Пит (джен)

Его всегда пропитывала горечь. Она следовала за ним по пятам, сквозя в каждой улыбке, слове, вздохе. Она отражалась в неровных стёклах витражей. Вкраплялась даже в искренне весёлом смехе, с проскакивающими истерическими нотками, с запрокинутой головой и мелкими подрагиваниями. Хотя чаще всего смех мог пробиться наружу лишь короткими тихими смешками.

Они познакомились в общей спальне. Вернее, он с ними — они же, похоже, не замечали его существования в принципе. Ещё очень долгое время. Такие яркие и солнечные. Обжигающие. Было очень страшно находиться вблизи этого безудержного света. Видеть его и с ужасом потом смотреть на отражение в зеркале. Понимать, что никогда не сравнится с ними. Что они всё ещё чисты и наивны. И сравнивать со своей грязью. От этого горечь ещё сильнее искривляла уголки тонких губ, ещё крепче укреплялась где-то глубоко внутри.

Он повзрослел слишком быстро. Слишком рано. Когда другие беззаботно играли или бездумно гуляли, он выживал. И спасал мать. Ненавидя и любя её одновременно. У него не было детства. Лишь редкие украденные тайком мгновения наблюдения за сверстниками. Он не мог не смотреть, не мог отказаться от них. Понимал, что каждый тоскливый взгляд в сторону других детей ранит ещё глубже, полосует по незаживающим рубцам, но отказаться не мог. Он любил мечтать, что тоже прыгает по лужам или бегает в догонялки. Но смаргивал непрошеные слёзы, сглатывал горечь и шёл работать.

Боггарт превращался в отчима. Боггартов было много в старом ветхом домишке, но часто они оказывались не боггартами. Отчим появился не сразу, но и не скоро ушёл. Когда же это случилось, Пит широко распахнутыми глазами жадно смотрел на по-маггловски проломленную голову своего многолетнего мучителя. Медленно сочащуюся кровь и что-то ещё розовато-серое. И запоминал, пытался навсегда вырезать в памяти эту картину, наслаивая её, будто штамп, на все издевательства над ним. Чтобы никогда больше. Чтобы вместо кошмаров вспоминать только последние мгновения жизни отчима. Потом его долго выворачивало в спешно найденный жестяной таз, но это уже было неважно. Но когда Пит надеялся на то, что всё пройдёт… Ничего не прошло. Отчим дотягивался до него из могилы. Отравлял редкие светлые воспоминания с матерью. Штамп помогал, но слабо. Потому боггарты всё равно жили в шкафах со сломанными дверцами и под скрипучими кроватями. Как можно высмеять то, над чем невозможно смеяться? Наверное, из-за этого странно переплелись фатализм и упорство. Выжить. Любой ценой.

Пит давно научился не кричать. Потому что иначе было ещё хуже. Потому что рот зажимали потной ладонью, а после били «за причинённые неудобства». Он научился молчать. Не плакать. Не кричать. Потому что иначе услышит мама. Потому что иначе ей тоже будет больно.

Счастья не было. Только редкие урывки радости. Картинки перед закрытыми глазами. Пыль неспешно плывёт в солнечном луче, который падает на грубоватые руки, замешивающие серое тесто. Палец с простым медным колечком поверх его маленького пальчика, испачканного и уже не оттирающегося от чернил, помогает водить по строчкам рукописного текста. Запах пудры и горьких духов.

Как после этого он мог смотреть на своё отражение в зеркале и сравнивать себя с этими светящимися детьми? Пит боялся, что когда-нибудь их свет просто испепелит его, стоит подойти слишком близко. Прикоснуться к их ежедневному счастью и фонтанирующей радости? Пит напоминал себе дементора. Который не в состоянии ощущать такой концентрированный свет, как у Патронуса. Лишь издали греться в сиянии.

Его заметил скорее Рем, чем Джей. Первый тоже боялся слишком приближаться к Джею и Сири, сразу ставшими закадычными друзьями. Тоже чувствовал себя слишком грязным, слишком неподходящим этим двоим. Слишком взрослым. Но Пит долго не мог сойтись и с Ремом. Потому что слишком чётко ощущал утекающее сквозь пальцы время. Потому что был не в силах довериться кому-либо. Пусть у того была своя проблема. Но Пит искренне хотел бы поменяться с Ремом местами и горько усмехался, глядя на переживания пушистого. И позволял себе сердиться на глупость друга. Пусть никогда и не выказывал этого. Он давно научился не говорить.

Курсе на третьем двое одноклассников наконец сопоставили болезнь Рема и фазы луны. И пришли спасать. Не сомневающиеся в своей правоте. Неудержимые как во вражде, так и в дружбе. Неотвратимые, как конкистадоры, несущие просвещение племенам дикарей. Горькая усмешка лишь закрепилась в уголках губ.

Из-за Рема, не желающего бросать друга, Пита притянули тоже. Близко, слишком близко к обжигающему свету. Он не мог дружить так, как они. Он не хотел дружить так, как они. Но не мог лишить себя бережно лелеемых кусочков радости гриффиндорской башни.

Иногда он задумывался, что скорее похож на задираемого Мародёрами Снейпа. Но не видел нужды вмешиваться. Что ему до чужого человека? Что ему до их разборок, когда летом перед вторым курсом он зашёл в маленький грязный домик и не услышал привычного стука вязальных спиц и запаха теста? Что ему до детских склок, когда настоящая жизнь — вот она?

Он работал ещё упорнее. Брался за всё, до чего мог дотянуться. Выгрызал чуть великоватыми резцами ещё больше. Чтобы хватило кнатов на ингридиенты. Чтобы в третью смену вместо сна варить зелья. Чтобы его мама смогла сделать ещё пару сотен вдохов. Чтобы не скатиться окончательно в пучину отчаяния, осознавая своё бессилие. Слышать после такого слова Сири о своей семье горько. Но молчать. Потому что он давно знал, что его слова никому не нужны.

Привилегии от дружбы с Мародёрами были очевидны. Минусы — нет. Со стороны. Но Питу было на это плевать. Он слишком давно научился видеть возможности, а не отношения. По крайней мере, он себя в этом убеждал. Доступ к зельеварням, помощь с навыками и учёбой, изредка деньги. Обидные слова Бродяги давно не задевали. Ведь по-настоящему зацепить нельзя, не зная слабых мест. Блэк знал только выдуманные им самим же. О настоящих проблемах Пит молчал и лишь горько кривил губы в ответ на «задирание» Сири.

Да, он считал себя выше их. Но сожалел о беззаботности, с которой они жили. И смотрел издали на трёх ребят, сидящих на диване перед жарким камином. Внутри что-то больно сжималось, но Пит не смел себе признаваться, что хочет быть на равных с ними. И понимал, что это невозможно. Но продолжал исправно улыбаться и шутить.

Когда к ним присоединилась рыжее солнышко, Пит не спорил, как это делал Бродяга. Он всего лишь пожимал плечами и продолжал оставаться в тени. Потому что сияние стало ещё ярче. Потому что его грязь уже слишком глубоко въелась и он не готов был выплеснуть её на них. Состояние матери не улучшалось. Пит нарушил своё детское обещание и стал зарабатывать таким образом больше. Ему хотелось никогда больше не видеть своё отражение.

После выпуска и свадьбы Лилс и Джея Пит почти прекратил общение с Мародёрами. Он не готов был воевать. Он закончил откладывать на лечение, глухо радуясь, что перестал торговать телом, работая вместо этого помощником аптекаря в Лютном. Поддерживал общение с ушедшим в подполье Луни. Изредка забегал на посиделки у Джея, стараясь как можно меньше касаться вещей и пользоваться гостеприимством. Пару раз смог помочь с зельями для беременной Лилс в оплату школьного долга, который помнил только он. И тем оглушительней прозвучала просьба стать Хранителем. Он понимал, что совсем не подходит для этой роли и чуть ли не впервые запротестовал по поводу по-настоящему важного вопроса. Но неотвратимость не исчезла из характеров Сохатого и Бродяги.

...Тело и сознание билось в конвульсиях. Пытки расшатывали и без того хлипкие щиты окклюменции. Он не умел драться. Но он умел терпеть. Он уже не знал, почему молчит. Почему отказывается говорить. Если бы нужно было только не раскрывать рот, он бы справился. Но последний щит смят тяжестью ментальной атаки. Пит закричал. Прости, мама.

Сознание свернулось клубком и рыдало в глуби. Он не знал, что происходит снаружи. Не хотел знать. Не мог знать. Пит кричал не переставая. Мастер легилименции запечатывал настоящего Пита внутри. Снаружи был не он. Не мог быть он. Это был неправильный Пит.

Пожалуйста, не надо. Только не это. Нет. Негромкий стук. Открывающаяся дверь. Он пытался закричать, пытался предупредить — беги! — губы непослушно повторили выкрик, но проклятое горло не издало ни звука. Сохатый медленно завалился на спину, пронзая бессмысленными глазами Пита. Лилс вскоре присоединилась к мужу. Внутри всё истошно кричало, обжигаясь на слишком ярком свету.

Пит не мог выдержать взгляда зелёных глаз. Палочка в руке дрожала. Вместо Убивающего в последнюю секунду слетело Согревающее. Пита снова отбросило вглубь сознания. Крыса обернулась и, схватив палочку Повелителя, сбежала. Левая лапа болела. Душа истекала кровью. «Я полностью заслуживаю твой взгляд, Сири».

...Он знал, что у мальчика есть право забрать его жизнь. Но неподконтрольное тело валялось у того в ногах и вымаливало прощение. Он специально тогда выложился на максимум и смог скорректировать прыжок так, чтобы точно попасться в зубы Живоглоту. Он снова не выдержал взгляд зелёных глаз. И по его настоящим щекам текли горькие слёзы. От мальчика не исходило такого беззаботного сияния. Лишь ещё сильнее жгущий свет.

...Он давно перестал надеяться, что это сон. Ещё в детстве он понял, что никто не придёт и не спасёт. Но впервые с того раза хотелось неистово верить. Но он не смел. Титаническими усилиями смог лишь дрогнуть рукой и направить Секо не в шею мальчика, а руку.

...Пит давно перестал надеяться на прощение. Он уже не мог кричать. Он уже не мог плакать. Редкие мгновения прояснения сознания и отрывки реальности. Он тянулся к поверхности, пытаясь расшатать цепи контроля, но тщетно. Лишь в последнее время появилась слабая иллюзия управления рукой. Она же сжимала палочку, готовясь покончить с мальчиком с такими пронзительными зелёными глазами. Горько усмехнувшись, Пит нарушил ещё одно детское обещание.

Серебряная рука подчинилась и тисками вцепилась в давным-давно ставшее чужим горло.