Рокировочка (гет)

Это произошло в одном из прекраснейших местечек на Волге, где сто лет назад располагалась резиденция известного князя Аровинова. От пышной в прошлом усадьбы осталось только три постройки: главный дом, в котором и жил князь, грот — памятник любимому сенбернару с величественным орлом на вершине — и отреставрированная церковь Святых Петра и Павла. Как бы удивился Аровинов, узнав, что в его усадьбе, цвете Тверской губернии, сейчас, ровно столетие спустя, отдыхают представители самых разных сословий!

Местечко это носило название Черные Земли. В середине двадцатого века здесь построили несколько корпусов и открыли пансионат, и с тех пор народ валом валил в бывшее имение. Особенно любили эти места пенсионеры, пользовавшиеся всеми удобствами. Открылась библиотека, устроили кинотеатр; иногда бывали и концерты. Но главной достопримечательностью всегда была Волга.

Широкая, в несколько километров, могучая, полноводная, она вяло катила свои воды с юга на север, медленно вливаясь в Московское море. Сосны, росшие на берегу, указывали на изобилие песка, а чайки, с жалобными криками носившиеся над поверхностью реки, — на чистоту воды и огромное количество рыбы. Конечно, около пляжа и лодочной станции нечего было и думать поймать что-нибудь, но подальше, рядом с корпусами, когда-то ловили, говорят, огромных щук и карпов.

Таким образом, это место служило центром отдыхающим, рыбакам, пловцам и — свадьбам. Здешняя церковь перевидала на своем веку столько свадеб, что можно было только удивляться, как приходные книги, содержащие в себе все эти записи, еще не заполонили собой все пространство. Каждые выходные к площадке рядом с автобусной остановкой подъезжали десятки машин, увешанные различными шариками, ленточками, букетами и прочими атрибутами, несомненно, чрезвычайно важными. Из автомобилей на свет божий выползали родители жениха и невесты, гости, дети гостей и родители гостей, в общем, вся та толпа, что кричит «Горько!», здравицу и создает тот самый шум, который так не любят отдыхающие.

Дело, о котором автор взял на себя смелость рассказать, происходило в самом конце августа, когда купаться могут только самые отъявленные моржи, когда дождь и ветер самым подлым образом чередуются с ярчайшим солнцем и когда почти все дети уже уехали в город готовиться к школьным будням.

В те входные, а именно в воскресенье, на многострадальных отдыхающих-пенсионеров обрушилось всего три свадьбы. Была еще четвертая, но ее в счет не брали. Однако рассказ пойдет именно о ней, о самой тихой, скромной и уединенной свадьбе, которую когда-либо видел санаторий.

Вся свита новобрачных состояла из одного свидетеля и родителей, тихо радовавшихся за своих детей, наконец-то обретших счастье вместе. Никто не кричал, не хохотал, не рассказывал похабные шуточки — все были спокойны, вкрадчивы и веселы: по-своему. Свидетеля, как только появилась возможность, отпустили, родители, посовещавшись, ушли в Дом культуры, где как раз начинался фильм, а муж и жена отправились на бывшую пристань.

— Какое же все-таки счастье, что мы не стали устраивать подобного фарса! — воскликнула Галка, кивая в сторону пышной и шумной процессии, направлявшейся в их сторону. — Они ведь всех перебудят! В послеобеденное время в санатории нельзя шуметь.

— По-видимому, только мы так считаем, — фыркнул Борис, приобнимая жену за плечи. Та засмеялась, и он картинно закатил глаза: — Как я люблю твой смех! Словно колокольчики!

— Скажешь тоже! — шутливо отмахнулась она, отворачиваясь и пристально смотря на свадьбу. Тощая, высокая невеста в непомерно пышном и белом платье в это время пыталась встать перед фотографом так, чтобы не выглядеть дылдой на фоне маленького и кругленького жениха, чей костюм, казалось, сейчас лопнет.

— Кому-то явно надо похудеть… — прошептал Борис Галке на ухо. — А вот невесте наоборот: поправиться хоть на немного. И платье бы другое выбрать. Не такое пышное.

— Художник всегда художник, — прыснула Галка, не без удовольствия отмечая, что ее наряд таких комментариев избежал. — А мое платье тебе нравится?

— Конечно! — воскликнул Борис, стискивая ее в объятиях. — Ты прекрасно знаешь меру. Хотя вуаль можно было бы сделать не такой густой. Чего ты боишься?

— Что узнают на улице и спугнут наше счастье! — пропела Галка, вскакивая на ноги и кружась на месте. Длинная юбка с воланом до середины голени надулась и стала похожа на колокольчик, а туфельки на небольшом каблуке отбили чечетку. Шляпка у Галки прыгала, шпильки она где-то потеряла, и густые темные волосы распустились по плечам, обрамляя прелестное живое личико.

— Говорят, в здешних лесах видели сирену, — лукаво подмигнул ей Борис. — Не она ли в тебя вселилась?

— Не сирена, а лесная нимфа! — расхохоталась Галка, падая на ступеньку рядом с молодым человеком. Тот вздохнул: тяжело иметь жену филолога, но еще тяжелее, когда она специалист по мифологии. Впрочем, этот вздох был притворным, и через несколько секунд он весело хохотал непонятно над чем вместе с Галкой.

Вдруг глаза ее блеснули, и она радостно захлопала в ладоши, вытянувшись в струнку и слегка высунув язык. Борис с опаской посмотрел на нее. Насколько он мог догадаться, такое выражение лица у нее появлялось тогда, когда она выдумывала очередную потрясающую идею, за которую ему потом приходилось отвечать перед ее матерью, женщиной доброй, но строгой

— Я придумала великолепный план! — горячо зашептала Галка мужу на ухо, присвистывая от волнения. — Эту дылду хорошо бы проучить! Посмотри, как она всем верховодит! У нас обеих густая вуаль. Надо только дождаться, пока она опустит свою. Я тогда подойду и под видом той невесты проведу кое-какую воспитательную работу. А ты хватай ту и иди в некотором отдалении от нас. Она все равно через вуаль ничего не увидит: слишком густая. А голоса у вас с этим женишком очень даже похожи! Идет?

— А смысл? — резонно спросил Борис, относившийся к подобным планам весьма и весьма скептически.

— Повеселимся! — воскликнула Галка, кажется, слишком громко, и свадьба недовольно посмотрела на нее. — Ну пожа-алуйста! Сделай мне свадебный подарок!

Один подарок она уже получила — восхитительное собрание сочинений Карамзина, — однако Борис заметил, как пялился на нее недовольный женишок соседей. Ему она казалась всего лишь досадным недоразумением, отвлекшим внимание невесты, но для Бориса она была любимой, подругой, женой, в конце концов! И он не вытерпел пренебрежительного взгляда.

— Хорошо, — неожиданно сказал он. — Я согласен. Только дай мне слово, что ты не будешь ничего вытворять. Уведи всех к бухточке между первым и вторым корпусом. Знаешь, где поваленное дерево? Мы еще, когда маленькими были, там вылет птенцов трясогузки видели. Вот вы там разбредитесь, и ты шепни по секрету своему, — он поперхнулся смехом, — «благоверному». Скажи, что ты последний раз ему приказываешь. Просишь его не быть подкаблучником, а все последующие попытки пресекать в корне. Не факт, что подействует, но мы же хотим повеселиться!

— А ты что со своей «супругой» делать будешь? — тщетно стараясь подавить рвущийся наружу хохот, спросила Галка. Она живо представила себе толпу гостей, обнаруживших, что невеста завела их в заросли пустырника, полыни и еще черт знает чего, путающихся в этих зарослях длинными юбками и ломающих каблуки.

— А она же ничего не заметит! — сказал Борис, картинно хлопая себя по колену. — Ты же сама сказала: сквозь такую вуаль, как у нее, ни черта не видно. Я ей скажу, что мне гораздо больше нравится, когда вуаль опущена… что ей идет, в конце концов! Никакая девушка не устоит перед такими словами.

— Ладно! — легко согласилась Галка, с сожалением понимая, что последний довод был слишком правдив. Она и сама ведь не устояла бы…

Наконец наступил подходящий момент: фотограф попросил всех выстроиться в ряд, а жениха и невесту вывести на первый план в позе поцелуя с опущенной фатой. Увидев, какая поза нужна, Галка фыркнула и набросила на лицо вуаль, а Борис поджал губы, сообразив, что его очаровательно непосредственная жена собирается вклиниться как раз в этот момент.

Все вышло как нельзя лучше. Фотографу не понравился вид, и он пригласил группу подвинуться на несколько метров. Все отошли, а невеста осталась на месте, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь фату. И как раз тогда, когда жених собирался поворачиваться, чтобы позвать невесту, на дорогу выскочила Галка, а Борис увлек абсолютно чужую ему женщину за дерево и услышал, как жена, стараясь подражать визгливому голосу той, говорит капризно:

— Ах, как вы все быстро ходите! У меня ноги устали!

— Что такое! — недовольно воскликнула та, которую Борис должен был держать рядом с собой в течение минимум получаса. — Ипполит! Что за манеры у тебя! Фи!

— Фотограф решил, что будет лучше снять нас потом, и я подумал, что, возможно, ты захочешь уединиться со мной на немного, дорогая, — промямлил Борис, не успев придумать оправдание своим действиям и поражаясь старомодности имени женишка. Но невеста, к счастью, осталась вполне довольна: по-видимому, именно так с ней разговаривал настоящий Ипполит. Борис понял, что влип.

А Галка вписалась в разряженную компанию без труда. Фотограф, правда, удивленно выпучился на нее, поняв, что невесту сменили, но она успела весело подмигнуть ему, и он немедленно все понял. Оставалось только надеяться, что остальные окажутся менее внимательными. Так и получилось. Никто и не заметил подмены. «Вот так, — грустно подумала Галка, — друзья и узнаются со своей настоящей стороны». Она была уверена, что те думают только о том, что их пригласили на такую пышную свадьбу.

По ходу дела выяснилось, что ее зовут Евлалия, что ей двадцать три года и что она кандидат наук по вопросам внутренней политики, в частности по благотворительным организациям. Галка, услышав это, усмехнулась про себя: все гости были такими зажравшимися мордами с тонкими длинными ногами и обезображенными косметикой лицами, что автоматически не попадали в категорию благотворителей.

Услышав, что она желает пройтись к первому корпусу, все пришли в ужас, хотя он находился недалеко от заброшенной пристани. Но Галка-Евлалия топнула ногой и в свойственной ей — в этом она была уверена — манере буквально приказала отправиться туда. Всем не оставалось ничего иного, кроме как покориться. Они прекрасно знали, что Евлалия способна закатить такую истерику, что потом будет очень трудно ее успокоить, и предпочли повиноваться.

Галка довольно резво шла по асфальтовой дорожке, решив не мучить гостей и Ипполита проселочной, но жених и остальные все равно запыхались, пытаясь поспеть за ней. Дамы чертыхались про себя, семеня на высоченных каблуках, джентльмены летели на всех парах, теряя то галстук, то подтяжку, то ремень, то пиджак. Больше всех доставалось Ипполиту, которого Галка тащила под руку. Бедняга был вынужден бежать рядом с ней, что было намного быстрее, чем передвигались гости.

Галка с разбегу бросилась в березы, росшие на самом берегу Волги, и исчезла с глаз долой. Несчастные гости, подобрав юбки и подтянув брючины, опасливо последовали за ней. Ипполит, запыхавшись, сел на ствол поваленного дерева и принялся обмахиваться надушенным платочком. Его отец и один из веселой компании ослабили узлы на галстуках и закурили. Женщины, рассевшиеся по пенечкам, тоже не добавляли ничего притягательного в эту какофонию запахов.

Галка сняла туфли и чулки и, не обращая внимания на тут же намочившийся подол юбки, вошла в реку. Пройдя немного, она заметила широкую спину Ипполита и, нагнувшись, брызнула водой на ничего не подозревавшего жениха. Тот взвизгнул, точь-в-точь поросенок из бабушкиной деревни, и отшатнулся от нее, жалобно смотря маленькими серыми глазками. Капли пота блестели на его висках, на рубашке проступили пятна.

Галке стало противно. Этот субъект праздно сидел на бревне, в то время как Борис бы давно уже шутливо отмахнулся от нее или вскочил и бросился бы за ней, обливая в свою очередь. А этот сидел, обиженно выпучившись, и абсолютно не понимал шутки.

— Да что вы, Матвей Илларионович! — пораженно воскликнул в кустах какой-то гость и захохотал. Ему вторил паршивый дискант отца жениха, рассказавшего, по всей видимости, одну из, безусловно, смешных историй жизни Ипполита. Его смех, захлебывающийся, высокий, неестественно громкий, звучал так фальшиво, что Галке захотелось уйти как можно дальше от всей этой веселой компании, от которой буквально воняло нафталином.

Она взглянула на Ипполита. Он все еще сидел на бревне, жалкий, маленький, толстенький, с грустными глазами и от этого неимоверно смешной. Но ей не хотелось смеяться. Почему-то неумолимо возникало ощущение, что она нарушила запрет, прошла на охраняемую территорию. Такое чувство было, когда она без спроса съела полбанки клубничного варенья. Мать тогда ничего не сказала, только пожала плечами, но Галке стало стыдно. Стыд этот был сильнее, чем если бы ее отругали.

— Вставайте, что ли, — неожиданно раздраженно сказала Галка, подходя к нему и трогая за плечо. Он беспрекословно повиновался. — Горе мне с вами. Пойдемте, Киса.

Ипполит Матвеевич повернулся, снял ботинки и носки, подвернул штанины, обнажив бледные ноги, и послушно пошел вслед за ней, восхищенно рассматривая стройные загорелые голени. Он не знал, почему она назвала его Кисой, но отчего-то был уверен: это абсолютно не обидное прозвище, не такое, как обычные «зайка» и «котик», которыми награждала Евлалия.

— Значит, так, предводитель команчей, — жестко сказала Галка, резко останавливаясь. — Я сейчас буду говорить, а вы слушайте. Я вами все время командую. Этого больше не будет. Я не хочу. Это мой последний приказ, которому вы должны повиноваться. Постановление «Союза меча и орала». Поняли, гигант мысли?

Он жалко мигнул, и ей показалось, будто он сейчас дернет головой, словно Ронинсон-Кислярский в гайдаевском фильме. Но Ипполит Матвеевич не читал «Двенадцати стульев». Не читал он и «Золотого теленка»: консервативно настроенные родители не разрешали ему губить мозг в книгах молодых советских писателей. И он не узнал ни своего тезки Воробьянинова, ни прохвоста Бендера, на которого Галка страшно походила в этот решающий момент.

— Если ты этого хочешь… — дрожащим голосом прошептал несчастный Ипполит и вдруг шагнул к ней и каким-то другим, волевым движением притянул ее к себе, захватывая не закрытые короткой вуалью губы своими, жирными, пухлыми, мягкими. Галка и ахнуть не успела, как самым невообразимым образом висела у него на руках, слабо сопротивляясь настойчивым попыткам поцеловать ее.

По щеке у него ползла капля пота. И было в ней что-то мелкое, противное, грязное, как он сам. Девушка рванулась из его рук, и он, не ожидавший такого напора, выпустил ее, чертыхаясь про себя и вытирая виски. Галка брезгливо провела ладонью по губам, уничтожая следы Ипполита, развернулась и побежала прочь. Туфли и чулки она несла в руке, но не стала останавливаться у берега, а просто выскочила из воды и, стараясь не попадать в траву, помчалась из рощицы. В голове, объятой отвращением ко всему происходящему, стучало одно: сбежать, сбежать, прочь, как можно дальше…

Через мгновение она вылетела к первому корпусу. Под сосной, росшей на самом берегу, у спуска в бухточку, стояли две фигуры и о чем-то разговаривали. Точнее, разговаривала только одна фигура: в белом пышном платье, с высокой прической, с фатой, наброшенной на лицо. Она говорила громко, и в послеобеденной тишине четко слышались ее слова, пронизанные недовольством. Вторая фигура кидала нервные взгляды в сторону рощицы и вдруг, заметив Галку, облегченно вздохнула и без предупреждения потащила первую к ней.

— Ну, вот и ты наконец! — радостно сказал Борис, понимая, что его мучения с нудной Евлалией закончились. Та ошеломленно подняла вуаль и уставилась на обнимающуюся пару. Из рощицы выбежали Ипполит, Матвей Илларионович с женой и гости. Ипполит покраснел, запыхался и еще больше вспотел; его отец смотрел недоверчиво, так подобострастно поглядывая на жену, что Галка поняла, что подкаблучничество — черта наследственная. Та грозно и грузно выступила вперед, намереваясь произнести сердитую речь, как вдруг глаза ее забегали и приобрели растерянное выражение: она заметила невестку и поднимающую вуаль Галку.

— Что здесь происходит?! — визгливо закричала Евлалия, возвышаясь над смутившимся Ипполитом. Тот засуетился покраснел, дернул головой («Все-таки Кислярский!» — отчего-то злорадно подумала Галка) и вдруг, набравшись смелости, сказал:

— Ты, Лаля, мне приказала вести себя, как муж с женой, а не как тряпка. Ты не смеешь мне больше перечить. Теперь я главный в доме. И ты должна меня слушаться во всем. Я, конечно, тебя притеснять не буду, но ты знай, кто хозяин и кого надо слушаться. И, пожалуйста, не надо обзываться Кисой.

— Да как ты… — начала пораженно Евлалия. — Я тебе такого не говорила. Я о благотворительности последние полчаса рассказывала! Ты меня сам просил! А Кисой я тебя никогда и не звала! Ты, верно, опять путаешь что-то.

— Не путаю! — уверенно, что было для него довольно необычно, сказал Ипполит и сам поразился своей уверенности. — Мы стояли по колено в ледяной воде, и ты мне сообщила, что, дескать, это твое последнее распоряжение и что я должен ему слепо следовать. Вот я и следую.

— Дурень! — воскликнула Евлалия и хотела уже замахнуться для пощечины, но что-то ее остановило. — Где ты видишь на моей юбке следы от воды? Да и не полезла бы я сейчас в эту грязь. Слишком холодно, Ипа.

— Но юбка была тебе по голень… — сконфуженно пробормотал Ипполит, со вздохом понимая, что длиннющий шлейф невесты и впрямь не мог плавать в воде. Евлалия хмыкнула и вдруг, пораженная какой-то догадкой, повернулась к Борису и Галке, успевшей надеть чулки и туфли.

— Кажется, пора тикать! — прошептала женщина, беря молодого человека за руку. Тот согласно кивнул, срываясь с места. Вот тогда-то им и пригодились те стометровки, что бегали вместе с школе, всегда будучи первыми во всем. А вслед им несся грозный крик Евлалии:

— Это ты нас и по платью не различил?! — и тихие, умирающие возражения Ипполита Матвеевича…

— А все-таки он лопух! — удовлетворенно проговорил Борис, когда Галка, краснея и путаясь, рассказала ему все, что произошло с ней. — Упустить такую женщину!.. Тебя, в смысле! — спохватился он, встретив ее взгляд. — Про Евлалию мне даже и сказать нечего. Недалекая, властная тетка, искренне верящая в консерваторов, хотя никогда при монархии не жила. «Но Боже мой, какая мука» с ней было стоять под этой несчастной сосной! Сколько же моих проклятий кора вытерпела…

— Ах ты Остап Бендер! — ласково засмеялась Галка. Борис и впрямь был похож на сына турецко-подданного: в шляпе, шарфе, пиджаке и белых брюках. — А Евлалия — мадам Грицацуева.

— А твой Ипполит Матвеевич — Воробьянинов? — съязвил Борис, приобнимая жену.

— Да. Только он никогда не будет гением мысли… — Галка вздохнула и потянулась к мужу за поцелуем.