Я буду жить в тебе (гет)

Её лёгкие шаги были почти неслышны в старом доме. Десять лет — слишком долгая разлука. Старомодное платье гимназистки покрылось слоем многолетней пыли. Лезвие ножа поблёскивает на полу посреди тёмного, разросшегося до размеров комнаты, пятна, пахнущего окислившемся металлом. Когда-то оно было морем густой тёплой тёмной жидкости, вытекающей из ноющих вен, но сейчас уже успело остыть, высохнуть и превратилось в тонкую плёнку, которая становилась пылью, стоило лишь её потревожить.

— Если только это разделяет нас, я знаю что делать, — упрямый взгляд из-под густой чёлки, нож застрял в руке, костяшки на пальцах побелели.

Понимала ли она что делает? Или до самого конца надеялась, что брат почувствует? Почувствует и придёт, чтобы спасти от самой себя и сказать, что любит и не отдаст никому? Но он не должен был прийти, он дал слово, когда она хотела этого. И сможет ли его нарушить.

— Не возвращайся, даже если мы будем просить об этом... Так всем нам будет лучше, — на языке горечь воспоминаний разъедает горло.

— Что ты наделала, глупышка? — лёгкий поцелуй не в губы, в губы целуют невест, в лоб целуют покойников, сестру целуют в щёку, отогревают окоченевшие руки в своих ладонях, шепчут ласковые слова, сжимают в объятьях, будто она самое дорогое, что у него есть.

Ей кажется, что она одна в пустой комнате, часы отмеряют последние секунды уже десять, двадцать лет.

— Пей мою кровь, проживи мою жизнь... Я больше не буду Беларусь, меня развеет по ветру. Голос мой позовёт из лесной чащи, из полесья, заманит в травяные болота. Ищи меня среди нетронутых пущ. Ты один, мой возлюбленный брат. Ты один должен жить, а я буду жить в тебе, в твоём сердце, в твоих тёплых ладонях. Не беспокойся обо мне...

Вибрирующий звонок, старый телефон едва не подскакивает на месте, заставляя тонкую фигуру на полу вздрогнуть и перевести взгляд на часы. Которые, кажется, застыли на одной секунде, а, может быть, они идут, но вхолостую, как машина, забуксовавшая на грязной весенней распутице... Только тёмные капли падают на лицо, но ничего не происходит. Хозяин носится вокруг, пытается сдвинуть её с места, но та лишь сильнее увязает в грязь, устало хрипит мотор, бампер уже утыкается в грязное месиво.

Рука дотягивается до трубки, оставляя на ней алый отпечаток.

— Да, батя... Я? — она оглядывает кровавое озеро вокруг себя и улыбается. — Прекрасно, и с голосом всё хорошо. Что ты хочешь? Нет, этого не будет. Никаких евроинтеграций. Со мной мой брат, а я с братом, — будто очнувшись, она смотрит на свои запястья, на почти затянувшиеся раны, на фото в рамке на столе, где брат смущённо улыбается, пока она пытается дотянуться до его губ и попадает в щёку. — Я не предам. Никогда не предам его.

Посреди комнаты Иван, перепачкав колени в засохшей крови, он закрыл лицо руками — ещё немного, и он мог опоздать, обзаведясь несколькими новыми областями, но потеряв родное существо.

Он нежен. Целует так, будто боится сломать лепестки прекрасного цветка. Она чувственна, её губы впиваются, причиняя наслаждение и доставляя боль. Ему кажется всё неправильным, любить её иначе, чем сестру. С ней хочется быть рядом, оберегать, но ей ничего кроме него не нужно в жизни.

Подпись на союзных документах ещё не сделала их единым целым, но они близки к этому.