Головокружение (джен)

Листы пергамента, поздравительные открытки, безбожно выдранная из книги страница и даже парочка бумажных салфеток. Все это выглядит чьей-то коллекцией, причем коллекцией хлама. Тем не менее, именно этот хлам, пожалуй, сейчас гораздо важнее, чем все, что есть в комнате, включая обитое малиновым плюшем кресло и изысканное, похоже, позолоченное, трюмо в углу. Первый клочок он обнаружил как раз там — на зеркале, остальные, после часа кропотливых поисков нашлись в самых разных частях комнаты: какие-то засунутыми в ящик стола, какие-то вложенными между страниц книг. Одну открытку он нашел вовсе под подушкой. И на каждом таком клочке — корявые, разъезжающиеся в разные стороны буквы. И куча клякс в придачу.

Записок было так много, что ему пришлось раскладывать их на полу, словно странную, нелепую и откровенно уродливую на вид мозаику, многие послания в которой оказались абсолютно идентичными.

«Тебя зовут Гилдерой Локхарт». То мелко, то, наоборот, огромными, едва влезающими в строчку буквами. Снова и снова, раз за разом кто-то писал эти слова, местами процарапывая бумагу до дыр. От этих слов веяло какой-то безысходностью, и ему казалось, что если бы буквы могли говорить, они бы истошно вопили.

Он был абсолютно уверен, что все это его рук дело: эксперимента ради он уже попробовал написать ту же фразу. Пальцы почему-то не слушались, словно он неожиданно забыл, как обращаться с пером. И это было еще не самым страшным. Гораздо страшнее было то, что он забыл, как писал это предыдущие двадцать два раза. Двадцать две чертовых одинаковых записки и ни следа воспоминаний! Сдерживая острое желание разорвать в клочья эту писанину, он аккуратно отложил повторяющиеся послания в сторону, выбрав то из них, которое выглядело более аккуратным, а главное, содержало больше, чем просто его имя.

«Тебя зовут Гилдерой Локхарт. Тебе тридцать девять и ты в больнице святого Мунго. Ты здесь уже одиннадцать лет».

Записка отправилась на самый верх импровизированной мозаики, а сам он, поднявшись с пола, подошел к зеркалу, на этот раз для того, чтобы внимательно всмотреться в собственное лицо.

Вместо молодого, почти юного и просто-таки лучащегося здоровьем мужчины на него из зеркала растерянно уставился некто. Бледный, какой-то заострившийся, с растрепанными волосами и едва заметными, но все же реально существующими морщинками на лбу и в уголках глаз. Выражение лица в отражении постепенно менялось: от недоверчивой растерянности к мрачности, а от мрачности к едва сдерживаемому ужасу.

«Тебе тридцать девять».

Дверь, маячившая за спиной этой бледной, страшной пародии на него самого открылась и в комнату вошла молоденькая светловолосая женщина.

— А, ты уже не спишь, — сказала она, — Я принесла тебе завтрак.

— Ты кто? — спросил он, по-прежнему глядя в зеркало, вместо того, чтобы повернуться. Губы отражения беззвучно повторили вопрос.

— Меня зовут Луна, — ответила она, проходя в комнату. Следом за ней, как по волшебству, плыл поднос, заставленный какой-то посудой. Как по волшебству.

«Я — маг» — подумал он, откуда-то точно зная, что это правда.

— Вот это да, — между тем сказала девушка, с любопытством разглядывая разложенные на полу записки. — А тебе не кажется, что в блокноте писать было бы гораздо удобнее?

— Я тебя видел раньше? — проигнорировав ее последнее замечание, спросил он. Получилось грубо, но тон, похоже, нисколько ее не смутил.

— Да, много раз. Я присматриваю за тобой и за другими тоже. Но ты меня никогда не запоминаешь, так что каждый раз приходится заново знакомиться. Это даже весело немного.

И снова ничего. Одно сплошное чертово ничего на том месте, где должны быть воспоминания.

Паника, липкая, удушающая и неконтролируемая, поднялась, как вода в половодье. Он судорожно задышал приоткрытым ртом, пытаясь найти хоть что-то. Хотя бы одно маленькое воспоминание, в которое он мог бы вцепиться, чтобы почувствовать, что эти тридцать девять лет действительно существуют. Но все, что он мог вспомнить — свое собственное лицо. Более молодое и улыбающееся лицо. Лицо, которое всплывало на поверхность сознания, стоило ему мысленно произнести «Я».

— Не стоит так бояться, — голос прозвучал совсем близко и он резко повернул голову, столкнувшись с ней почти нос к носу. В голубых, чуть навыкате, глазах было мягкое сочувствие, — Я постараюсь тебе помочь.

— Что со мной случилось? — голос звучал глухо, надломленно, словно чужой. — Почему я ничего не помню?

— Я бы сказала, что ты стал жертвой мозгошмыгов, — ответила она, — Все, кто здесь находится, так или иначе, их жертвы. Просто некоторых они уводят слишком далеко, так что тут остается только тело, а сам человек где-то в другом месте. А тебе они, кажется, просто поют колыбельные. — Луна задумчиво потянула себя за длинную белесую прядь волос, словно раздумывая, как лучше объяснить. — Большую часть времени ты просто спишь, понимаешь? Ходишь, разговариваешь, но спишь. А когда просыпаешься, то не можешь ничего вспомнить. Почти все твои мысли хранит ребенок. Он очень милый, любит поговорить.

Некоторое время оба молчали.

— Что еще за ребенок? — наконец спросил он.

— Ну, это тот, кто остается тут, пока ты спишь, — пояснила она. — Ему лет шесть, наверное. Он действительно очень милый. Ему здесь нравится, он успел со многими подружиться. И со мной тоже. За тот год, что я тут работаю, ты просыпался раз восемь, но всегда очень ненадолго. А раньше — не знаю, несчастный случай с тобой случился давно. Мне иногда кажется, что было бы лучше, если бы ты не просыпался вообще. Тогда все были бы чуточку счастливее.

Паника сменилась злостью так быстро, что он даже не заметил, в какой момент это произошло. Хотя, быть может, злость тоже была вариантом паники. Только куда более целенаправленной.

— Если ты всерьез считаешь, что ощущать себя так, словно тебя никогда не существовало — это счастье, то я желаю тебе такого же, — сказал он. — Попробуй, вдруг тебе понравится? А меня уволь от этой радости. Ты сказала, это был несчастный случай. Что произошло?

— Ты потерял память, — ответила она так буднично, словно это было обычным делом.

— Я знаю это! Поверь мне, очень сложно не заметить!

— Я могу дать тебе успокаивающее зелье, — сказала она, даже не подумав отодвинуться — Хочешь?

— Нет, я не хочу успокоительного, — подчеркнуто тихо ответил он, в следующую секунду сорвавшись на крик, — Я хочу знать, почему я ничего не помню!

Она стояла так близко, что он мог почувствовать запах каких-то легких, сладковатых, «детских» духов, вытащивших из тумана, в который превратилась вся его прошлая жизнь, болезненно яркую, бессмысленную картинку: парк, а может быть, сад. Серые, голые ветки деревьев, серое, бессолнечное небо, серый камень дорожки, холод деревянной скамейки, берет синий, вязаный, и те же голубые глаза — светлые, как будто чужие на слишком молодом лице. Словно украденные ею у кого-то другого.

— Кричать совсем не обязательно, — он отшатнулся, сообразив, что в тщетной попытке удержать утекающее воспоминание почти уткнулся носом ей в ухо. — Я тебя и так хорошо слышу.

Она протянула ему какую-то склянку, в которой плескалась голубоватая, мутная жидкость. Склянка холодная, и этот холод как будто чуть остудил плещущуюся внутри него настоянную на ужасе ярость. Воспоминание окончательно погасло, оставляя после себя только головокружение.

— Что это?

— Просто успокаивающее зелье, — сказала она. — Я тебе уже предлагала только что. Оно называется «Глоток мира». Ты всегда начинаешь злиться… или плакать. Когда как. Мне кажется, что во время сна мозгошмыги крадут твою радость, так что с каждым разом ее становится все меньше и меньше. Выпей, пожалуйста.

Зелье оставляет на языке привкус мяты и, кажется, можжевельника. От него почти сразу стало тепло и ужас спрятался куда-то в глубину. До следующего раза.

— Спасибо, — он вложил пузырек в протянутую к нему руку и даже попытался улыбнуться, — Я не хотел кричать, правда. Просто…

Он не смог закончить фразу, понимая, что ему никогда не удастся описать этого. Слова были слишком маленькими и незначительными. Это было все равно, что пытаться объяснить боль при отпиливании руки — пока сам не почувствуешь, не поймешь.

— Все нормально, — она улыбнулась ему мягкой, какой-то беспомощной улыбкой. — Садись, я буду рассказывать. Я знаю, тебе нравятся истории, правда, эта будет не очень веселая.

* * *

После ухода девушки — Луны — он некоторое время сидит неподвижно, глядя на свои сцепленные в замок руки, и даже не пытается думать. Она ушла, но ее голос, кажется, все еще звучит внутри его головы, дробясь и искажаясь, наполняя ее странным, болезненным гулом. И этот гул мешает ему сосредоточиться, зацепиться за собственные мысли.

Он закрывает глаза, зажмуривается до боли, и под плотно сомкнутыми веками, словно осколки битого стекла на дне мутной реки, тускло поблескивают кусочки воспоминаний. Он тянется к ним сквозь эту затхлую, душную пелену «ничего», режет пальцы об острые грани, но вместе с болью приходит ощущение реальности. Огромный каменный замок, освещенный тысячами огней. Солнце отражается от ростового зеркала, заставляя лазоревый шелк мантии сиять. «Больше кружева, пожалуйста!». Слепящие вспышки колдокамер, восторженный гул десятков голосов. «Разумеется, я подпишу. Для вашей мамы? Как мило!». Заваленный бумагами письменный стол, слова ложатся на бумагу легко, сплетаясь в затейливые узоры, словно сами по себе. «Готовься к смерти, чудовище, — вскричал я. — Ибо настигла тебя кара за все твои преступления!». Темная маленькая комната, где с потолка свисают пучки трав, широко распахнутые зеленые, окруженные морщинками глаза, еще не погасшая улыбка. «Спасибо за историю, мистер Коннели, обещаю, о ваших подвигах узнают все! Obliviate.” Треск свечей, стук дождя в окна, запах яблоневого дыма, грубые, покрытые шрамами руки, расслабленно лежащие на столешнице. «Obliviate». Невыносимая гнилостная вонь темного тоннеля, тошнотворный хруст костей под подошвами ботинок, душный, панический страх, я не хочу умереть здесь! «Отныне вы ничего не будете помнить о прошлом! Obliviate»

Он открывает глаза, с силой трет лицо, словно пытается содрать с него липкую пленку, смотрит на подрагивающие ладони, исчерченные линиями, которые, говорят, способны предсказать судьбу.

Завтрак так и остается нетронутым — его, пожалуй, вывернет прямо на ковер, если он попробует что-то съесть. Вместо этого он обводит глазами комнату, в которой провел последние одиннадцать лет своей жизни. Это не похоже на больничную палату. Скорее на съемную квартиру, в которую постоялец заселился надолго. Навсегда. Письменный стол у окна, вычурное трюмо, шелковое покрывало с кисточками на кровати, домашние туфли с загнутыми носами выглядывают из-под кресла, целая связка павлиньих перьев в высоком стакане и батарея духов на подзеркальном столике. Это дом, но не его — это могло бы быть домом того человека, путь которого закончился в вонючей дыре под огромным замком. Легкого, беззаботного, полноценного, даже не понимающего, насколько он счастливый сукин сын. Все это у него «украли мозгошмыги» вместе с радостью и прошлым. Луна умеет подбирать точные, пусть и странные метафоры.

Клочки бумаги все еще лежат на ковре, и он опускается на колени, роясь в них, как бродячая собака в кучах мусора. Этот мусор, да рассказы Луны — все что осталось от него прежнего, и в них его единственный шанс.

Как много он, оказывается, писал! Торопливые, корявые, зачастую абсолютно бессвязные попытки удержать память. Пришпилить ее к бумаге, сохранить для дальнейшего пользования. Самые нелепые и запутанные записи, скорее всего — первые. Ничего, кроме его собственного имени. Но, чем дальше, тем осмысленней слова, тем больше их помещается в строчках, целые страницы, испещренные убористым, острым почерком — совсем не таким, как в воспоминаниях. Исчезли вензеля и завитушки, на которые не было, очевидно, ни сил, ни времени.

Так и не определив порядок чтения, он жадно глотает страницу за страницей, так что, когда Луна появляется снова — ближе к вечеру, с подносом, на котором стоит ужин и порция лекарственных зелий, она находит Гилдероя Локхарта сидящим на полу посреди сотворенного им самим бумажного хаоса.

Он все еще не спит — в этот раз он бодрствует удивительно долго. Несколько часов. Луна всегда умеет определять это по взгляду. И сейчас прямо на нее смотрят холодные, колючие, полные какой-то необъяснимой злости глаза. Луне совершенно не нравится этот взгляд — обычно, даже когда ее подопечный кричит, он выглядит просто испуганным и потерянным. Этим он часто напоминает ей отца.

— Привет снова, — говорит она, устанавливая на стол поднос. — Почему ты так и не поел? Тебе нужно есть, иначе станешь совсем прозрачным , и тогда тебя утащат нарглы.

— Звучит заманчиво, — отвечает он со странной, кривоватой усмешкой. — Я был занят немного. Читал.

— А, твой новый роман? — уточняет она, кивая на разбросанные по полу листы.

— Именно, — его усмешка по-прежнему здесь. — Очень интересный и захватывающий роман, Луна. Ты даже не представляешь себе… что это?

Его взгляд направлен на колбы с зельями, которые Луна как раз снимает с подноса.

— Это твои лекарства. Ты принимаешь их, чтобы вылечиться. Правда, они тебе, кажется, совсем не помогают… но, наверное, тут дело в количестве.

Поднявшись с ковра, он берет в руки несколько протянутых ему склянок, вглядываясь в их содержимое с каким-то мрачным удовлетворением, а затем уходит за ширму, за которой, как знает Луна, скрывается умывальник. Раздается короткий плеск, и ее пациент со стуком ставит пустые колбы обратно на стол.

— Я не буду пить эту дрянь, — четко выговаривая слова, произносит он, и с сухим смешком добавляет: — Но пусть это останется между нами, хорошо?

* * *

Гилдерой почти не помнит матери — все осколки, которые он находит на дне своего забвения, показывают ему кого угодно, но только не ее. В своей разрозненной, изувеченной памяти он всегда один. Что-то зыбкое и иллюзорное колыхается на грани сознания — тяжелый и теплый запах духов, ямочка на правой щеке, ощущение незатейливого, простенького счастья. Но все это слишком далеко — это отголоски его детства.

Он постарался ее написать, кропотливо и тщательно инвентаризируя каждую мелочь, вплоть до морщинок в уголках рта и родинки на правой щеке. И все равно она остается в его сознании искусно нарисованным портретом, в который он не может вдохнуть ни капли жизни. Любил ли он ее? Или же наоборот, в погоне за любовью чужих людей оставил ее где-то позади, уверенный, что она будет ждать его всегда, что бы ни случилось? Он не знает, и сейчас, пожалуй, даже рад этому.

Во время прошлых своих пробуждений он видел ее, слышал ее голос и знал о ней больше, чем должен был, согласно планам целителей.

«Лекарства!» — гласила одна из записок.

«Я уверен, они что-то делают с моей головой» — было написано в другой.

«Эта дрянная жижа крадет мою жизнь. Теперь я точно уверен. Пытался отказаться, но они заставляют меня» — утверждала третья.

«Они скажут, что лекарства помогут тебе исцелиться. Не верь им. Ты давно вышел бы отсюда, если бы не зелья. Они специально делают это с тобой, будь осторожен» — предупреждала четвертая.

Кажется, он был уверен в том, что писал и старался предупредить себя снова и снова, на все лады повторяя одно и то же — зелья, которые ему дают, держат его в состоянии чертова овоща. Интересно, находил ли он свои записки в прошлые разы? Похоже, что нет — Луна говорит, что ни разу не видела их. Только ту, что на зеркале. Насколько же не в себе он был, если распихивал эти послания по укромным углам своей комнаты, рассчитывая вспомнить про них в следующий раз?!

Но все это не имело ни малейшего смысла! Он не мог понять, зачем целителям держать его здесь против воли, зачем раз за разом отнимать у него память, которую он с таким трудом успевал восстановить?! И тем не менее, какая-то часть его сознания была твердо уверена, что это правда, значение которой он просто еще не понял. И он читал дальше, надеясь из обрывков собственных мыслей и стенографии чужих разговоров сложить целую картинку. Похоже, ближе к концу он начал соображать куда лучше и быстрее, чем поначалу, и успевал гораздо больше. Здесь были записи о целителях, целые диалоги, которые ему удалось подслушать, описания внешности и даже краткие характеристики.

Мать навещает его дважды в месяц, приносит ему подарки и обращается, словно с ребенком. Потому что большую часть времени он и ведет себя, как ребенок — капризный, глупый, наивный ребенок, которому нравится его удобно обставленная тюрьма. Он никуда не стремится, ничего не ждет от жизни, его так просто сделать счастливым. Отец и сестры не приходят никогда.

«Сегодня я пришел в себя. Эта женщина, моя мать, разговаривала с мисс Соллейн, целительницей, которая выписывает тебе зелья. Думаю, они обе считают, что я не в себе и ничего не понимаю. Я продолжил делать вид, что рисую в альбоме, но на самом деле я слушал. Она сказала, что терапия идет успешно и что так для меня будет лучше».

Тогда эта записка показалась ему бессмысленной. И оставалась таковой до тех пор, пока он не обнаружил следующую. Вполне очевидно, что писал ее тот Локхарт, который все же нашел однажды все остальные послания и даже успел прочитать их прежде, чем вновь впасть в беспамятство.

«Мне второй день удается обманывать врачей, делая вид, что принимаю лекарства. Эта новенькая, мисс Дэниэлс, на удивление наивная курица. Она временно заменяет мисс Соллейн, так что не знаю, сколько мне осталось.

Я спрячу это письмо там, где ты, вероятнее всего, найдешь его однажды, в банке с перьями. Ты очень любишь раздавать автографы. В комнате ты найдешь другие записки, но они тебе ни к чему — ты их уже прочел и все самое важное найдешь здесь.

Твоя память, очевидно, постепенно восстанавливается и приходит в норму — сейчас только второй день без зелий, но я уже многое вспомнил и, уверен, вспомню еще больше. Процесс все ускоряется, но лекарства, которыми тебя пичкают здесь, обращают этот процесс вспять. Тебя никто не собирается ни лечить, ни выпускать отсюда. Там, снаружи, ты будешь только мешать. В первую очередь, своей семье. Твоя мать платит врачам круглые суммы из твоего кармана за то, чтобы они держали тебя подальше от здравого смысла…»

Письмо было действительно длинным, на его чтение он убил почти полчаса, но это того стоило! Именно оно подвело жирную черту подо всеми его вопросами и сомнениями.

— Ты знаешь, что такое «недееспособность», Луна? — спрашивает он, вглядываясь в ее безмятежно спокойные глаза.

— Это когда ты не можешь сам ничего делать, — немного подумав, говорит она.

— Я имею в виду, с официальной точки зрения, — он присаживается на край кровати, заправляя лезущие в глаза волосы за уши. Кажется, они гораздо длиннее, чем в его воспоминании о себе. — Это значит, что человек не имеет права сам распоряжаться тем, что у него есть. Это как с детьми, за них все решают родители. А если недееспособным признают взрослого человека, то за него начинают решать ближайшие родственники. Меня как раз признали таким и все мои деньги, которые я успел накопить, мой дом, процент от переиздания моих книг, все это теперь принадлежит не мне. Поэтому они держат меня здесь, Луна! Поэтому моя мать им платит! Они не хотят, чтобы я выздоравливал!

На последних фразах голос срывается в беспомощный крик. Ему не уйти отсюда никогда — неизлечимый псих без кната в кармане, без волшебной палочки. А самое главное, там, снаружи он действительно никому не нужен. Особенно его матери.

И спрашивать «за что?» нет никакого смысла, все равно ответа на этот вопрос он не получит. Остается только надеяться, что однажды он сумеет это вспомнить. Вспомнить, что такого он сделал, потому что он был твердо уверен — он действительно сделал что-то такое, из-за чего его семье он гораздо нужнее бессмысленным лепечущим ребенком, чем нормальным.

— Я думаю, что ты ошибаешься, — твердо отвечает Луна и он, неожиданно для себя, узнает этот уверенный, ясный взгляд, от которого у него всегда возникает ощущение легкого головокружения. Это взгляд человека, который верит. В нарглов, мозгошмыгов, в людей. В жизнь, наконец.

Они действительно встречались раньше, теперь он не сомневается в этом. Можно забыть лицо, можно забыть звук голоса, можно забыть слова, сказанные когда-то, но совершенно невозможно забыть этот тон. Если бы вера в человечество была материальным предметом, Луна могла бы забивать ей людей до смерти.

— Они же твоя семья, — продолжает она все с той же интонацией. — Я уверена, что все они очень любят тебя и хотят тебе только добра.

— Добра? — тихо переспрашивает он. — И в чем же здесь доброта, по-твоему?

— Я думаю, они просто считают, что так тебе гораздо лучше, — отзывается она. — И мне тоже часто так кажется, если честно. Когда ты спишь, ты очень счастлив, поверь мне. А сейчас? Скажи, разве сейчас ты счастлив? Они просто не хотят, чтобы ты страдал.

— Но это не жизнь, — яростно возражает он. — И это не счастье, Луна!

— Люди часто считают, что знают, как лучше, — она едва заметно пожимает плечами. — Они не всегда правы, но это совсем не значит, что они не желают тебе добра. Они просто не понимают, что тебе больше понравилось бы все время бодрствовать.

— Добра, которого они, по твоему мнению, так желают, они уже получили! — говорит он. Ему хочется схватить ее за плечи и встряхнуть как следует. — И это было мое добро. У меня чувство, словно из нас двоих здесь болен совсем не я. Очнись, Луна! Это реальность! И люди совсем не добрые любящие феи. Они лгут, обманывают, убивают друг друга и делают это вполне осмысленно, а не потому, что хотели как лучше. Твой начальник, судя по моим заметкам, спит с половиной целительниц в клинике, наплевав на то, что женат!

— Он просто не очень счастливый человек, — отвечает она с этой доводящей его до белого каления улыбкой. — И ему кажется, что он станет чуть счастливее, если кто-то будет его любить.

— А мисс Соллейн, которая берет деньги с родственников безнадежных пациентов под предлогом какой-то мнимой терапии?

— Но ведь взамен она дарит им надежду, а она гораздо важнее денег. Ты просто хочешь видеть в людях только темноту, так ты кажешься себе лучше.

Он смотрит на нее исподлобья долгим, пристальным взглядом и молчит. У него снова возникает чувство, что они спорят уже не впервые.

— Блаженная, — наконец отчетливо и как-то безнадежно констатирует он. — Во всей этой больнице за всю ее историю было лишь два гребаных святых: Мунго и ты. Ты мне поможешь?

— Да, конечно, — ни секунды не раздумывая, соглашается она. — А чего ты хочешь?

— Уйти, — твердо говорит он. У него было время, чтобы подумать об этом. — Просто помоги мне сбежать отсюда.

— Но куда ты хочешь идти? — немного недоуменно спрашивает она.

— К магглам, — голос звучит все так же твердо и глухо. — В магическом мире у меня нет шансов, меня найдут и снова посадят сюда, а в маггловском найти меня будет гораздо труднее. Особенно, если не пользоваться магией.

Жизнь без магии. Он слабо представляет себе, как будет обходиться без нее. Даже сейчас, не помня толком ничего о своем прошлом, он чувствует, что волшебство всегда было частью его жизни. Но частью, гораздо меньшей, чем его память. Лучше отрубить себе угодившую в капкан ногу, чем умереть целиком.

Нет денег, нет жилья, нет даже документов, которые, кажется, нужны магглам, чтобы жить в их мире. Но он согласен. Нищим, бездомным, без волшебной палочки и самой магии, зато свободным. После одиннадцати лет топкого, мутного, бессмысленного забвения. Он никогда не сможет объяснить ей, что такое быть «нигде», и какова на самом деле цена памяти, которую когда-то он отбирал у других с такой легкостью.

«Они крадут мою жизнь».

— По-моему, это не очень хорошая идея, — с сомнением отвечает она. — Может быть, лучше мы просто поговорим со старшим целителем? Я уверена, что теперь, когда мы все выяснили, он поймет и поможет тебе.

— Нет, — коротко и категорично. Для убедительности он даже мотает головой. — Не нужно никому ничего говорить, поверь. Будет только хуже.

— Но ты будешь там совсем один.

— Мне тридцать девять лет, Луна, — он усмехается, словно только что произнес забавную шутку. — Я справлюсь. Особенно без «лекарств».

* * *

— Глупая, наивная, блаженная дурочка, — слова слетают с языка прежде, чем он успевает закрыть рот. Страха нет, есть только глухая, холодная обреченность и батарея зелий на столе. В воздухе все еще плавает сладковатый, першащий в горле запах дыма — все, что осталось от его многолетних попыток вернуть себе хотя бы часть прошлого. Только одна записка, та самая, на которой было его имя, осталась нетронутой. Магический огонь испепелил только бумагу, а ему казалось, что его самого. Хотя в каком-то смысле так оно и есть, наверное.

Даже разозлиться на нее почему-то не получалось, хотя это, должно быть, сейчас было бы правильно. «Люди часто считают, что знают, как лучше». И она не исключение, хотя на какой-то миг ему показалось, что общечеловеческие правила к ней не относятся. Ошибся. И теперь за эту ошибку придется расплачиваться.

— Что вы скажете ей? — спрашивает он и даже голос его звучит устало.

— Ничего, — сидящий напротив целитель пожимает плечами. Ни тени злорадства или торжества нет на его лице, и от этого только хуже. Спокойствие человека, твердо уверенного в том, что он делает, наблюдать было гораздо болезненней, чем любую злодейскую гримасу из тех, про которые он так любил писать в своих книжках. — Мисс Лавгуд очень чуткая и отзывчивая и искренняя девушка, которая желает вам всего самого хорошего, мистер Локхарт. Будет лучше, если она не вспомнит об этом инциденте.

— Вы стерли ей память? — тускло спрашивает он, уже зная ответ.

— Да, но не волнуйтесь, это ей нисколько не повредит.

Он кивает. Ему ли не знать, как работает Obliviate? Луне пришлось забыть всего сутки — недостаточный срок, чтобы опасаться за ее долгосрочную память. Забывать вообще удивительно просто, помнить, пожалуй, куда паршивее.

Теперь он даже не сможет спросить у нее, почему она его не послушалась, зачем пошла к главному целителю. Наверняка она со своей щенячьей уверенностью решила «спасти» его от сложной, опасной и одинокой жизни в маггловском мире. Мысль о том, что она тоже считала, что без памяти он станет счастливее, скользнула по поверхности, но тут же растворилась. Кто угодно, все же, но не она.

Под выжидающим взглядом целителя, он протягивает руку, ладонью чувствуя холод стеклянного флакона.

— Все равно, в какой последовательности? — интересуется он. Пить придется так или иначе, через это они уже проходили. Память действительно с каждым часом возвращается все быстрее, так что он знает, что разбивать бутылки с зельями бесполезно. Спорить, кстати, тоже.

— Да, мистер Локхарт.

Секунду он всерьез раздумывает над тем, не сказать ли «ваше здоровье», но это было бы как-то слишком театрально. В духе его романов. Поэтому он просто глотает терпкую, отчего-то пахнущую медом жидкость и тянется за следующим флаконом. И снова то же чувство, как в тот момент, когда Луна пристально вглядывается в него своими «нездешними» глазами — головокружение. Легкое и приятное вначале, оно постепенно набирает обороты, и все, чего ему хочется — это просто заснуть. Возможно, если бы он не чувствовал себя настолько уставшим, он даже сумел бы услышать пресловутые колыбельные, которые, по мнению мисс Лавгуд, поют мозгошмыги.

* * *

«Тебя зовут Гилдерой Локхарт. Тебе тридцать девять и ты в больнице святого Мунго. Ты здесь уже одиннадцать лет».

Некоторое время он сосредоточенно хмурится, разглядывая пришпиленную к зеркалу записку, а потом переводит взгляд на собственное лицо. Лицо худое, бледное, совсем не такое, как — ему кажется — должно у него быть.

Он торопливо отходит от зеркала, из которого на него смотрит незнакомец, и начинает обшаривать комнату в попытке найти хоть что-то, что поможет ему понять, как он здесь очутился. Лихорадочное копание в собственной памяти не приводит его ни к чему — пустота, абсолютная и беспросветная пустота.

Он как раз заканчивает просматривать бумаги, разложенные на столе, когда узкая белая дверь в дальней стене распахивается, и на пороге появляется худенькая светловолосая женщина, облаченная в желтую мантию.

— С добрым утром, — приветливо говорит она. — Я принесла тебе завтрак.

— Кто ты? — растерянно спрашивает он, всматриваясь в совсем еще молодое лицо. Она неожиданно кажется ему знакомой, точнее даже не она сама, а ее взгляд, от которого у него почему-то немного кружится голова. — Я видел тебя раньше?

— Да, много раз. Я присматриваю за тобой. Меня зовут Луна. Но ты меня никогда не запоминаешь, так что каждый раз приходится заново знакомиться. Это даже весело немного.

Она тепло улыбается, и ему ничего не остается, как неуверенно улыбнуться ей в ответ.