Один день длиной в двенадцать лет (джен)

Стук молоточка главного судьи. Раз! И полностью перечёркнута жизнь. Двенадцать мёртвых людей и жалкий клочок предателя — палец — в насмешку. Никто мне не верит. Я не убийца. Никому и дела нет. Никто не знал правду про Фиделиус. Как же я был глуп! Или всё же прав?

Надо было сказать Дамблдору. Хотел перестраховаться — как же. Я не знал, что все будет так. Глупец. Дамблдор бы понял. Вступился бы. Сделал бы хоть что-то.

«Ты разочаровал меня, мой мальчик», — как наяву представляю тихий голос и едва различимый упрёк в его глазах. Неодобрение и старческая жалость, чёрт бы её побрал.

Десять судей Визенгамота. Двенадцать трупов. Один приговор.

Четырнадцать трупов — Джеймс, Лили... Простите меня, если сможете.

Пятнадцать — из Азкабана ведь не выбираются, правда?

Правда.

Пожизненное с правом подачи апелляции через десять лет. Предмера перед поцелуем дементора. Многие сходят с ума уже на третий год жизни. Жизни ли?

Чёртовы магглы, любопытные глупые существа! Всё из-за них!

Зато предателя больше нет. Я отомстил. Кровь за кровь, не так ли, матушка? Как ты и говорила: из меня получился непутёвый сын. Рада, что права?

Вряд ли я узнаю ответ.

Жизнь прекрасна.

— Хотите что-то сказать, мистер Блэк?

«Авада Кедавра», — добавить мысленно к бездумному кивку и ощутить малейшее покалывание на пальцах скованных цепями рук. Ещё не прошло. Ещё осталось.

Осталось на губах, горчит на языке и застревает в глотке.

Моей палочки больше нет — как раз в этот момент она с треском ломается на моих глазах. Вам доставляет это удовольствие, да? Видеть моё унижение. Отчаяние.

Потерю надежды.

Вы ловите кайф, ломая меня. Испытываете наслаждение.

Твари.

На запястьях щёлкают браслеты тяжёлых цепей — и наручники сняты. Разминаю затёкшие мышцы, прежде чем встать по приказу. Четыре мага, четыре волшебные палочки и одна дорога — в Азкабан.

Особое отношение, я ведь так опасен.

Ты счастлива, мама? Твой мальчик больше не сможет позорить твой род. Он попытался сделать всё правильно и теперь расплачивается за это.

Как ты кричала. Твой ор до сих пор звучит в моей голове.

Знаешь, я ведь тогда действительно хотел проклясть тебя. Хотел, чтобы ты умерла. Или просто не рожала меня. Никогда.

Я бы хотел родиться в семье Джеймса.

Сохатый...

Рыженькая рыбка...

Потерять вас — как потерять часть себя. Я сожалею, что не успел.

Я знал.

Я ждал.

Я наивно надеялся.

Простите меня. Я был молод и глуп. А теперь молод, глуп... и за решёткой — по той же глупости. Если бы я мог всё изменить, вернуться назад, я бы изолировал нас всех от Питера.

Да, я бы сделал это. Что ты там ценишь, Годрик Гриффиндор? Храбрость и жертвенность? А шляпка твоя делает ошибки. Плохой из неё провидец.

Мой смех кажется обречённым и пугает сопровождающих. Или радует?

Стук решётки и тихие вздохи.

— Все вы Блэки... — начинает один из магов, но замолкает и сплёвывает на каменный пол.

Я могу только сжать зубы и кулаки. Если бы не магия, удерживающая меня...

Если бы...

Если.

* * *

Здесь тихо.

И холодно.

Градусов шестнадцать, скорее всего.

Первое, что нужно сделать, — открыть глаза и принять ту правду, в которой теперь я буду существовать.

В камеру я попал уже ночью, для обеспечения безопасности конвоиров — исключительно под сонным зельем. Это веселит. С помощью магии меня, видимо, переодели, потому что теперь слишком свободно и холодно. Ткань не согревает, а лишь создаёт видимость одежды.

Дешёвое тряпьё. Что, заслужил? Раньше бы я думал так же, но теперь... Как же отвратительно.

Стоит только сесть на старой пружинной кровати, как из-под правой ноги выскальзывает маленькое серое грязное существо.

Смеюсь от иронии: даже здесь эти мерзкие крысы не дают мне покоя.

А может быть, когда-нибудь меня найдут здесь мёртвым, остекленевшим трупом, обглоданным ими до костей. Я никогда...

Длинный гудок оглушает и без того ещё не пришедшее в себя сознание.

Что ж, скоро я узнаю, что он означает.

Тишина вокруг меня разражается чередой стонов и криков, мольбами.

Что происходит?

Гаснет свет. Нет, не так. Он словно слабеет, мерцает и медленно перестаёт светить в маленькое окошко над головой. Становится в разы холодней. Стоны и крики всё нарастают. Они словно сменяют друг друга и постепенно приближаются. Сначала мужской голос, потом тонкий женский, хриплое «Нет!» и «Спасите, кто-нибудь».

Последний крик раздаётся совсем рядом.

От беспомощности спасает боль. Врезающиеся в край койки пальцы, липкий пот по спине и...

Чёрное тёмное нечто заслоняет часть решётки и приближается, потянувшись ко мне сквозь прутья костлявыми пальцами-ветками.

Вдох...

Когда вновь получается открыть глаза, чувствую, как по щекам текут слёзы.

Длинный гудок.

Я последний в этой очереди.

Очереди вечных страданий.

С плошкой жижи, любезно оставленной на полу.

* * *

Дементоры два раза в день проходят по длинному коридору своих маленьких слабеньких жертв. Словно чёрное облако отделяется от самой тени, появляясь неожиданно из-за угла.

Моя камера последняя в коридоре, и напротив одна лишь стена. Теперь я могу точно сказать, сколько камней в её кладке.

Мне остаётся только ждать прихода дементора — больше нечего. Только так можно понять, сколько я уже здесь. Несколько месяцев, кажется.

Они появляются всегда в одно и то же время.

И всегда после гудка. Как будто от предупреждения становится легче.

В разы хуже. Ведь ты ждёшь того, что последует за этим. Думаешь о том, что будет сегодня. Насколько глубоко они проникнут в тебя, сколько заберут. И оставят ли последнее, что даёт тебе право на жизнь.

Двигаются медленно. Им некуда спешить. Забирают почти всё светлое, доброе, нежное и трепетное — твоё счастье и твою радость.

Мне нечему радоваться.

И правда, я ведь за решёткой. Поводов для радости нет.

Может, поэтому один из двух стражей останавливается возле моей камеры и проводит по железным прутьям костлявой рукой. Это клацанье действует лучше любого средства устрашения.

Им нравится мой страх. Их заводит моя беспомощность.

Дементор прижимается к прутьям так, словно, если бы мог, прошёл бы сквозь них и добрался бы до меня. Глаз у него нет, но я всё равно чувствую, как «оно» жадно смотрит на меня, открывая рот.

— Тебе придётся хорошенько постараться, чтобы сломать меня, грязная куча тряпья! — кричать на них бессмысленно, но злость придаёт сил. Даёт возможность собраться, хотя как вообще можно быть готовым к этому?

Скрип, лязг — и решётка медленно открывается. Не настолько, чтобы мог пройти человек, но дементор проплывает, не замечая неудобств.

И он — я знаю — улыбается.

...Дементор движется дальше, не обращая внимания на то, что из последней камеры слышатся тихое хихиканье и звуки рвоты и доносится тухлый запах.

Дементор вернётся ночью, когда Сириус будет спать.

* * *

— Это ты их предал?

День посещений даётся на год или второй пребывания здесь? Не интересовался раньше, да и сейчас не интересно.

Передо мной стоит последний из нас. Хотя кого «нас»? Нас больше нет. Да и были ли?

— Сириус... — смотрит мягко, так же, как при последней встрече в... Где? — Ты меня слышишь?

Два метра и решётка отделяют нас друг от друга.

— Зачем?

Его голос грохотом раздаётся в моей голове, кажется, скоро из ушей польётся горячая кровь, если он продолжит.

Я лежу на жёсткой койке в арестантской робе, что за столько дней пропиталась мной насквозь. Он одет в ту же самую одежду, как тогда, когда мы виделись у...

Кого?

Если бы спросили меня, я бы точно запер здесь именно его. У каждого ведь есть грязный секретик.

Но...

Кто ты?

Полнолуние.

Кто?

Вой.

Запах мокрой шерсти.

— Почему, Сириус? — очередной грохот заставляет меня закрыть лицо руками. Имя, мне нужно вспомнить имя.

Полнолуние, вой, запах. Хижина? Да... Дерево! Дерево, что больно бьёт! Лес...

— Ремус? — произношу я и резко открываю глаза.

Ха. Ха-ха. Истерика бьёт меня осознанием по голове.

Дементор.

Рядом.

В Азкабане ведь нет дней посещений, глупенький Сириус?

* * *

Переносить приходы дементора становится легче. Легче, если просто расслабленно принять свою участь.

Просто смириться.

Смириться и удавиться свёрнутой в несколько раз простынёй.

Сдохнуть, затянув эту петлю у себя на шее.

Но я слишком слаб и труслив, чтобы сделать это самому.

Первый гудок.

— Ну иди сюда, тварь! Иди сюда!

* * *

— Здравствуй, Сириус.

Нет. Нет, умоляю. Только не ты. Пожалуйста, Боже, молю тебя.

Не надо.

— Не рад видеть старого друга?

Он выглядит так, будто не прошло этих месяцев. Будто это не он лежал там с остекленевшим взглядом. Сломленный.

Больной.

Холодный.

Мёртвый.

— Поговорим?

Я забиваюсь в самый дальний угол. Ведь он за решёткой. Он не сможет зайти ко мне. То, что удерживает меня, теперь может стать моей защитой. Клетка, да. Но надёжная клетка.

Господи, ну почему именно он? За что?

— Вижу, тебе тут не слишком удобно.

Он садится у противоположной стены. Он расслаблен и улыбается.

Жутко.

Как же холодно. И больно. Боль застывает в районе груди.

Это дементор. Да, на самом деле Джеймса тут нет. Ведь он умер.

И это очередная галлюцинация.

Я отнимаю руку от груди и, прищурившись, смотрю на него, пытаясь найти то несоответствие, которое ещё могут отметить остатки моего разума.

— Ты ошибаешься, Бродяга. Это всё тот же я, — он разводит руки в стороны и улыбается ещё шире.

Сердце бьётся в груди как сумасшедшее. Пальцы холодеют и сжимаются на висках, ногу сводит судорогой — не стоило сгибать её так.

— Сохатый? — облизываю губы, чувствуя, что во рту пересохло.

— Да, — радостно фыркает он. — Ты узнал меня.

От этого липкий холодный пот стекает по спине.

— Я надеялся, что ты всё-таки сделаешь это.

— Сделаю что?

— Признаешься, что виноват в моей смерти, — придерживаясь за стену, он встаёт и подходит к решётке, вцепляясь пальцами в прутья. — Это ведь ты виноват. Ты убил меня. Ты, Сириус. Ты. ТЫ. ТЫ!

Я вижу стеклянные глаза.

Мертвенную бледность кожи.

И плоть, поедаемую червями.

— Как я тебе? — заметив мой взгляд, он смеётся. — Я теперь лежу в могиле и выгляжу вот так. А хочешь узнать, как я умер? Я услышал, как открывается дверь...

Он снова прижимается к прутьям.

— Знаешь, на секунду я даже подумал, что это пришёл ты, Сириус. Я оставил палочку там, на диване, чтобы поприветствовать тебя...

Прижимается с силой. Костяшки пальцев белеют, а щёки вдавливаются внутрь.

— Но это был не ты.

Прутья впиваются в мёртвую кожу, из ран струится... кровь?

Черви.

Жирные. Белые. Извивающиеся.

— Джеймс, пожалуйста, — голос дрожит. — Джеймс...

— Я крикнул Лили, чтобы она забирала Гарри и уходила. И думаешь, в следующую секунду я увидел зелёный свет и умер?

— Джеймс...

— Нет, — он качает головой. — Сорок пять секунд. Сорок. Пять. Секунд, — повторяет и стучит пальцем по голове. — Каждая секунда словно растягивалась на час. И каждую эту секунду я смотрел в глаза своей смерти. И даже тогда я надеялся, что ты не нарушал клятву.

— Я не предавал тебя, Джеймс.

— Разве? А как тогда он нашёл нас?

— Питер...

— А кто ему сказал? Кто передал нашу защиту в его руки? КТО?

— Я не знал, — шёпот — единственное, на что хватает сил.

— Не знал, — он горько смеётся и отшатывается от решётки. Смотрит куда-то в сторону и снова смеётся.

А потом резко прекращает, и от этого ещё хуже.

Он вновь смотрит на меня.

— Сделай одолжение, Сириус.

Я понимаю, что ради искупления своей вины сделаю что угодно.

— Что?

Он улыбается и уходит вправо.

— Что сделать, Джеймс! — я вскакиваю с койки и в два шага оказываюсь возле двери. — Сделать что? ЧТО СДЕЛАТЬ?

Коридор пуст.

Тишина.

Ни справа, ни слева, насколько хватает взгляда, никого.

Гул нарастает. Шум у меня в голове. Кровь из ушей. Я пока не могу разобрать, но это точно голос.

Голос.

Пара слов.

На одной ноте.

— ...тызнаешьтызнаешьтызнаешьтызнаешьтызнаешьтызнаешь...

Удаётся лишь с силой сжать уши и рухнуть на пол. Скрючившись.

* * *

— Сириус Орион Блэк. Я ваш свидетель защиты. Можете назвать причину, по которой вы убили тринадцать человек три года назад? Вы ведь знали только последнюю жертву — Питера Петтигрю. Вы же дружили раньше, так почему?

Плохо.

Свет. Очень яркий свет бьёт в лицо.

Жёстко.

Жёстко и неудобно сидеть. Но здесь тепло. Гораздо теплее, чем там, где камни. Там холодно. Здесь тепло.

Тепло. Светло. Жёстко.

— Сириус, ты сделал это по приказу Волдеморта?

Назойливый шум. Идти сюда долго. Коридоры-коридоры. Темно-светло. Страшно.

Много страшно. Много-много черно и страшно.

И холодно.

Здесь тепло.

Голубые огоньки под потолком. Не страшно. Защищают. Изгоняют страх.

— Сириус?

— Смерть, — на грани рычания.

Кто это? Кто это сказал?

Я?

* * *

— Я НЕВИНОВЕН! Во всём виноват Питер! ПИТЕР ПЕТТИГРЮ! — сильный мужской голос звучит в голове.

Кому он принадлежит? Что-то знакомое.

Громкий звук.

ГУДОК!

Нет. Нет. НЕТ. Пожалуйста.

Не надо.

НЕ НАДО.

Прошу. Прошу...

Про...

* * *

Кто здесь?

Как же холодно.

Эй? Есть тут кто-нибудь?

Темно. И сыро.

Камни. Много камней. И железо. Тонкое железо. В рядок.

Под ногой.

Камень.

Под рукой.

Сладкое, трепещущее, живое, мягкое. Дышащее. Горько пахнущее, шевелящееся.

Слюна набирается во рту, а в животе появляется тянущее чувство.

Чёрные пальцы сжимают её. Чёрные ногти скребут по нежной грязной шкурке, и она знает. О да. Она знает, это видно в её глазах-бусинках. Видно по её шевелящимся усикам. По измождённому в попытке выбраться тельцу.

По её зубам в попытке укусить.

Нет, моя хорошая. Моя сладкая.

Моя.

Моя вкусная.

Хруст костей заставляет её замолчать. Но это ведь не так страшно. Она и должна молчать. Должна молча лежать в том дальнем углу.

Потому что нельзя смотреть.

Пальцем.

Глазик.

Бусинка.

Грязь. Грязь. Грязь.

Грязно.

Шорох.

Кто здесь?

* * *

— Невиновен! — два шага вправо. — Кто невиновен? — влево. — А кто я? — вправо. — Есть. Как же хочется съесть что-нибудь.

Пальцы.

Голоден.

Пальцы чёрные, грязные.

Голоден!

Грязные?

Хочу есть.

Хочу-хочу-хочу... Сладко. Еда?

БОЛЬНО!

* * *

Невиновен!

Не-ви-но-вен. Виновен?

Вина?

Это что-то горьковато-сладкое. Плавает на языке.

Да-да. Вкус. Вкус сладкий. Запах горький.

Кто здесь?

* * *

Запах.

Много запахов.

Рычание.

Там, в темноте. Там. Там. Там прячется.

Припасть к полу. Уползти в угол. Уползти, свернуться в клубок.

Идёт.

Рычать.

Идёт мимо.

РЫЧАТЬ!

Открывается дверь...

У-у-у-у.

Какой жалкий скулёж.

Еда. Тьма еду принесла.

Боли нет. Страха нет.

Уходит. Уходит.

Да-да-да.

Запах. Запах.

Еда.

* * *

Кто я? Кто же я? Я ведь кто? Сейчас?

Нет.

Здесь? Где здесь?

Там, где темно. Здесь темно.

И холодно. Холодно? Почему так холодно?

Поёжившись, кутаюсь в рваное тряпьё. Лапы не хотят двигаться, тело — слушаться. А ещё больно.

Больно?

Жжёт. Колет. Ноет. В груди?

Нет.

В голове?

Нет! Нет. Нет?

Кто я?

* * *

— Заключённый номер триста девяносто. Сириус Орион Блэк, урождённый чистокровный маг. Пожизненный срок за убийство двенадцати магглов и одного мага. Очень опасен, Министр. Вам не стоит приближаться к решётке.

Газету швыряют в самый тёмный угол. Но признака движения нет.

— Так-так-так. Тот самый Блэк? Из-за которого погибли Поттеры?

— Да, сэр.

— Паршиво выглядишь, Блэк. Хотя как тут ещё можно выглядеть.

— Сэр, вам не стоит...

— У меня для тебя плохие новости.

— Сэр?..

— Мальчик Поттеров жив и здравствует. Тебе назло. Уже в Хогвартсе второй курс закончил. Не удался твой план.

— ...

— Что? Я не расслышал. Что ты сказал?

— Он жив.

— Да, мальчик Поттеров — Гарри...

— Жив... ЖИВ. ЖИВ!!!

В темноте угла что-то шевелится. Министр отшатывается от прутьев.

— Жив.

Смех.

Горький. Отчаянный. Жуткий.

Жуткий смех.

— Пойдёмте, Министр. Блэк уже давно спятил.

— Он жив.

* * *

На стене надпись.

Кровью.

«Он в Хогвартсе».

Это помогает помнить.

Это не даёт забыть.

* * *

В июне девяносто третьего Корнелиус Фадж, Министр магии, посещал Азкабан. Каждому заключённому он привёз по одному выпуску Ежедневного Пророка. Один из них достался Сириусу Блэку. На первой странице было изображено семейство Уизли, выигравшее путёвку в Египет.

На плече Рона Уизли Сириус заметил крысу, у которой не хватало пальца на лапе.

Питер Петтигрю.

Какая ирония.

В конце месяца Сириус в облике пса смог просочиться через приоткрытую дверь камеры.

Оставив за собой триста двадцать пять крыс со скрученной шеей.

Двести из которых полностью разложились.

Остальные были обглоданы.

Маленькие глазки-бусинки он хранил в изголовье койки.