Вокруг легенды (джен)

Ровена была королевского рода,

Бела и румяна, пригожа, как день,

Приветлива, статна, любима народом,

Нежна, словно шёлк, и крепка, как кремень...

Усталая паломница плотнее закуталась в шерстяной синий плащ и неприметным движением палочки очертила вокруг себя контур тишины.

Странно было слышать песню родной стороны здесь, в Армянской Албании, где на деревьях росли апельсины и лимоны, а люди говорили на чужом языке. Странно — и нерадостно.

Зря, что ли, она бежала в такую даль?

Да и правды в песне не было ни слова. Никакой “жестокий Бастард” не убивал возлюбленного Ровены — тот мирно скончался от драконьей оспы, заразив перед тем половину обитателей замка. А Слизерин взял кровь из трупа и на её основе приготовил лекарственное зелье. Но ведь такая история не годится в песни. Ровена же, наоборот, просто создана для песен — мудрая, прекрасная, могущественная. Вот и досочинили красивой чепухи.

Зашитый в рубашке свёрток жёг грудь, и паломница глубже спряталась в капюшон. Не дай Боже, среди поющих наёмников окажется кто-то знакомый. Нет, конечно, давно уже магглы начали петь про Ровену и её Альфрика, но...

Да, диадема и правда прибавила ей ума. Стоило, наверное, украсть её, чтобы осознать всю меру глупости этого поступка.

Того глупее было бежать на край света, но что ещё оставалось? С повинной головой явиться к матери, покаяться, простить друг друга и отдаться тому барону с чёрными усами?

«Он колдун из хорошей семьи».

А они в родстве с королями, и если бы не сын Годвине и не Бастард, Ровена могла бы заявить свои права на престол. И Елена была бы принцессой, и...

...и всё равно её руку заполучил бы какой-нибудь черноусый барон, просто был бы он принцем, или герцогом, или ещё кем.

А то и диким язычником, конунгом морских разбойников, которых срочно надо задобрить во имя спасения родных берегов от набегов.

И делила бы она его с другими женами — местными, грубыми, страшными, не знающими иного языка, кроме родного карканья... нет уж!

Может, всё-таки вернуться? Попросить прощения, отдать диадему. Ну, замуж сходить, так ведь это не навсегда, да и жених не совсем же дурной человек...

На улице грохнул взрыв, закричали люди, но Елена не услышала — контур не пропускал к ней ни единого звука.

Погружённая в свои мысли, она обернулась лишь тогда, когда кто-то с силой дёрнул её за плечо.

Она почти не успела понять, что это тот самый черноусый барон — и что он сейчас ударил её ножом, а потом ещё раз, и ещё...

* * *

Альфрик под орешником спит у дороги,

И кровь его — словно цветы на траве.

Отрезаны руки, отрублены ноги,

Норманнский кинжал между чёрных бровей…

Барон Нейлл Фиц-Руперт поморщился. Опять какая-то саксонская шушера ноет про очередного саксонского мученика, чтоб им пусто было.

И казалось бы, ведь как они далеко от дома! Ан нет, всё им неймётся. «Эти саксы сделали унижение поводом для гордости. Поистине, безумный народ», — вздохнул барон.

Он был, конечно, несколько предвзят, как и всякий норманн, но песенка и в самом деле была чуточку слишком подробна в деле описания мук и надругательств, которые Проклятый Бастард, так и не названный по имени, вершил над отважным саксонским воителем и магом Альфриком. В частности, этот мерзавец вырвал язык, читавший заклятья, зажарил на костре и позднее поднёс невесте убитого:

«Отведай, красавица, — молвил проклятый, —

«Я редкое лакомство, видишь, добыл —

«Такого не пробовал сам император,

«А ты-то попробуешь», — он говорил.

Конечно, наивная невеста не могла отказаться от подобного угощения. Ну, или не посмела — она была саксонской принцессой, а Проклятый Бастард, если и не был самим королём Вильгельмом, всяко был одним из его людей. И как, положено во всякой хорошей балладе, только невеста (жемчужными, разумеется, зубками) откусила и прожевала первый кусочек, как перед ней на стол были брошены вырванные голубой глаз, всё ещё смотрящий, и горячее сердце, всё ещё бьющееся.

Невеста закричала и возрыдала, барон же снова скривился. Он навидался этих саксонских девиц, этих “нежных цветочков”. Если перед ними бросить «глаз голубой, что смотрит так преданно» (с обрывками жил, которые крепили его в глазнице, не иначе) да ещё бьющееся (то есть плюющееся горькой протухшей кровью, что ли?) сердце, они не кричать будут, а схватятся за нож. Или за палочку.

И если в первом случае скрутить их и заставить успокоиться труда не составит, то во втором… магия не знала разницы между мужчиной и женщиной, и сила заклятий зависела только от личной одарённости, удачи и натренированности. А саксонские ведьмы… ох уж эти саксонские ведьмы!

Барон сплюнул сквозь зубы и усмехнулся. Первые полгода погони за Еленой он и правда намеревался вернуть беглянку матери — сперва, конечно, хорошенько её проучив. И завалив: вместе с кое-чем промеж ног девицы всегда теряют самодовольство и тихо-мирно позволяют забрать свою руку тому, кто забрал их девство. По крайней мере, так говорили бывалые товарищи.

Но потом, примерно где-то в Германии, Нейлл услышал краем уха, что послан-то он на самом деле не за девушкой (чёрт бы с ней), а за бесценным артефактом, который всякого делает могучим магом-мудрецом. Дескать, хитрая Ровена только притворилась, что заботится о дочери, а на самом-то деле...

Это совершенно меняло дело. Зачем какая-то девушка, если есть такая замечательная диадема?

И зачем возвращать эту диадему саксонской стерве, если можно оставить её себе?

План был почти безупречен. Зарезать девку. Забрать сокровище. Уйти куда-нибудь на вольные хлеба — да хоть бы и в Византию, там всегда есть места в варяжской страже. Всё лучше, чем под Вильгельмом на промозглом острове, где каждый серв спит и видит, как бы прирезать новоявленного господина.

И сейчас он выжидал минуту, чтобы напасть на Елену, тихо свернувшуюся в уголке.

Она даже не закричала, когда он ударил её. Удачно!

Нейлл ловко выволок умирающую из гостиницы, на ломаном славянском объясняя, что его баба совсем с глузду двинулась — пошла гулять с наёмниками. Ему понимающе кивали: дело житейское, бывает. Даже вслед не оборачивались.

Оттащив Елену до ближайшей рощицы, он швырнул её на землю и принялся обыскивать, без стеснения кромсая небогатую одежду на куски. В какой-то момент девушка оказалась перед ним совсем голой, и мелькнула мыслишка всё-таки поразвлечься… но та была совсем уж на последнем издыхании, а развлекаться с трупами Нейлл был не любитель. Он предпочитал что-нибудь живое, полнокровное, дёргающееся и звучащее.

Он нашёл палочку — та была спрятана между грудями. Нашёл нож, уютно устроившийся в ножнах под рукавом. Случайно нашёл десяток византийских золотых монет — они были зашиты в корсаж спереди, как раз там, где Нейлл его разрезал. Но сокровища нигде не было.

«Неужели эта дрянь её потеряла?!»

Мысль была пренеприятная; с диадемой-то убийство Елены легко сошло бы ему с рук, а без неё… Вдруг могущественная ведьма Ровена узнает всё?

Вдруг покарает?

— Куда ты её спрятала? Куда ты её спрятала, стерва, отвечай! — он схватил девушку за плечи и с силой тряхнул.

Она молчала, но из-за спины раздался голос:

— Диадема зашита в нижнюю рубашку, под тесьму. Ты мог бы её найти, если бы рванул чуть правее.

Нейлл обернулся — и судорожно перекрестился испачканной в крови рукой.

Перед ним, облачённая в лёгкое серое платье, стояла Елена — ещё краше, чем была при жизни. Сквозь неё свободно проходили лучи вечернего солнца и виднелись деревья и трава.

— Ты… умерла, что ли?

— Умерла, — кивнула Елена. — Давай же, забери её. Разве не этого ты хотел?

Нейлл сглотнул.

Он привык ко всякому, но призраки…

— Ты ведь за ней пришёл, — настаивала мёртвая. — Так чего ты медлишь?

Её лицо сияло неземным светом, и улыбка на нём казалась отблеском Райского Сада.

Нейлл вспомнил рассказы матери-ирландки о том, как убитые мстят за свою кровь и поёжился.

Но привидение вдруг истаяло, стало незримым.

«Завтра вернусь», — решил он, подобрал с земли золотые и ссыпал их в поясной кошель.

Он потянулся за ножом — разрезать ткань, достать диадему, много ли труда... но нет. Не сегодня и не сейчас, слишком свежо было чувство потустороннего присутствия.

Нейлл скомкал рубашку и засунул в дупло молодого дубка — лучше припрятать её от сторонних глаз, а завтра, при свете дня, вернуться и забрать своё по праву.

И, стараясь не оглядываться, пошагал к гостинице.

Там он потребовал кружку пива и кусок мяса, сел за стол — и поперхнулся, когда из-за спины у него проворковали:

— Представляете, он так меня любил, что не смог простить отказа. Он ударил меня ножом пять раз, а потом насиловал, пока я ещё могла дышать!

Елена сидела на краю стола и улыбалась ему нежно, как дорогому супругу.

Ни завтра, ни послезавтра Нейлл Фиц-Руперт за диадемой не вернулся.

* * *

— Ты пришёл один? — леди Ровена удивлённо подняла брови.

Барон Фиц-Руперт, стоявший перед ней, был бледной тенью самого себя. Прежде высокий красавец с ухоженными усами и бородой, в атласном камзоле и хорошем доспехе — теперь он был одет в окровавленные обноски, опутан веригами, подобно аскету, а волосы его были грязными и спутанными. Но главное — лицо, по которому то и дело пробегал тик, помутневшие глаза, отстранённый, блуждающий взгляд.

Непонятно откуда раздался женский смех. Барон вздрогнул.

Выпрямился, словно настигнутый Империусом, и неестественно ровным голосом произнёс:

— Я убил её в припадке страсти и гнева, за то, что она отказала мне, и насиловал её, пока она ещё могла дышать!

С этими словами он выхватил кинжал и начал наносить себе удар за ударом — то по горлу, то в грудь, то попадая, то оскальзываясь на звеньях вериг, пока наконец не захлебнулся собственной кровью и не упал ничком.

Снова раздался женский смех — и на каменные плиты двора ступила Елена, серебристо сияя.

— Видишь, мама, он меня вернул домой! Правда, он молодец? Ну же, супруг мой, вставайте! Вставайте, теперь вы всегда будете со мной. Вы ведь так этого хотели, правда? Правда, барон?