На безымянной высоте (джен)

Людвиг поднялся очень рано, еще до восхода солнца. Где-то в предрассветной беспокойной тишине то и дело слышались автоматный очереди, режущие слух стрекотом, да сухой хруст срезаемых шальными пулями веток. Немец покинул наскоро сляпанный за предыдущие сутки блиндаж, походя надевая помятый китель и аккуратно обходя все еще спящих офицеров, и выбрался на воздух, непроизвольно тихо закашлявшись у входа — слишком сильно пахло гарью. Где-то, видимо, чадили догорающие орудия. Небо на востоке только-только заалело, но все еще накрытые этой относительно сонной тишиной позиции вяло просыпались, подгоняемые подскочившими чуть раньше офицерами. Над позициями раздавалась тихая привычная шелестящая ругань. Не спали лишь часовые, да отряженные присматривать за деревенькой, которую уже двое суток к ряду не получалось взять.

Расположенная в небольшом котловане между двух холмов и в окружении лесов и полей, она была слишком прочно занята окопавшимися там русскими. Стоило только сунуться в атаку, как целый взвод полег прямо на склоне холма, толком не успев подняться. Тела, конечно, в большей степени растащили, но все же у подножия явно оставались не похороненные, а может и просто раненные.

Вспомнив эту нелепую и бездарную атаку со своей стороны, Людвиг сдержанно поморщился и вышел на удобный примятый пятачок среди деревьев, с которого проглядывалась деревенька. Там не курился дымок печей, не было видно ни единого огонька. И можно было подумать, что она пуста, если бы не редкие огрызающиеся очереди с той стороны. Немец устало вздохнул и огляделся. Возможности ответной контратаки Германия даже не предполагал. Просто чуял, что ни людей, ни патронов у русских не хватит, но отпор могут дать такой, что станет тошно. Он встряхнул ладонью, заставляя часы чуть сползти на запястье из-под рукава кителя, и посмотрел на циферблат.

Оставалось всего пара часов до начала запрошенной артподготовки. Если удастся прижать этих русских к земле, то можно будет и людей в атаку поднять, чтобы, в конце концов взять это место полностью.

* * *

Как он учил свой народ: «Ни пяди земли не отдадим!» Пока живы… А из тридцати пяти человек их осталось всего шестнадцать. Временно им удалось закрепиться в одной опустевшей деревне, которую, кажется, уже брали и сдавали не раз. Мирных жителей в ней совсем не осталось. Их либо расстреляли за помощь партизанам, либо угнали в Германию, либо они сами ушли в леса, а, может быть, кому-то и удалось эвакуироваться до того, как дом Ивана пожгли немцы. Ловушка, в которой они оказались, не была никем спланирована, но и Иван не собирался отступать, надеясь, что свои придут на помощь. Связной не спал даже ночью, пытаясь послать своим сигнал о помощи. Брагинский, надевший форму старшего лейтенанта, подошёл к почти мальчику, который то и дело клевал носом над потрёпанным, побывавшем не в одном бою радиоприёмником, и погладил его по голове.

— Поспи с часок, я тебя разбужу.

Связному не хватило сил на отговорки и, подстелив шинель, он улёгся прямо на лавке, мгновенно погрузившись в сон.

А Иван сел за стол и снова принялся рассматривать карту местности, будто не выучил её уже вдоль и поперёк.

Русские не сдаются. Даже из на первый взгляд безвыходного положения есть свой выход. Но Красная армия отступала под натиском врага. И что такое эта маленькая деревенька, где всё такое родное сожжено немцами? В глазах Брагинского полыхнула ненависть. Парнишка, заснувший глубоко, завозился во сне, будто почувствовал, как вскипает «ярость благородная». Предутренняя тишина успокаивала, туман, стелившийся снаружи, смешался с копотью и оседал на коже чёрной плёнкой. Где-то от очередных выстрелов залаяла псина, охранявшая свой дом даже после того, как хозяева пропали. Иван украдкой выглянул в окно, рассматривая низину. Отсюда немцев видно не было, только край блиндажа виднелся из-за обгорелых деревьев.

Иван трезво оценивал свои силы. Их слишком мало для того, чтобы отбросить немца с его позиций, патронов хватит на два дня, если бои не станут активнее. А дальше что? Никто не смел предположить. Но каждый солдат в его отряде будто знал, что старшего лейтенанта Брагинского надо беречь.

А что немцы? А у немцев всё по расписанию. И сон по расписанию и атака. Да, сейчас поднять людей и направить на врага, когда он меньше всего этого ожидает, было бы прекрасной идеей, но Иван понимал, что и его людям нужен отдых. Поэтому принял решение подождать и пока только обороняться. Ведь сколько веков учил он свой народ: «Не могут погибнуть русские воины, пока жив Россия».

* * *

Что такое пара часов на войне? Да ничего, по сути — один миг яростных атак, боли, взрывов и смертей. Сколько таких часов было за те годы, что они воюют? Людвиг не видел смысла считать их или отслеживать как-то по часам, которые то и дело просто сбоили, тем более что он практически потерялся в них пока шли сражения. Иногда он просто не мог сказать, сколько времени прошло с момента начала сражения и до того, как войска отводились для перегруппировку. Порой ему казалось, что каждая битва идет сутками, пусть он и не был далек от истины. А периодически одно даже самое крупное сражение промелькивало перед глазами единым цветным мгновением.

Людвиг только успел сходить перехватить что-то пожевать, как передали прямое указание к началу атаки. Люди встрепенулись, по рядам прошла эта уже привычная дрожь, мандраж вкупе со страхом никогда не подняться с чужой, совершенно никому не нужной земли. Защелкали снимаемые предохранители, зазвенели пересыпаемые патроны. От чужих ощущений немца передернуло, но он только стиснул зубы и наглухо застегнул китель. Он бы с удовольствием послал начальство и всех прочих на хрен, порядком замучавшись каждый день умирать со своими людьми и давиться не только собственными чувствами, но и чувствами своих солдат. Бросать людей под пули рехнувшихся русских совершенно не хотелось, а то, что эти люди были не просто героями, но и отъявленными психами, Людвиг не сомневался, ибо только безумцы могут с пустыми руками кидаться на танки. Дрожь брала от этого зрелища.

Что самое удивительное, за то время, что немецкая армия продвигалась в сторону Москвы, Людвиг, ни разу не пересекся с Брагинским, хотя тот наверняка должен был быть на фронте. На каком-нибудь уж точно, но они ни разу не встретились. И, как Германия думал, это было к лучшему. Смотреть в глаза русского после такой подставы не хотелось.

— Герр Людвиг? — молоденький капитан некстати влез в размышления немца, протягивая бинокль. Людвиг еще раз автоматически осмотрел с безопасного расстояния позиции противника и… сморщился от свиста снарядов, что с жутким грохотом начали вспарывать воздух и раскурочивать землю вокруг деревни, да и в ней самой.

* * *

— Сейчас бы в рукопашную… — проснувшийся ефрейтор сделал самокрутку и закурил, отсвечивая огоньком в предутренних сумерках и полумраке полуразбитой, некогда добротной и крепкой избы, где они и укрылись на ночлег, а теперь потихоньку просыпались, зная, что немец всё равно поспать не даст. Иван был согласен со стариком, он гордился каждым своим солдатом, испытывая к ним сейчас настоящие отеческие чувства. Немец… К счастью для Людвига, он не виделся с ним с самого начала войны, иначе убил бы, собственными руками придушил бы за сестёр и за своих людей.

Когда в роще на горе прогремел первый залп, Брагинский понял, что игры кончились и никто церемониться с ними не будет. Сколько раз он видел то же самое, сколько раз истекал кровью на поле боя, но, восстановившись, требовал от начальства снова отправить его на фронт, туда, где сложнее всего.

— Ложись! — скомандовал Россия и сам упал, накрывая собой только от взрыва проснувшегося связного, чувствуя, как дрожит земля от разрыва снарядов совсем рядом. Только бы переждать! Они не начнут наступление, пока идёт артподготовка. А после будут не так осторожны.

— Берегите орудия! — хорошо поставленный командный голос Брагинского заглушал грохот взрывов.

Снаряды разрывались один за другим, накрывая их сплошной стеной огня, казалось, что вот-вот один из снарядов влетит в комнату и тогда всё будет напрасно. Один из снарядов попал в стену их избушки, и та едва не развалилась окончательно, устояла, но загорелась, пришлось спасаться из горящего дома, укрываясь за хозяйственными постройками. После ночного дождя сырое дерево горело плохо, больше свистело и дымило.

Брагинский чувствовал отчаяние своих солдат, он и сам готов был упасть духом, чувствуя боль не только своих людей, но и родной земли, изрытой чужими снарядами. Иван прижал свой СВТ к груди. Он будет сопротивляться до последней капли крови, пока он может держать в руках винтовку, пока последний русский не убит. И он, уже не считая, знал, что невредимых воинов осталось девять, семь… шесть… Внезапно всё стихло, ещё один взрыв нарушил тишину, а потом и эхо затихло, оставляя лишь звук бившихся в страхе сердец. Живые поднялись, даже раненые и контуженные начали перезаряжать ружья, подтащили пулемёт, действуя словно на автомате и в полной тишине, прерываемой лишь треском горящих построек.

— Давай, иди сюда, немец, у нас ещё есть, чем тебя угостить.

* * *

Людвиг то и дело посматривал на часы. И несколько напряженно следил за тем, как готовятся к атаке его люди, педантично перезаряжая винтовки и разворачивая орудия. Можно было спустить на эту чертову деревню танки, но вся техника была стянута на другой фронт, а здесь вполне можно было взять числом. Но какого-то дьявола они уже вторые сутки ходили кругами и теряли людей. Пять минут. Десять. Пятнадцать. Еще чуть-чуть и можно поднимать солдат. Воздух гудел от сыпавшихся с неба зарядов, которые падали, как горох из прохудившегося мешка — беспорядочно, превращая котлован, в котором находилась занимаемая русскими деревенька, да и саму деревню в месиво из взрытой взрывами земли, вывороченных с корнями деревьев и кустов, да порушенных когда-то жилых домов, что складывались так же легко, как карточные домики. Звуки глушили, заставляя морщиться и пытаться заткнуть уши, но Людвиг, напротив, чутко прислушивался. И вдруг все стихло. Запланированный артобстрел закончился так же внезапно, как и начался, пусть и был заранее спланирован до мелочей. Наступившая тишина так же ударила по ушам, еще болезненней, чем шум до нее. Немец отряхнул фуражку и привычно надел ее, поднимаясь с земли, так же приводя в порядок и оправляя одежду. Таиться уже смысла не было, поэтому Людвиг подошел к самому спуску, чуть отойдя от собственных позиций, с которых медленно снимались солдаты, ожидая приказа. Он окинул взглядом получившуюся картину. Воронки, дымящиеся и разрушенные дома, кое-где даже горящие, ни одного целого клочка земли — все вывернуто, смешано и грязно.

— Герр Людвиг? — вновь тихо окликнули немца, и он обернулся к подошедшим офицерам, что так же не стали прятаться.

— Спускаемся. Но не лезть на рожон. Если там еще кто-то остался, то наверняка откроют огонь, как только взвод окажется в пределах досягаемости. Это русские, — глухо произнес Людвиг и резкими точными жестами направил своих людей в обход деревни под прикрытием деревьев, дабы взять ее в клещи. И сам направился так же, стараясь не шибко светиться. Тишина в деревне сильно напрягала, а уповать на пресловутое чудо, что русских всех там положили, вообще не стоило.

— Кхм… русские! — подобравшись к деревушке настолько, чтобы его голос было хорошо слышно, крикнул немец, чуть выходя из-за служившей ему прикрытием ели. — Если есть живые! Выходите! Сдавайтесь! Мы сохраним вам жизнь! — говорить по-русски вновь Людвигу было достаточно тяжело, пусть он и знал этот язык. Все же не зря провел некоторое время в Союзе по обмену военным опытом.

* * *

От деревни не осталось живого места, а от его отряда осталась жалкая горстка. Каждого убитого он знал лично. Каждого любил. И самым сильным желанием сейчас было обнять их всех, кто сражается за его свободу, за его будущее и счастье, обнять и закрыть собой от снарядов, от пуль, защитить их всех. И в груди вскипала ярость. Страну не могут убить люди, только другая страна и он пользовался своим бессмертием.

Алешка связист дрожал, сжимая сохранённое в этом аду знамя, когда все выскакивали на улицу, мальчишка спас его из горевшего дома, забывая о себе.

Брагинский чутко прислушивался к голосам со стороны немецкого расположения, там пока было тихо. Немцы не были дураками и на рожон не лезли, ну да врага надо уважать. Но первым делом ненавидеть.

Прикрываясь дымовой завесой и обгоревшими остовами домов, Брагинский расположил своё маленькое войско в наиболее выгодной позиции, какую только можно было придумать. Нужно было сохранять хладнокровие. Отстреливаться до последнего патрона, не щадя себя. Только так и не иначе можно победить в этой войне.

И тут он услышал его. Знакомый до боли голос. В груди у России что-то оборвалось. Это был Германия собственной персоной. И это меняло дело ровно настолько, насколько русский сейчас и все месяцы войны хотел его убить.

Иван приставил указательный палец к губам и жестами приказал оставшимся в живых бойцам оставаться на своих местах и стрелять по его команде.

Пусть подойдёт поближе, а там посмотрим кто кого. Какой-то злой азарт промелькнул в фиалковых глазах стальным блеском и тут же пропал. Всё же сложно было перечеркнуть столько лет если не дружбы, то соседства с Германией, как и несколько десятков лет назад, Россия не хотел войны. Он и сейчас не хотел, но ему её навязали, так пусть теперь поплатятся за это. Брагинский сжал винтовку и проверил, на месте ли кинжал, оставшийся у него на память ещё от Ивана IV.

Минуты ожидания тянулись, кажется, вечность. Звук знакомых шагов приближался, теперь он мог его чётко расслышать. Жестом приказав своим людям не менять позиций, Брагинский вышел прямо на дорогу, скрываемый от неприятеля густым дымом. В одной руке он держал знамя, и вся его фигура выражала спокойствие и уверенность: он с прямой спиной, улыбкой и яростью в глазах шёл навстречу своей судьбе.

* * *

Ответом Людвигу была тишина с сухим потрескиванием догорающих деревянных остовов изб. Против воли и присущего ему рационализма немцу захотелось поверить в чудо, поверить, что здесь больше никого нет, и ему не придется лезть проверять, но это было так же нереально, как за пару дней взять Советский Союз наскоком. Вообще, после того, как продуманный, казалось бы, до мелочей план полетел коту под хвост, немец стал слишком часто задумываться о том, что это было большой глупостью — настолько довериться фюреру и сунуть голову в петлю.

Да, после провала в Первой Мировой он хотел выкарабкаться из того дерьма, в которое попал. Да, он загорелся идеями руководства, но… То, что все это действительно было ошибкой стало понятно практически сразу, и это стало напрягать Людвига с каждым днем сильнее, с каждым убитым немцем, не взятым городом, с каждым выскакивающим под пули русским солдатом, что кидался под танки. Германия и сам изредка вздрагивал от тупого загнанного страха, когда такой храбрец выскакивал, как черт из табакерки, беспорядочно паля по всему, что двигалось. И стрелял до тех пор, пока его кто-то прицельно не снимал, позволяя соратникам вновь подняться с земли и продолжить двигаться. И порой он не понимал совершенно, была ли эта храбрость глупостью или это был отчаянный героизм.

— Там, наверное, никого нет, — тихо кто-то пробормотал за спиной, но Людвиг вскинул руку, призывая попросту заткнуться.

— Ждите сигнала, — глухо произнес немец и, поудобнее перехватив винтовку, практически не скрываясь, направился к деревне. Пользоваться тем, что не может погибнуть, не хотелось, но это была вынужденная мера.

Ступив на заваленную раскуроченной землей и кусками стен улочку, Людвиг снял предохранитель и вскинул оружие, чутко прислушиваясь и посматривая по сторонам. В чудеса он не верил. И правильно делал. Их не было совершенно, ведь стоило чуть развеяться дыму, что скрывал часть обзора, как на глаза попалась шедшая навстречу знакомая фигура русского, отчего немец остановился и грязно выругался на родном, проклиная собственную «удачливость» и этого русского, который мог бы и в другом месте оказаться. Направил винтовку в землю. Здесь и сейчас он стрелять в Брагинского не будет, можно было просто поговорить. И Людвиг даже сделал шаг вперед, но он меньше всего ожидал, что у кого-то из оставшихся русских просто сдадут нервы — хлопнувший выстрел заставил немца сбиться с шага и качнуться назад, пуля угодила прямо в грудь. Хватанув ртом полный гари и пыли воздух, а после, рассмотрев расползающееся на форме пятно, он вскинул глаза на Союз в немом и злом вопросе — «выманил, да?»

* * *

Вот он весь чёрный от сажи со слезящимися красными глазами (жуткое зрелище) выступил из завесы густого едкого дыма, видя перед собой очертания Германии, некогда так его восхищавшие. Да было это давно, но этот засранец только хорошеет. Если бы не его националистические амбиции…

Хлопок выстрела раздался неожиданно, он и не представлял, что в таком дыму их могли разглядеть, но видимо, смогли. Россия поднял руку, жестом приказывая не стрелять, но было уже поздно. Немца ранили. Ну что ж, не смертельно ведь. Только взглянув ему в глаза, русский понял, что абсолютно не хочет его убивать, как когда-то не захотел убивать француза, оставил в живых Польшу. Первым порывом было подставить плечо и не дать упасть немецкой нации, но потом Иван вспомнил всех своих погибших людей, то, что этот обезумевший в нацизме идиот натворил с ним самим за многие месяцы войны, во что он превратил его. Но ведь не убил. Особенно Брагинского поразил тот факт, что Людвиг опустил винтовку, ведь как просто было бы ему сейчас застрелить Брагинского, и войне конец.

Секунды Ивану хватило, чтобы оказаться рядом с немцем. Цветисто обругав немецкую страсть во всём следовать приказам, Брагинский схватил Германию за ремень и оттащил его в сторону от дороги за один из догорающих домов, ещё не зная, зачем он это делает. Видеть гибель нации — нет ничего ужаснее. От этой раны он оправится через несколько часов, а то и меньше, но наносить смертельный удар Брагинский не торопился. Отобрав из крепких, но временно ослабевших рук немца винтовку, Иван прижал его коленом к земле.

— О чём ты думал? Ты понимаешь, что мне сейчас не составит большого труда тебя убить? — прошипел он с ничем не прикрытой ненавистью в лицо Германии.

* * *

Это было действительно больно. Он бы с удовольствием рухнул там же, полежал и оклемался, но Германия прекрасно понимал, что стоит ему сейчас упасть, как следящие за его передвижением в бинокли офицеры без замедления отдадут приказ и деревню просто сомнут числом, не пожалев никого: ни своих, ни чужих. Попавшегося русского сошлют в какой-нибудь дальний лагерь на работы, а то, что осталось от деревни, сравняют с землей, поэтому Людвиг пытался стоять на ногах хотя бы относительно прямо, на чистом упрямстве, хотя внутренняя дрожь и проявившийся туман в глазах чертовски мешали этому. Но перед ним все еще стоял Брагинский, у которого появился такой шанс закончить с этим, что им грех было не воспользоваться, и просто смотрел, словно что-то ждал. Оставалось только поиграть в гляделки до тех пор, пока кто-то не решится выстрелить первым. Но русский не двигался, а у самого немца просто застыли пальцы, сжимавшие винтовку, чтобы попытаться что-то сделать, да он и не собирался. И нет, русский не выстрелил, вместо этого как-то быстро оказавшись рядом и именно тогда, когда немецкое упрямство дрогнуло, и Людвига чуть повело. А дальше он как-то особо не успел отследить, что произошло. Сознание словно ушло на перезагрузку. Матерная забористая ругань практически рядом с ухом, резкий и сильный рывок, от которого Людвиг едва не повис на плече того, кого заставили считать врагом, а после все-таки, кажется, падение на землю и вывернутая из рук винтовка, что брякнула где-то совсем рядом с головой. И вспышка боли, когда русский додумался надавить на рану. Случайно или специально, Людвиг думать не хотел, но все равно зло зашипел и спихнул этого бугая с себя, избавляясь от неприятной гаммы ощущений.

— Так что же медлишь? — на ввинтившийся в уши вопрос, Людвиг вскинул мутные глаза на русского. Говорить с ним по-русски было слишком непросто, слова отказывались вспоминаться, а немецкий акцент был настолько явным, что резал слух даже самому Германии. — Ты же прекрасно… знаешь, что я не встану ближайшие… пару часов точно, — тихо и зло прорычал немец с паузами, силясь перевернуться хотя бы на бок, что как-то вообще не выходило. Беспомощность в такой ситуации просто раздражала. — Ну, давай, русский, покончим с этим… сейчас.

Кажется, именно сейчас где-то под Москвой происходил переломный момент и они оба должны были бы быть совсем в другом месте, но они были здесь.

* * *

Россия выпрямился в полный рост, с жалостью глядя на корчащегося от боли немца. Его нация сама выбрала путь гибели, и Людвиг во всем был виноват сам. Брагинский достал кинжал. Зачем привлекать внимание выстрелами, когда можно просто перерезать горло? Только почему в груди такая боль, будто этот кинжал, инкрустированный драгоценными самоцветами, занесён над ним самим?

Где-то за спиной снова зазвучали выстрелы, видимо немцы всё же решили штурмовать, а его люди продолжали сопротивляться. Несмотря на всю жгучую ненависть, на горечь и боль, Брагинский понял, что если он сейчас убьёт, то просто перестанет быть собой.

— Я не хочу тебя убивать, я не добиваю раненых и не бью лежачего, — Иван решительно убрал кинжал и опустился рядом с немцем на колени, пристально вглядываясь в синие глаза. — Просто уходи. Забирай своих людей и уходи. И никто больше не умрёт. Уходи, пока мои люди не погнали тебя до самого Берлина. Пока ещё можешь, Людвиг. Если ещё можешь…

Брагинский не понимал, что делает и на что, собственно, надеется. Он никогда не умел планировать, а всё, что планировал, всегда шло наперекосяк и всё равно приходилось импровизировать. А сейчас он даже не представлял, что может случиться в следующую секунду.

* * *

— Знаешь, Иван, — бросив бесполезные и болезненные попытки подняться или на худой конец перевернуться на бок, Людвиг с непробиваемым спокойствием откинулся на спину и каким-то небрежным жестом чуть оттянул на груди липнущую форму. Все еще болело, да и в голове был полнейший кавардак, но раз не можешь оказаться среди своих, чтобы очухаться, то лови момент там, где тебя застало. Тем более, раз твой враг совершенно не порывается тебя угрохать, хотя имеет на это и полное право, и время, и наверняка желание. Особенно желание, ибо оно видимо теплилось в глазах русского.

В одночастье Людвигу стало просто плевать, что случится дальше — будет ли это выстрел в голову или кинжал, ну или просто вырубающий удар. Это все равно случится рано или поздно. То что где-то стреляют, и это где-то уже достаточно близко, его словно перестало волновать, как и то, что могут зацепить в очередной раз и уже, скорее всего, свои, когда начнут искать и найдут в компании солдата советской армии, стоящего над ним на коленях. Бред сумасшедшего, не иначе.

— Я, конечно, понимаю, что сейчас совершенно не лучшее время для того, чтобы разговаривать, — немец говорил тихо, изредка прерываясь, чтобы вздохнуть и перевести дух. Слова давались с трудом, в груди что-то мерзко клокотало, но немец не обращал на это внимания. — Но у нас не было времени перекинуться парой слов… до сегодня. У меня нет никакой возможности уйти. И я думаю, что ты это понимаешь. Не потому, что положение не позволяет, и сейчас встать для меня, как на гору вскарабкаться, а потому, что у меня приказ. По Его приказу я зашел уже слишком далеко и, я чувствую, что так же пойду до конца, как и ты, случись такое. Пока он у власти. Пока в него верят люди, хотя, признаюсь, не все это дело поддерживают…

«Да и я бы с удовольствием бы прекратил этот ужас», — додумал про себя немец, без страха смотря на русского.

— Но сейчас, здесь… Иван, все кончено для этих людей. Сколько их осталось? Шестеро? Семеро? Либо стреляй меня за то, что я ставлю тебя перед подобным выбором, и уходи, либо просто уходи.

«А возможность поквитаться ты все равно получишь», — опять же про себя закончил Германия, надеясь, что это не слишком ясно отражается в глазах. Именно из-за своей неспособности нормально врать он и не присутствовал при всех переговорах, а если и был, то смотрел в сторону.

— Этих солдат ты не спасешь, зато сможешь спасти своих на других фронтах. Да, это жестоко, но у тебя нет выхода.

* * *

Это ведь предательство — то, что он сейчас делает. Если он не воспользуется моментом и не убьёт фрица сейчас, то как сможет потом смотреть в глаза своим людям, которые сотнями гибнут на фронтах вот прямо сейчас, пока он слушает это чудовище? Как он посмотрит в глаза начальству? Что Сталину? Как он маршалу будет лгать?

Но и убить не поднималась рука. Он столько увидел в этих синих глазах, что вдруг понял: этого мальчишку не убивать, его спасать надо.

Внезапно добродушно усмехнувшись, Брагинский наклонился ближе к немцу и совсем ласково провёл ладонью в изорванной прожженной перчатке по его чуть растрепавшимся в этой потасовке пепельно-золотистым волосам.

— Людвиг… — произнёс Россия с придыханием и вновь слегка улыбнулся, абсолютно неуместно для сложившейся ситуации. В его голосе же, напротив, было столько горечи и страдания, сколько никогда никто не слышал, а вот Людвигу довелось. — Ты только запомни, что я тебе сейчас говорю. Если ты войдёшь в Москву, ты — покойник. Я сделаю всё, чтобы этого не случилось. А тебе… Я просто советую, Людвиг, хотя и знаю, что меня ты не послушаешься. Иногда думать своей головой, а не быть безвольной тряпкой в руках сумасшедшего.

Немецкие голоса уже раздавались совсем рядом, но Брагинский будто не слышал их или не хотел слышать. Словно ничего из происходящего вокруг их не касалось и не могло коснуться. Поддавшись мгновенному порыву, Иван наклонился к немцу и поцеловал его в губы, коротко, целомудренно, будто приложился, а потом поднялся, не глядя на него, словно смутился своего порыва, перезарядил винтовку и направил на лежащего на земле Германию.

И в этот же момент появились его люди, Брагинский не нажал на курок, не двинулся с места, только вдруг улыбнулся и, молниеносно повернув винтовку в сторону солдата, который отрывисто скомандовал ему быстро бросать оружие и поднимать руки, выстрелил ещё до того, как тот успел прицелиться. Увернувшись от пули, уложил второго и третьего, но потом автоматной очередью прошило прямо по груди. Россия застыл, выдохнул с кровью, закашлялся и упал, вскинув руки. Через секунду он вовсе перестал дышать, даже сердце на время остановилось. Он словно замёрз, окоченел. Отличный трюк, если хочешь обмануть даже разъярённого зверя. Только фиалковые глаза смотрели в небо, которое заволокло серыми тучами и дымом, и ничего не выражали.

* * *

Он сам не верил в то, что говорил. Совершенно. А еще Людвиг абсолютно точно понимал, что говорит слишком жестокие вещи. Возможно, со стороны казалось, что немец полностью погряз в идеях собственного вождя и даже разделяет их целиком и полностью, но он уже давно осознал в какую задницу вляпался, и чем это грозит. Он, конечно, еще не до конца понимал, чем это грозит в последствии, но четко ощущал, что ничем хорошим дело не закончится. И это пугало, но Германия старался не зацикливаться на этих ощущениях, ибо признавать даже перед самим собой, что он все еще чего-то боится, точнее, справедливо опасается вот этого потрепанного сражениями русского, как несмышленый только-только оперившийся птенец, не хотелось. То, что он видел в глазах склонившегося слишком близко Брагинского, было чертовски необычно. Непонятно, и все это по той простой причине, что даже когда он ненавидел собственного врага, в его глазах не отражалось желание его убить, хотя была возможность покончить со всем прямо здесь и сейчас, не затягивая более эту дурацкую прелюдию к продолжению войны. И где-то глубоко внутри Людвиг этого хотел.

Слова русского заставили вынырнуть из собственных размышлений, и вздрогнуть — столько в них было горечи и затаенной боли. И жалили они не хуже, чем раскаленный уголь в ладони.

Людвиг просто смотрел на Брагинского, не имея никакой возможности хоть что-то ответить, потому что не знал, что именно, одновременно прекрасно понимая, что ни единым словом Иван не лжет. Он сделает так, как сказал. Зазвучавшие где-то очень близко голоса немецких солдат заставили Германию отвлечься, но ненадолго, потому что то, что произошло дальше, просто выходило за все рамки, которые немец старательно вокруг себя держал. Разбились вдребезги одним легким касанием. И Людвиг ощутил себя ничем не лучше покойника, которого уже готовы заколотить в деревянном ящике. Один совершенно нелогичный поцелуй. Неожиданный. И щелчок передергиваемого затвора чуть выше. Все кончится так?

Но нет. Немец не успевает остановить своих солдат, выскочивших из-за полуразвалившейся и почти догоревшей избы, окриком как его прошивает болью, выбивая из груди стон. Раз. Второй. Третий. Чужая, рвущая на части боль новой порцией крови за собственных парнях, что осели на землю после выстрелов русского. Убивать на глазах совершенно беспомощной в эти мгновения страны ее людей — верх садизма, но немец осознавал, что это лишь ответная жестокость за все, что было уже им сделано. А пока он приходил в себя, рядом рухнул и Брагинский, казавшийся слишком безжизненным и… мертвым?

— Герр Людвиг?

— Убираемся отсюда, — хрипло выдавил из себя немец, скорее интуитивно осознав, что это все лишь уловка. — Здесь больше ловить нечего. Уходим, — и стоило последним словам сорваться с его губ, как сознание, наконец, сжалилось, и Людвиг смог провалиться в это чудное состояние, в котором было гораздо проще очухаться от ранения и разгрузить голову от мыслей, что целым ворохом рухнули на него, стоило русскому оказаться слишком близко.

* * *

Россия ждал долго, очень долго, пока немцы не уйдут достаточно далеко. Солнце проглядывало через тучи, садясь на западе, окрашивая горизонт кровавыми оттенками. Только тогда он отмер, и на пепелище, где он оставался лежать, раздался крик полный боли, страдания и разочарования в самом себе, вспугивая вороньё, которое уносило его крик всё выше в небо. Немцы прошли мимо, не задерживаясь в глуши, а Брагинский чувствовал себя так, словно по нему потоптались, будто вся немецкая армия промаршировала прямо по нему. Но разве на самом деле было всё не так?

Ничего, ему не впервой. Кто только на его дом не зарился, кому только не хотелось погулять по России, погулять-то погуляли, но и сами потеряли не мало, глупцы. Вот и этот теперь решил силой померяться, да не выйдет у него ничего.

Раны уже почти затянулись, оставаясь шрамами, которые никогда уже не исчезнут, напоминая Брагинскому о его собственном предательстве.

— Тихо-тихо, лежи, не вставай, — спокойный голос пожилого мужчины раздался прямо над головой России.

С неба падал крупными хлопьями пушистый и холодный снег. Дедушка погладил Ивана по голове, и тот едва заметно вздрогнул от того, какими холодными были его руки.

— Ты-то что здесь делаешь? — удивился Россия, но отчего-то ему стало спокойнее.

— Партизаню помаленьку. Пришёл сюда с севера, устроим немцу сладкую жизнь. Эх, Ванька… Во что тебя превратили?

— Что, не нравлюсь? — устало переспросил Иван и сел, ёжась от холода.

— Почему ты вечно попадаешь в одни и те же неприятности?

— Это не я попадаю, это они попадают. Просто я сам ходячая неприятность, — усмехнулся Россия и поднялся, набравшись сил. — Пойду я дальше немца бить. А ты помогай. Мы с ним ещё в Берлине поговорим по душам.