Смертельное оружие (джен)

— Курц, Курц, Курц... — покачала она головой, скорбно глядя на меня, откинув с глаз прядь черных волос щедро разбавленных сединой. Так, должно быть, смотрят матери, разочаровавшиеся в ребенке. В отличие от всех остальных, их взгляд не выносит приговора — в глубине его всегда теплится надежда, что не все потеряно.

Только менять уже что-то поздно. И бессмысленно. Следует завершить то, что начато, иначе — зачем это все?

— Что же ты собрался делать, Курц? — тихо спросила она, делая шаг навстречу, будто не замечая направленное ей в грудь оружие, и я почувствовал, как руки слабеют. Смогу ли? Я уже не был в этом так уверен.

Она... Всегда называла нас по имени.

* * *

2517 год, Земля

— А теперь что, доктор? Еще один «особенный экземпляр», которым вы хотите заняться лично?

— Угадали, лейтенант. Этих детей я не доверю никому больше. Я должна лично убедиться в том, что они соответствуют всем параметрам, по которым они отобраны.

— Почему только всегда эти уникумы находятся где-нибудь, куда соваться опасно… — протянул Киз.

— Трусите, Джейкоб? — прищурилась Хэлси. — Мы не просто так направляемся в самое сердце сепаратистского лагеря, пускай и разрушенного.

— Вы уверены, что это оправдано? — поймала она обеспокоенный взгляд спутника. — Я имею в виду, что с ним могут быть проблемы.

— Не исключено, — согласилась Кэтрин, поправив волосы. — Но он ничем не отличается от того же Джона. А значит, надо дать ему шанс.

— Джон показался мне... — замялся Киз.

— Каким? — изогнула бровь Хэлси, испытующе глядя на него.

— Достаточно жестоким.

— Я бы не назвала это жестокостью. Скорее — воля к победе.

— Ну да. Весьма... — усмехнулся Киз, оглядываясь кругом, — по-спартански.

* * *

Спрятавшись за железным столом, чтобы укрыться от осколков, я, как и велела мать, искал глазами место, где можно затаиться так, чтобы стать незаметным, и, найдя наконец такое, в ту же секунду юркнул туда. Сама она, взяв в руки оружие, отстреливалась от незваных гостей, практически в одно мгновение взявших штурмом лагерь. Я сидел, затаившись, не дыша, полуживой от страха, впрочем, даже кричи я — все равно мои крики потонули бы в звуках стрельбы и взрывов. Я первым заметил солдат в странных незнакомых мне костюмах с оружием наперевес и со всех ног побежал к отцу — доложить. Я всегда был очень быстрым, сколько себя помнил, куда быстрее остальных детей, что жили рядом, и даже некоторых взрослых, чем частенько пользовался себе на благо.

«Спрячься», — вот и все, что сказал мне отец, подскочив и схватив винтовку. Отец всегда был серьезен и немногословен. Мы редко разговаривали, и, возможно, поэтому даже по прошествии времени как бы над моим сознанием ни работали, я помню почти каждое сказанное им слово. Отец любил говорить: «Ты сильный», — и я знал, что это правда. Такой же сильный, как он. Мы жили в лагере повстанцев столько, сколько я себя помнил, и цену силе, смотря на то, что происходит вокруг, я знал прекрасно, как и понимал, насколько она важна.

Те солдаты, что пришли в лагерь, знали, что такое сила не понаслышке — они сами были Силой. Да, именно так, с большой буквы. Таких здесь, на Седре, еще не видали. Глядя на них, можно было любоваться тем, как слаженно, быстро и ловко они работают, почти без слов понимая друг друга. Можно было бы, если не думать, что после себя они оставили горы трупов тех, кто был моей семьей, друзьями, соседями...

Словно сквозь вату, заложившую уши, я услышал, как отлетела в сторону дверь и упала на пол винтовка, что держала в руках мать. Ее вскрик и звук падающего тела заставили высунуться на мгновение, но тут же, влекомый испугом, я отшатнулся, забившись подальше в спасительную темноту своего импровизированного укрытия. Послышались тяжелые шаги; солдат, обойдя комнату, послал своим сообщение, от которого у меня прошли мурашки по спине, и я едва себя не выдал:

— Сектор зачищен.

Дождавшись, пока шаги стихнут, и просидев для верности еще какое-то время, я выбрался и оглядел комнату, пол которой теперь был залит кровью. Смотреть на распростертое тело матери было тяжело, но, пересилив себя, я взглянул туда, где она лежала, и меня тотчас же повело. Справившись с накатившей тошнотой, я выбежал прочь, но она взяла верх, едва я преодолел лестничный пролет. Прислонившись к щербатой от осколков стене, я задышал глубже, стараясь задушить поступающую истерику, но не смог и позорно разревелся. Впрочем, этого уже никто не мог увидеть: вокруг уже не было ни души.

Проревевшись, я вытер сопли и пошел, еле волоча ноги, обратно. Надо же было что-то делать, нельзя оставлять все... вот так. В памяти эхом поднялись два голоса, фразы, звучавшие в сознании родными голосами, что помогли мне тогда и помогали еще не раз: отцовское «ты сильный» и «ты особенный» — матери.

* * *

Над ухом у мальчишки зажужжала машинка, и он зажмурился — звук был противным, да и парикмахер ему не нравится. Если у кого-то из ребят еще было желание сбежать прочь, то после того, что устроила в кресле одна из претенденток, не желающая стричься, любые замыслы должны были показаться неосуществимыми. Чтобы удержать бунтарку, понадобилось трое взрослых, и парикмахер, как и остальные на базе, казалось, вмиг стал на порядок собраннее, внимательнее и осторожнее.

— Это плохая идея, — констатировал старший лейтенант Мендез, переведя взгляд со стоящей рядом доктора Хэлси на ребенка, сидящего в кресле парикмахера.

— Что? — Хэлси обернулась на него, выйдя из задумчивости.

— Я говорю, это плохая идея — проводить изменения и наделять ребенка сепаратистов, который прекрасно помнит своих родителей и то, за что они погибли, такой громадной силой.

— Бросьте, Франклин, — покачала она головой. — Этот мальчишка подходит по всем параметрам, а изменения... Изменения как раз и помогут решить нам эту проблему.

— Слишком странный, — фыркнул тот в усы. — Что-то с ним не так.

— На его глазах были убиты его мать и отец, — отбрила Хэлси. — Что с ним может быть так?

— А других изъяли из семьи, заменив подделками...

— Клонами, — бесстрастно перебила его Кэтрин.

— Ну, клонами! — рыкнул Мендез. — Какая к черту разница. Им что, лучше, по-вашему? Но ни один из них не смотрит так, словно хочет...

— Убить тебя? — закончила Хелси за него.

— Заметьте, не я это сказал. И ваши слова возвращают нас к вопросу о том, что он здесь делает.

— Вы не понимаете, Франклин, — Кэтрин прямо взглянула на него. — Не понимаете, каково встречаться с их скепсисом, несмотря на выданные гранты, утвержденные бюджеты, на разработки, доказавшие свою эффективность. Они все равно не верят, что эти дети смогут стать теми, кем должны стать в итоге.

Она развернулась и пошла к своему кабинету. Мендезу, так и не до конца понявшему, что она хотела сказать, ничего не оставалось, как последовать за ней.

— И когда мы сумеем при помощи моих разработок сделать суперсолдата из мальчишки с такими входными данными, этим идиотам не останется ничего, кроме как взять свои слова обратно и прикусить чертовы языки!

Серо-голубые глаза решительно сверкнули в полутьме бункера, подтверждая твердость намерений хозяйки.

* * *

Они сказали нам, что наши родители погибли, а мы все отобраны для секретного военного проекта. Я, слушая выступление доктора, оглядывался, всматриваясь в лица сидящих рядом, и видел, как они все ошеломлены этой новостью. В отличие от них я не был шокирован — я это и без них прекрасно знал. Уже потом, разговорившись с остальными, я узнал, что их забрали совсем иначе, чем меня, а если говорить честно — попросту похитили. Так что и эта пафосная речь про родителей могла оказаться полной брехней, но иначе ведь нельзя, правильно? Кто из этих ребятишек смиренно отдал бы себя в руки эксперименту, если бы знал, что может вернуться к своей прежней жизни?

Разве что сто семнадцатый. Джон его зовут — доктор Хэлси, по крайней мере, его называет именно так. Но на форме у нас у всех были написаны номера, и мне воспринимать своих собратьев по несчастью, каковыми я их считал, с номерами вместо имен было дико. Почти всех, за одним исключением. Меня все, кроме доктора Хэлси, называли не иначе, как «шестьдесят седьмой», и все мое существо, сознание противилось этому. Но разве я мог отзываться на это иначе, как «да, сэр»? Разумеется, нет.

Так вот, я помню наше первое испытание, и сто семнадцатый тогда сильно облажался. Вместо того чтобы помочь своей команде добраться до финиша, он решил, что не хочет ни с кем делить сладость победы, и устремился к нему в одиночку, несмотря на просьбы о помощи.

Когда они плелись позади нас в столовую, уставшие и вымотанные, я практически чувствовал спиной их разочарованные, завистливые взгляды, почти кричавшие о несправедливости. Им не хотелось лишаться ужина из-за лидера группы, который на них наплевал, и тогда я понял, что если сто семнадцатый ничего не предпримет, то его лидерство недолго продлится. Впрочем, думалось тогда мне, это было бы заслуженно — я никогда не любил таких, как он, самых умных, выскочек. Впрочем, я оказался прав, только в другом: Джон и вправду оказался не дурак и сам понял свою ошибку.

Если кто-то из них, проглотив поданную им ложь, не знал, что их, возможно, ждут дома, то я был твердо уверен в обратном — меня никто нигде не ждет. Какой прок мне был пытаться куда-то рваться? Плюс ко всему, они обещали сделать из нас что-то большее, чем просто солдат. Каждый раз, слыша это, я вспоминал тех, кто смерчем обрушился на наш лагерь, меньше чем за несколько минут не оставив в нем ни единой живой души, кроме меня. Стать таким, как они, значит — стать действительно сильным. Этого хотел отец. Во имя его и матери... Да что там... Я и сам этого хотел.

Я понимал, к чему это все. Когда человеку нечего терять, он становится куда отважнее, а у нас у всех с того момента, как мы попали сюда, кроме наших номеров ничего и не было. И, выходит, привязываться было не к чему. Только все равно привязывались — мы все были в одном положении, все были если не друзьями, то товарищами. Если я и мог смотреть на наставника и ненавидеть его, зная, против кого воевать он меня готовит, то никого из ребят ненавидеть не получалось никак.

Тем хуже было, когда нас становилось все меньше и меньше, — испытания выдерживали не все. Кто-то сворачивал шею на полосе препятствий, кто-то разбивался, не удержавшись на высоте... До хирургических изменений спустя восемь лет дошли далеко не все, и возможно, это было благом для них, потому что то, что я помнил, очнувшись от наркоза, можно было назвать только одним словом — ад.

Задумывался ли я когда-нибудь, что кости могут болеть? Оказалось, еще как могут. Болело все, каждая клеточка тела, контроль над которым я долго не мог вернуть полностью. Шутка ли — за короткое время я вытянулся сантиметров на тридцать, став намного выше двух метров. Я стал значительно сильнее, быстрее и выносливее. Кожу, испещренную шрамами от спаек, рвало на части, когда она пыталась поспеть за изменениями, но мощь, что обрели мышцы под ней, того стоила. Казалось, теперь, чтобы отнять жизнь, винтовка больше не нужна — это нетрудно сделать и голыми руками. Немудрено, что за это пришлось платить.

Я не знаю точно, кого из нас пытались сделать, и не знаю, кто мы теперь, но могу сказать точно — не люди. То нечеловеческое, что поселилось в нас, стало теперь нашей частью, разорвало изнутри, свело с ума от боли и оборвало жизни большей части тех, с кем я бок о бок жил, тренировался, вместе рос. Глядя на то, как их тела, запечатанные в капсулах, предают космосу, до меня, наконец, дошел весь масштаб бедствия, и от того, что я понял, хотелось кричать: мы не люди для них, мы — лабораторный подопытный расходный материал! Ведомые какой-то высокой целью, они считают, что могут нас ломать, давить, бросать куда угодно, а мы лишь почтем за честь!

Заметив, как наставник настороженно покосился на меня, я замер, догадавшись о том, что на лице у меня, должно быть, все написано, и постарался придать ему скорбный вид — пусть лучше он считает, что я не в силах сдержать эмоции, чем узнает, какие именно эмоции и мысли разрывают меня изнутри. Удовлетворившись увиденным, Мендез не стал задавать мне вопросов, а я усек на всю оставшуюся жизнь, что такого не должно повториться. Ему уж точно незачем знать о том, что вместо ребят в тех капсулах я был бы рад видеть его.

Так я научился владеть собой — на большое количество попыток претендовать не приходилось, поэтому учиться пришлось быстро, и вскоре я ни словом, ни делом, ни жестом не мог выдать ад, чадящий у меня внутри. А ненависть в котлах, тщательно помешиваемая моими личными чертями, кипела, как могла. Кипеть было чему — нас наконец-то стали посылать на настоящие задания, впервые с тех самых пор, как мы прибыли на базу. Грубо говоря, нам, как верным цепным псам, указали на сепаратистов и скомандовали «фас».

Я не хочу оправдываться или что-то вроде того, но я правда старался на первых порах держаться в тени, не выступать и не рваться в первые ряды штурмовой группы, но ведь ничто не может пройти незамеченным. Чертова цинковая капсула, как привидение, маячила перед глазами, словно говорила: «зря расслабляешься, фатальные ранения в бою не такая уж редкость». Я ненавидел себя за свой страх смерти, который не смог искоренить, в отличие от других сопротивляясь воздействию. Он остался в моем сознании вместе со всеми воспоминаниями, которые я не желал отпускать. Я понимаю, что они только мешают, — оружию не нужны никакие воспоминания и чувства, кроме чувства долга, но если я отпущу их, то что тогда останется во мне от меня? Чертов номер?!

Я ненавидел тех, кто стоял за этим проектом за то, что они сделали с нами; я ненавидел повстанцев за то, что они просто существуют, а мне выпало это исправить; я ненавидел себя за то, что не могу ничего поделать против приказа и слишком боюсь сгинуть в случае, если ослушаюсь. Я ненавидел все, и эта ненависть разрывала мою чертову голову. Я думал, что обрел силу, но ошибся. Я стал чертовски слаб хотя бы оттого, что потерял свободу, став зависимым от приказов, заставляющих уничтожать тех, кто ничем, ничем от меня не отличается. Ничем! Но что я мог с этим поделать?

Впрочем, эта лирика излишня, речь... совсем не об этом. Они решили, что борьба с сепаратистами — слишком мелкая цель для таких, как мы, ведь появился куда более серьезный противник — ковенанты решили, что людям больше не следует жить. Нас выпустили в две тысячи пятьсот двадцать пятом, как раз тогда, когда все это началось, сковав для нас доспехи, сделанные словно для того, чтобы окончательно превратить нас в сверхлюдей.

Едва увидев броню, я понял, что это были за солдаты там, на Седре. Не то чтобы я подкрепил свою догадку какими-то фактами — как же ее подкрепишь! — но мое убеждение в том, что родных убили именно самые первые Спартанцы, стало еще крепче. И вот теперь это надеть должен я. Да они что там, совсем сдурели?! Я украдкой окинул изучающим взглядом доктора Хэлси и увидел у нее на лице тень сомнения. Я удивился тогда — с чего бы? Уже потом она рассказала нам, что первые испытания брони были летальными, и я понял причину ее этих взглядов... Выходит, она боялась за нас, и так существенно поредевших за уже пройденные испытания.

Первым, естественно, вызвался тестировать ее наш рыцарь без страха и упрека под номером сто семнадцать. Если быть честным, я малодушно надеялся, что опытный образец разорвет его к чертям, и нам не придется это повторять, рискуя собой, но ничего подобного не произошло. Доктора Хэлси удовлетворил результат теста, и, когда в скором времени броня была готова для каждого из нас, я понял, что не могу не повторить его слов. И вправду, казалось, что это не она создана для меня, как это на самом деле и было, а я для нее. Так свободно и уверенно я не чувствовал себя ни в одном из костюмов до этого, словно это была вторая кожа, сама суть... Это чувство было сродни обретению.

* * *

Воевать против Ковенанта оказалось гораздо труднее в плане сложности миссий, но не в пример проще морально. Все-таки когда твой враг не вызывает никакого другого желания, кроме как уничтожить его, метания сводятся на нет, а без них голова становится ясной, действия — обдуманными, решения — взвешенными. Тем более странным было получить после рейда на «Новую Надежду» приказ о назначении меня руководителем программы «Спартанец-III». Я не мог взять в толк, почему именно я? Нет, было дело, приходилось лидерствовать, и, если честно, в этом со мной мог бы посоревноваться разве что Джон. Да и то не факт.

Так я отправился на Оникс, в лагерь «Каррахи», обучать третье поколение Спартанцев. Война, казалось, длилась уже целую вечность, и я понял, что это, наверное, действительно то, что сейчас нужно. В конце концов, своего рода штабная работа для того, чтобы привести в порядок расшатавшиеся нервы, упорядочить мысли — самое подходящее дело.

Полковник Акерсон сказал, объясняя суть программы: «Теперь пришло время перейти к настоящей работе — создать более совершенных солдат, оснащённых новыми технологиями, создать их в большем количестве и главное — дешевле». Последнее, конечно, не могло не царапнуть меня — он думал о будущих солдатах не как о людях, которым предстоит стать защитниками, а как об объектах, на каждый из которых уже составлена смета, не предполагающая ничего лишнего. Впрочем, я был не сильно удивлен. Акерсон — он таков и есть. Что-то подсказывало мне, он и свою родню бы отправил на смерть, если бы это помогло устранить какую-нибудь шишку. Есть люди, в чьих глазах все — расходный материал...

Экономить предполагалось на всем: ускоренная подготовка с упрощенной программой, усеченная программа улучшений, более простая броня, которая не перенесла бы и половину того, что выдерживала моя... И да, немаловажный факт: на создании клонов тоже удалось сэкономить. Этих детей никто не хватился бы — все они были сиротами из семей, уничтоженных захватчиками.

Наверное, я идиот, но мне тогда показалось это символичным. Я ведь всегда считал, что байки о погибших родителях товарищей, в которые они поверили, — это все полная чушь. Когда я впервые увидел своих подопечных, когда понял, что мне сейчас надо будет что-то им сказать, ком застрял в горле. Я не мог открыть рта, ловя взгляды этих любопытных глаз, смотрящих испытующе. Обведя их взглядом, я выдохнул, шагнул ближе и рассказал им о спартанцах — тех, про которых нам рассказывала Хелси, только без всего этого вранья.

— ...Я даю вам шанс научиться сражаться, шанс стать лучшими солдатами, которых когда-либо делало ККОН, шанс уничтожить Ковенант. Я даю вам шанс стать такими, как я — Спартанцами.

Так я закончил свою речь, потому что как-то сразу понял, что так просто отстраниться от них, отделаться — уже не получится. Да и у кого бы получилось, когда столько пар глаз смотрят на тебя и ловят каждое твое слово? Ребят было гораздо больше, чем нас, но и отбирались они по гораздо более заниженным возрастным и генетическим параметрам. Да и методики существенно отличались. Но это нисколько не умаляло их желания готовиться и защищать человечество.

О предстоящей операции «Прометей» я знал давно, как знал и то, что она больше смахивает не на хорошо спланированную акцию, а на чистое безумие. Как ни крути, даже если и получится у ребят выполнить задание, то вырваться оттуда живыми — вряд ли, слишком уж самоубийственной была эта миссия. Когда меня попросили выбрать лучших из роты, чтобы не допустить их в то пекло, все стало на свои места. И впрямь, значит, не ошибся в своих догадках — на убой их готовят. Тогда и понял, что ничего не сделать с этим я не смогу, а значит, надо действовать.

Мою вылазку на черный рынок можно было в полной мере считать провальной. Ну ладно — практически провальной. Я, как мог, пытался строить из себя такого сепаратиста, вспоминая отца и пытаясь подражать ему, но, видимо, или помнил все-таки плохо, или спартанская выучка въелась так, что стала моей сущностью, но, кажется, мне не особо поверили, что, впрочем, не помешало им продать мне искомое: несколько капсул с нервнопаралитическим газом, концентрации которого для моих ребят хватит, чтобы они не меньше месяца приходили в себя. Убить он их не сможет, восстановятся, конечно, ничего криминального, но только полный дурак решит послать их в таком состоянии на ковенантские верфи.

* * *

Июль 2537 года

— Послезавтра им уже отправляться в это мясо, — протянул Мендез, сидя в моем кабинете. — Как там было сказано? «Работа под стать солдату»?

— В том-то и дело... Мне было велено отобрать нескольких, самых перспективных. Они присоединятся ко второму выпуску.

Мендез заглянул в списки:

— Картер, Джун и Эмиль, — удовлетворенно кивнул он. — И остальные... Все, как мы и планировали.

— Одного только не понимаю, — вгляделся я в лицо своего бывшего наставника, а теперь —помощника. Оказавшись с ним в одной лодке, я вроде как начал его понимать и даже не переставал удивляться, за что так ненавидел раньше. — На кой готовить ультраэлитную роту, чтобы вот так запросто на ноль умножить?

— А что тут понимать, — со вздохом поднялся он. — Это приказ. Тут не думать, тут выполнять надо. Ты тоже шел бы уже отдохнул, все равно ты ничего не сможешь поменять. Им теперь только высшие силы помогут.

«Вообще-то, смогу», — подумал я, глядя, как за ним закрывается дверь. Посидев для порядка еще некоторое время в кабинете, я отпер ящик и, прихватив из него капсулы, вышел прочь. У меня был доступ к управлению системами лагеря, так что, предварительно заперев двери и поставив на минимальный режим систему фильтрации в казарме, я активировал и закинул их прямиком в воздухозаборник.

Приказ... У нормального солдата он не должен вызывать вопросов, а лишь рвение исполнять. Я знаю, я дерьмовый солдат. Всегда это знал. Глядя на то, как ведут себя Спартанцы из моей команды, Спартанцы из других команд... Мне было, с чем сравнивать. Мог ли я просто закрыть глаза на все и поступить иначе? Уж точно не в этой ситуации. Пошлют туда обычный орбитальный десант...

«Что будет? Трибунал?»

Понимание накатило головной болью, заставившей сжать зубы. Да уж, о трибунале я думал меньше всего, да чего уж — думал только о том, чтобы их уберечь. Но если меня и приговорят расплачиваться по полной, то есть еще одно дело, которое нужно решить. Через несколько часов лагерь проснется, и все станет явным, а это значит только одно — надо шевелиться. Если и умирать, наконец, то хотя бы зная, за что.

Был только один способ прекратить все это, остановить этот адский конвейер: уничтожить того, кто его запустил.

* * *

— Что же ты собрался делать, Курц?

От ее уверенного голоса, в котором не было страха, от того, как этим голосом она так же, как и всегда, назвала меня по имени, рука дрогнула. Я опустил винтовку и взглянул в ее холодные глаза. Что я хотел в них разглядеть? К чему это все? Неужели я прошел такой долгий путь только для того, чтобы сдаться сейчас?

— Вы не можете быть Богом, — тряхнул я головой и поднял оружие. — Никто не может. Их жизни, наши жизни...

— А жизни других людей? — прервала она меня. — Тех, что ты должен был спасать? Что они должны были спасать?

Невзирая на то, что была под прицелом, она прошла по кабинету, застыв над столом.

— Не стоит говорить громкие речи, доктор, — я решил не сводить с нее взгляда. — Эта программа начала действовать еще задолго до угрозы со стороны ковенантов. Я на время сломал игрушки, которые сам же, кстати, и собрал, но... Превращать людей в средство? Смертельное оружие с ограниченным сроком годности!

— Поразительно, что ты готов пожертвовать жизнями тысяч и тысяч людей для того, чтобы защитить интересы сотен.

— И вы ничего не чувствуете? Вам совсем не жаль этих сотен? — я вгляделся в холодные серые глаза, в которых не отражалось никаких эмоций. — Вы хоть что-нибудь чувствуете?!

— Что я чувствую? — окинула она его с головы до пят непроницаемым взглядом, никак не изменившись в лице. — Мне жаль. Много лет назад я совершила ошибку, и теперь мне жаль. Ошибкой было считать, что из тебя может что-то получиться...

Ее слова резанули по ушам, я сжал зубы и, вскинув винтовку, выстрелил, распекая себя за этот ненужный никому разговор и промедление. Надо было сразу ее убить, едва я вошел сюда! В эту же секунду мощный удар снес меня с ног, а оружие отлетело к противоположной стене, не оставляя иллюзий того, чтобы до него дотянуться. Теперь уже я был под прицелом винтовки, а на моей груди стояла нога, облаченная в до боли знакомую броню. Поглядев вверх, я едва не взвыл: ну разумеется, чертов сто семнадцатый не давал мне даже пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы выбраться. Кто же еще!

— Ты моя ошибка, Курц, — присела рядом Хэлси, снимая шлем с моей головы, — это правда... Но я люблю понимать, где ошиблась, и знать, что сделать, чтобы впредь такого не повторилось, — она откинула у меня со лба волосы, постучав по нему. — Я обязательно разберусь. Нас ждет большая работа над ошибками...

Прежде чем я провалился в беспамятство, перед глазами серебристым отсветом мелькнула игла от шприца.