Черный Росинант (джен)

Завтрак! Святое дело на Руси-матушке. Как, впрочем, и обед с ужином. А уж для нашей бабули это вообще священнодействие. Каждый раз, выходя на завтрак, я думаю, а не на убой ли меня она кормит? И каждый раз прогоняю такие крамольные мысли о Бабе-Яге. Не знаю, что у неё было в прошлом, да и честно говоря, знать не хочу. И всякого, кто посмеет хотя бы словом обмолвиться о криминальной прошлой жизни бабуленьки, упеку на пятнадцать суток. Чтоб неповадно было.

Мы с Митькой дошли до терема Бабы-Яги, где нас уже ждал роскошный завтрак, провожая взглядами нарезавшего круги в небе царя Гороха верхом на Сивке-бурке.

Митька, как всегда, завтракал в сенях, там его ждала заботливо накрытая полотенцем тарелка, полная гречневой каши, больше мне напоминающая огромный таз, чем тарелку.

Я же уселся за стол, который уже заставляла блюдами Баба-Яга. Ох, чего там только не было: каша гречневая с немецкими сосисками, что, как и кофе, который тоже стоял в чашке на столе, любезно поставлял нам Шпицрутенберг, блины с вареньем и сметаной и, наконец, пироги с веригой.

Я с наслаждением начал уплетать гречку, попутно с набитым ртом рассказывая о том, кто всё-таки оказался так называемым «похитителем» Сивки-бурки.

Не успел я добраться до пирогов, как на улице раздался неясный шум. Еремеев со своими ребятами почему-то спешно закрывал ворота на огромный дубовый засов. В этот же момент в терем из сеней влетел Митька:

— Батюшка сыскной воевода! Народ поднялся! — и попытался шустро, но довольно неуклюже забиться под лавку.

— Ум… н… упс! — я едва не поперхнулся горячим пирогом. — Митька! Что ты сейчас сказал?

— Народ бунт поднял, с вас ответа требует!

— Так! — я поднялся, надел фуражку и вышел во двор.

Не успел я и шагу ступить, как наперерез мне выскочил Фома:

— Лучше не ходи туда, Никита Иванович! Народ дюже злой на тебя!

Я молча отодвинул его и взобрался на лестницу, установленную по моему взмаху стрельцами перед забором.

Как только я поднялся, сразу понял, почему народ вздумал расправу учинить над милицией. Перед толпой выкрикивал лозунги дьяк думского приказа Филимон Митрофанович Груздев. Его привычные моему слуху выпады и обвинения во всех грехах меня и милиции я слушать не стал и позвал стрельцов, приказав запереть его в поруб для перевоспитания.

Как только я убрал смутьяна с глаз долой, народ, собравшийся у ворот отделения, малость приутих и обратил внимание на меня. Я вежливо попросил людей выбрать выборных и спокойно изложить суть претензии к милиции. Ох, зря я это сделал, зря! Выборными назначили тётку Матрёну, Кирокосьянц Арона, торговца персидскими шелками — помните такого? — и отца Кондрата. Начали они без обиняков. Лукошкинцы ведь народ прямой, если что увидят — молчать не станут.

— Ой, божечки, глянь, сыскной воевода, что делается! Царь-то наш батюшка аки птица в небе реет! Поди уж с вечера на твоей кобыле скачет! Вертай нам царя!

Слушавший их за забором отделения народ поддержал возгласами и попыткой проникнуть на территорию отделения силой. Ворота зашатались.

В этот самый момент, когда угроза полного уничтожения любовно созданного мной отделения милиции в городе Лукошкино зависла над нами дамокловым мечом, с неба раздался чей-то радостный крик, и посреди двора приземлилась Сивка-бурка с донельзя довольным Горохом. Он слез, потрепал лошадку за холку и повернулся к нам:

— Вот спасибо тебе огромное, Никита свет Иванович! Побаловал ты царя, побаловал! Дал на такой резвой лошадушке покататься вволю! — разулыбался царь, тряся мне руку.

Выборные, посмотрев на счастливого царя, поклонились ему и мне и ушли со двора, попутно забрав весь взбудораженный народ.

Царь, так и не поняв, что своим своевременным появлением спас меня и отделение, отправился к себе, прихватив и меня.

У царя я пробыл недолго, повинился перед ним, что совсем забыл о нём за делами и чуть не счёл похитителем. Тот немного осерчал, но после всё равно уговорил меня выпить с ним чаю. Предлагал, конечно, и покрепче, но я на службе.

Кстати, простите, совсем забыл представиться. Итак, я Ивашов Никита Иванович, младший лейтенант милиции, бывший москвич, непонятно какими судьбами угодивший в мир русских сказок времён царя Гороха. Застрял здесь крепко-накрепко, занимаюсь своим делом, состою на жалованьи и в целом вполне обустроился.

Баба-Яга — моя домохозяйка, одновременно и кухарка, и прачка, и уборщица, и штатный специалист-эксперт по части криминалистики. Бабуля — бесценна, она старейший и уважаемый сотрудник нашего отделения, мы на неё богу молимся.

Митька Лобов — вот этот самый, что сейчас упорно забился под лавку, — пальцами подковы гнёт и лбом гвозди заколачивает, и применять голову для шевеления мозгами я ему обычно запрещаю. Фантазия у парня слишком буйная, такую без смирительной рубашки на люди выпускать не рекомендуется. А в остальном классический милицейский работник младшего звена.

Ещё при отделении есть стрелецкая сотня Фомы Еремеева, куда входит мобильная конная группа быстрого реагирования.

Сам царь у нас хороший, здравомыслящий, хотя и разноплановый, что порой приводит к нехилым казусам и перекосам, таким как вот это «похищение» нашей госпожи лошадушки. Однако ума открыть в столице первое отделение, назначить меня сыскным воеводой и поселить в тереме Бабы-Яги ему хватило. В остальном типичный русский самодур — и на плаху пошлёт, и последней рубахой с нищим поделится. Таких в народе любят…

Возвращаясь в отделение, я заметил крупного ворона, который, нахохрившись, сидел на заборе. Его я признал сразу — верный посыльный самого Кощея, местного уголовного авторитета.

Подойдя к нему, я спросил:

— Как поживает Кощей?

Да будет вам известно, Кощей недавно сбежал с каторги, куда мы его упекли после дела с летучим кораблём.

Ворон искоса глянул на меня:

— Хорошо поживает, да не вашими стараниями! Заявленье он до тебя имеет!

— Что ж, давай его сюда! — я не стал вступать с птицей в спор по поводу правил подачи заявлений.

Тот аккуратно вытащил из-под крыла свёрнутый листок и передал его мне. После чего поспешно ретировался, даже не узнав, принято ли заявление или нет.

Я развернул заявление от Кощея и углубился в чтение:

«Нечестивому рабу, холопу лукошкинскому да хаму Никитке Ивашову от самого Великого да знатного, того света господина, а этого — страха и ужаса, сильномогучего тёмного царя Кощея Бессмертного.

Письмишко с просьбочкой униженной, прости, отец родной, за слова неразумные, торопливые, по чину обязательные да без желания писанные. На том молить тебя буду — избавь от беды неминучей, характеру странного! Знаешь ты — конь у меня был. Ты его ещё Росинантом обозвал. Так вот — покрали его у меня! Имеются у меня также сведенья, что его видели в городе. А я сейчас в город ни ногой! Уж ты разберись, сыскной воевода, а я-то никаких богатств не пожалею, тока коня моего любимого возверни. Иль тогда никому жизни не будет... Засим и кланяюсь! Вся надежда на тебя, участковый. И всякого тебе здоровьичка, нечестивый раб, холоп лукошкинский да хам Никитка Ивашов. В чём и подписуюсь, великий злодей и сильномогучий тёмный царь — Кощей Бессмертный».

Хотел я порвать сие пакостное заявление, но пришлось действовать по уставу — раз принял заявление, то нужно дело заводить. С чем и вошёл в отделение.

Первым делом я дал ознакомиться с заявлением Кощея бабуле.

Яга прочитала его и спросила:

— Ну что будешь делать, сыскной воевода?

— Искать, бабуля, искать! А вы что?

— Я в этом деле тебе не помощница! Для Кощея стараться — это же мундир милицейский в грязи вывалять!

— Здесь вы, бабуля, не правы! Хоть и Кощей — уголовник каких мало, но всё-таки гражданин, поэтому за дело придётся взяться!

— Да ежели и так, но я в энтом деле, как есть, тебе ничем не помогу! Улик нет. Да и место преступления рассмотреть не удастся!

— Это ещё почему?

— Как это почему! Не пойду я во дворец Кощеев, покуда он там! И тебя не пущу! Ибо посечёт он нас там или какую ловушку устроит!

— Ладно, с этим соглашусь. Но что тогда делать?

— Ты сыскной воевода, тебе и расхлёбывать! Неча заявленья от кого попало принимать!

Призадумался я. Бабуля всё верно сказала — улик у нас нет, место преступления недоступно. Одна только ниточка есть — информация о том, что Росинант, тощий мерин Кощея, где-то в Лукошкино.

Думал я, думал, покуда Фома Силыч не заглянул с вопросом, что делать с дьяком.

— Как что? Дайте ему подзатыльника и отправьте восвояси! — ухмыльнулся я.

Фома прямо-таки заговорщицки улыбнулся мне и вышел на двор. Я же вновь задумался. От долгих, но бессмысленных раздумий меня спас Митька.

— Батюшка сыскной воевода, а это правда, что у Кощея коня покрали?

— Правда, Митя, но ты-то откуда знаешь?

— Так мне дьяк Филимон рассказал, а бабуля подтвердила.

— Что?! — я стремглав вылетел на двор, где как раз выпроваживали буйного дьяка.

— Стоп, ребята! Проводите дьяка лучше в отделение! — остановил я стрельцов, что подзатыльниками гнали яростно плевавшегося Филю Груздева прочь с территории отделения.

Стрельцы переглянулись, но возвернули дьяка прямиком в отделение, где я с огромным трудом смог выбить из него показания. Приводить здесь диалог я не буду, так как он в основном состоял из сплошных ругательств этого буйнопомешанного. Главное, что он поведал, — Росинант им был замечен ещё вчера неподалёку от нашей конюшни. Видимо, во время нашей последней встречи с Кощеем, когда я забрал у него Олену, свою невесту, сей доблестный, но очень костлявый мерин, которого с трудом назвать конём можно, влюбился-таки в нашу госпожу-лошадушку.

План действий возник в моей голове практически сразу, после того как дьяк удалился. На дело пошли мы с Митяем. После обеда засели возле конюшни, где вскоре появился и наш лошадиный донжуан. Там мы его и повязали.

А вечером мы передали его ворону, прилетевшему за докладом. После я нередко видел Росинанта возле нашей конюшни, и как ни гоняли его бабуля с Митькой, он всё равно возвращался к своей возлюбленной, которая, к слову, на него даже и не глядела.