Я не забуду (джен)

Воспоминания кажутся ломкими, обжигающе горячими, словно вытащенная только что из печи буханка хлеба с подгоревшей корочкой, лишь дотронься неловко — и на кончиках пальцев останется осыпающийся туманной дымкой пепел. Они тяжело выплывают из тьмы и проносятся пред внутренним взором, не давая возможности приглядеться к себе, не позволяя попросту убедиться — да, и вправду, те самые. И не потянешься к ним, не приблизишься, не притронешься даже краешком разума — страшно. А вдруг чужие? А вдруг исчезнут, сотрутся, рассыплются хлебными крошками в неизвестности и тогда уже не собрать воедино? И за ними — лишь пустота, лишенная даже тени надежды.

Он не знает, сколько уже длится эта пытка, может — пару мгновений, а может и целую вечность. Помнит лишь ослепительный алый, который взорвал его уютную тьму забвения и заставил вновь учиться существовать. Тогда было так просто — парить в неизвестности, лишенной имен, мыслей и чувств, где слова давно потеряли свой смысл и остались лишь безликим набор букв на чьем-то пергаменте. Теперь же приходится вновь судорожно нащупывать во мраке липкое понимание, вязкое, не желающее даваться так просто и обретать прежнюю форму.

Бороться. Это слово вновь находит свой смысл, оно значит так много — и в то же время не значит совсем ничего. Как можно бороться, если пред лицом нет врага, если меч не поможет и утробный рык из глубины самой преисподней не отпугнет? Как можно бороться со страхом перед самим собой, когда вот, совсем рядом — ответы, а забрать их, вырвать из цепких рук неизвестности мешает то, что невозможно увидеть? Как можно бороться, если в глубине кристально чистых, таких холодных синих глаз плещется ненависть и презрение — разве их можно победить? И на один краткий миг бег воспоминаний приостанавливается, и остаются лишь эти глаза — безмолвные, укоряющие.

«Как ты мог родиться? Какое у тебя было на это право?!» — доносящийся отовсюду знакомый голос сочится ядом, густым и черным, словно принадлежащие Долгой ночи бездонные небеса. Отрава медленно стекает по ледяному заслону — неосознанно выстроенной защите от прошлого, — и заставляет невидимую стену плавиться, оставляя после себя плотный дым разрушения. Годы холодной вежливости и сухих приветственных кивков дали свои плоды — яда скопилось так много, что хватило бы разрушить его вновь оживающую душу.

Жар нахлынувших воспоминаний беспощаден, он неумолимым потоком несет хаос позабытых образов. Остается стенать и вопить, но крики то ли теряются где-то в неизвестности, то ли их вовсе не существует. Терзаться в агонии, гореть в пламени собственных иллюзий и мыслей, таких древних, словно им многие тысячи лет — и чувствовать обжигающий холод там, где воспоминания наконец замедляют свой стремительный бег. Они делают это неспешно и лениво, словно неуверенные — а может, не стоит? Может, он — совсем не тот? Но собственное пламя все же закалило их, лишив прежней хрупкости, и цепкая хватка выдергивает из общего хаоса одно, заставляя круговерть наконец остановиться…

— Я лорд Винтерфелла! — кричит черноволосый мальчишка в стеганой кожаной безрукавке и с деревянным мечом наперевес. Они все утро сражались, и теперь тяжелое дыхание вырывается изо рта клубами белого пара, похожего на невесомые, мягкие на вид облака в далеком небе.

— Ты не можешь быть лордом Винтерфелла, — откликается другой мальчик, и в глазах его нет и тени насмешки — он всего лишь повторяет чужие слова. — Ты бастард.

— Бастард, бастард, бастард… — слово протяжным эхом отзывается в невесомости, неуловимо тяжелое, давящее в самую цель, словно просачиваясь в глубину пылающего сердца — но разве оно у него есть, это самое сердце?

— Бастард, бастард, бастард… — угрюмые тени отплясывают свой танец в укромных уголках, постепенно обретая знакомые черты и приближаясь, приближаясь, приближаясь…

— Бастард, бастард, бастард… — еще один шаг — и узнавание: знакомые рыже-каштановые волосы, мозолистые, закаленные в боях руки и твердый, уверенный шаг.

— Бастард, бастард, бастард… — он выглядит старше, чем услужливо подсказывают навязчивые образы, а глаза…

— Бастард, — глаза Робба горят черным презрением, когда изо рта вырывается царапающее что-то очень глубоко внутри слово.

— Бастард, бастард, бастард… — неизвестность вновь подхватывает знакомый и одновременно чужой голос, и из скрытых тьмой углов появляются другие.

— Бастард, бастард, бастард… — черная ворона с лицом сломанного мальчика летит бесшумно, оставляя за собой след из витающих в воздухе перьев.

— Бастард, — Бран.

— Бастард, бастард, бастард… — он помнил ее волосы цвета осенних листьев, но теперь они потускнели, и от прежней наивной девочки не осталось почти ничего.

— Бастард, — Санса.

— Бастард, бастард, бастард… — когда-то улыбчивое лицо жизнерадостного мальчика искажено гневом, который оставил свой отпечаток не только на внешнем облике.

— Бастард, — Рикон.

— Бастард, бастард, бастард…

Их голые ступни тонут в черной дымке, сотканной из таящейся в глубине юных сердец злобы. Он хочет перестать существовать, старается быть меньше, чем отголоском покинувшей землю души. Только бы не видеть черных глаз, только бы не слышать стройный хор совершенных голосов. Они все ближе, ближе, ближе, кажется, еще секунда — и разорвут на части то немногое, что от него еще осталось. И он уже почти желает, чтобы это произошло как можно быстрее…

— Джон…

Она зовет своего незаконнорожденного брата «З-зон!» и радостно дергает за темные пряди волос — а Джон улыбается, глядя на задорную беззубую мордочку. Он боится того момента, когда маленькая лютоволчица поймет значение слова «бастард», не желая видеть в ее глазах такое знакомое презрение. Но пока у него есть сегодня, и он очень ценит каждый подаренный богами миг рядом с ней. Кажется, только Арья способна заставить его искренне смеяться…

Когда он слышит и осознает собственное имя, образы братьев и сестер друг за другом взрываются, разлетаясь миллионами сияющих кровавым рассветом осколков. Но прежде, чем это происходит, Джон успевает заметить, как преображаются их вновь светящиеся синевой взгляды.

Спокойствие и безмолвная поддержка в глазах Робба.

Раскаяние и хрупкая надежда в глазах Сансы.

Мудрость и непоколебимая вера в глазах Брана.

Улыбка и знакомое упрямство в глазах Рикона.

— Арья… — сдавленно хрипит Джон, кажется, впервые за целую вечность заставив себя вымолвить единственно важное слово.

И наконец он видит ее, нечетко, словно между ними пролег полог едкого тумана. Куда делась девочка из возвращенных неизвестностью образов, когда ее горящий жаждой справедливости взгляд ребенка превратился в этот суровый взгляд взрослого, полный скрытого в самой глубине серых глаз страдания? Почему его не было рядом, когда это произошло?!

Но это все еще она — девочка Арья, маленькая лютоволчица, отважная и дерзкая, та, которой совсем неважно значение слова «бастард». Для которой он, Джон, остается братом не смотря ни на что.

— Я не забуду, — шепчет она едва слышно, словно давая ему обещание. Он хочет подойти к ней, обнять, спросить, что значат эти слова — но не успевает, когда ее облик растворяется в объявшем их обоих тумане.

Джон закрывает глаза, прислушиваясь к частому, словно неловкому биению собственного сердца, и когда открывает их вновь — оказывается в окружении каменных изваяний, что суровыми призраками высятся над ним.

Фонарь в руке помогает рассеивать тяжелый и влажный, оседающий на кончиках пальцев мрак подземных ходов, не давая скатиться кубарем по винтовой лестнице и свернуть себе шею. Пробирающий до самых костей холод крипты встречает Джона словно друг, с которым не удавалось свидеться многие месяцы. Это место никогда не пугало его так, как, пожалуй, должно: наверное, скажи он кому-то, что предпочитает порой компанию мертвых живым — никто бы не понял. Герои песен и сказаний, легендарные воители, имена которых еще долго останутся на устах людей, они продолжают безмолвно существовать в недрах каменных стен и больше не способны осудить, что упрощало общение. Зачем большинству живых это понимать?

— Джон Сноу, — голос вырывается из располосованного горла хриплым бульканьем, и Джон вздрагивает, когда слышит его.

В стоящей напротив него женщине почти не осталось леди Кейтилин из мелькающих нескончаемой чередой осколков воспоминаний. Ее потрескавшиеся бледные губы продолжают беззвучно двигаться, пока запекшаяся черная кровь не начинает сочиться из глубоких царапин на лице, смазывая и без того нечеткие черты.

— Мертвые должны оставаться мертвыми, Сноу. Ты заслужил свою смерть. За моих напрасно павших детей, — слова рыхлые, словно влажные комья земли, и он едва распознает их. Ненависть целого мира сосредоточена сейчас во взгляде этой женщины и направлена на него, Джона.

Что-то неведомое влечет его в дальний конец крипты за ее спиной, где в своих склепах покоятся души тех, кого он мог бы знать, если бы боги решили иначе. Словно невидимая нить прочертила дорогу от его ног в далекую тьму, конца которой он не может увидеть.

Но Джон — Сноу. Ему нет места здесь, среди многих десятков поколений законнорожденных детей, даже если равнодушные каменные статуи продолжают безмолвно взирать на него, не прогоняя — но и не давая своего согласия.

Кажется, он уже готов сделать шаг назад, скрыться в удушающем мраке винтовой лестницы, до конца которой Джону не суждено добраться. Но в этот миг один из каменных лютоволков, лежащих в ногах своих мертвых хозяев, удивительно проворно вскакивает на лапы, ставясь между ним и отголоском женщины из прошлого.

Его красные глаза на фоне белого меха кажутся кровью на снегу, что осталась там, где четвертый кинжал вошел в мягкую плоть.

— Джон Старк, — глухо рычит лютоволк, и каменные изваяния в унисон поворачивают свои слепые головы к ним.

— Старк… — многоголосым эхом отзываются они, и черная кровь смывает изуродованные черты призрачной женщины, чтобы оставить на ее месте совсем еще юную, испуганную, но твердо глядящую вдаль девушку. На ней надет свадебный плащ дома Старк, а в руках уютно устроился рыжеволосый младенец. В глазах леди Кейтилин сквозит мольба, когда каменные статуи движутся вперед, чтобы скрыть ее облик во тьме.

Джон становится на колени, запускает руки в мягкую шерсть Призрака и прислонятся лбом к его лбу, глядя в горящие кровью глаза. Это придает ему сил, чтобы вновь подняться на ноги и отправиться туда, где каменное изваяние дочери Севера продолжает ждать его появления.

Джону всегда нравилось садиться у самых статуй, не обращая внимания на змеей тянущийся по земле холод, и думать о том, какими они могли быть людьми. Не о подвигах, что давно воспеты в песнях, а о витиеватых узорах мыслей, что на эти подвиги подтолкнули. Компания же леди Лианны его обычно не интересовала — Короли Севера и лорды Винтерфелла были куда занимательней.

Даже вытесанная в камне она оказывается прекрасна. Фамильная принадлежность виднеется в четко очерченном овале лица, в гордом прищуре глаз, которые — Джон уверен в этом, — оказались бы серыми, доведись ему встретить леди Лианну при жизни. Он пытается представить ее за шитьем под надзором строгой септы, подобно кроткой и покорной Сансе, и не может удержаться от улыбки — откуда-то Джон знает, что она была похожа на Арью не только внешним обликом, но и непокорным духом.

— Ты боишься? — ее каменные уста едва заметно шевелятся, но рожденный ими голос, грубый и хриплый, принадлежит лорду Эддарду Старку.

— Да, — отклик Джона тих, но крепок, подобно валирийской стали.

— Хорошо. Только так человек и может быть отважен, — в произнесенных словах слышится одобрение.

Когда пламя резко вспыхивает у подножья каменного изваяния, Джон не отшатывается — он откуда-то знал, что сейчас произойдет.

— Обещай мне это, — пока замерзшие кристаллы слез градом падают из слепых глаз, чтобы с тихим шипением скрыться в огне; пока низкий голос становится звонким, подобно отклику серебряных колокольчиков — каменные руки протягивают закутанного в окровавленную простыню ребенка. — Обещай это, Нэд…

Джон тянется вперед, намереваясь забрать малыша, но метнувшийся белой молнией лютоволк опережает его и скрывается вместе со свертком во тьме. Когда охваченная огнем статуя тает, словно ледяное изваяние, за ней свои огромные кожистые крылья раскрывает дракон.

Изо рта вырывается рык, руки упираются в пол и скребут камень острыми когтями, с клыков капает свежая кровь. Он — лед, холодный и непоколебимый, стойкий и сотканный из тысяч голосов, жаждущих справедливости.

А напротив — неукротимое пламя, желающее поглотить его без остатка.

— Джон Таргариен, — громоподобный рев дракона несется ввысь, когда стены крипты исчезают и лед соединяется в танце с огнем.

* * *

Джон открывает глаза.