещё вздрагиваешь от мысли о том, что могло бы случиться, если бы ты совсем немного задержался в дороге или не среагировал как следует, растерялся бы хоть на секунду, как растерялся Дин.

— Тебя там не было, — обрываешь ты. Наверное, резковато, но Джим свой, не обидится. — Пока он тормозил, тварь прикончила бы Сэмми. А знаешь, почему его не было на месте вовремя? Он выходил поиграть на автоматах! Ему, видите ли, надоело сидеть в номере! Чёрт, ещё бы в Вегас сгонял поразвлечься, что уж там мелочиться!

— Остынь, Джон…

-Я говорил ему — мы ошибаемся лишь раз. И этот самый раз чуть было не наступил вчера. Неужели так трудно просто делать то, что тебе говорят?

— Джон, парнишке всего девять лет. Простительно в его возрасте…

— Монстры не знают жалости, и им плевать на возраст. Если дал слабину — тебя сожрут. Я тысячу раз это повторял. Я думал, что достаточно ясно донёс до него эту мысль, думал, что он всё понял и теперь я могу ему доверять, но оказалось, что я ошибся… А может, до него просто мои слова не доходят? Может, он просто уродился таким болваном и я зря трачу время?

Ты ставишь пустой стакан на стол с такой силой, что на исцарапанной Джимовой столешнице остаётся полукруглая вмятина, и тебе на секунду приходит в голову странная мысль — ты изменяешь всё, к чему прикасаешься. Всюду оставляешь следы и раны.

— Пожалуй, тебе хватит, — строго говорит Джим, убирая оба стакана, твой и свой. — Ты не ведаешь, что творишь.

Ты улыбаешься кривой ухмылкой солдата, не вернувшегося с войны.

— Это ты о вчерашнем вечере или вообще?

Джим отворачивается к мойке и включает воду, чтобы не отвечать. Молчит некоторое время, но потом, аккуратно поставив стаканы в сушилку, всё-таки произносит:

— Ты сам знаешь, кто виноват в том, что Сэмми чуть не погиб. И это не Дин.

Если бы ты знал своего друга чуточку хуже, ты обозвал бы его святошей, который ни хрена не понимает в жизни за стенами своей церквушки. Возможно, даже наорал бы — это ошеломительно действует на обычных людей. Но Джим — один из тех немногих, кого ты уважаешь, и сейчас он просто озвучил твои собственные мысли.

У Джима маленький дом и только одна спальня. Ты заглядываешь туда по пути к дивану в гостиной. В полутьме Сэмми кажется случайным маленьким бугорком под одеялом, а сидящий рядом Дин — чёрным силуэтом на фоне окна, похожим на какую-то нечисть, так что ты невольно напрягаешься — охотничьи рефлексы, — но тут он поворачивает голову и вздрагивает от неожиданности. И снова становится твоим сыном. У него виновато опущенные плечи и такое выражение глаз, словно он всё ещё ждёт наказания за прошлый вечер.

— Чего не спишь? — спрашиваешь ты самым мирным тоном, какой способен изобразить.

Он немного расслабляется. Кивает на Сэмми.

— Ты же сказал не спускать с него глаз…

Ты стоишь в дверях и не знаешь, что ещё ему сказать. То, что само просится на язык — «Отбой, солдат»? Или ядовитое — «Поздновато спохватился»? Или самые тяжёлые, невероятные слова, которые приходили не раз, но что-то мешало произнести их вслух — «Прости, сынок»?

Ты и сейчас не говоришь ни слова. Закрываешь дверь и снова оставляешь их одних.