Холод (джен)

Немертвый конь стоял на одном месте, опустив голову, будто рассматривая что-то у себя под копытами. Ему, в сущности, было все равно, где стоять — тут или в том призрачном мире, откуда его когда-то вывел хозяин и откуда конь каждый раз приходил на его зов. Мертвецам, даже если они не совсем мертвы, вообще на многие вещи наплевать.

Белесое пламя лизало копыта и наполовину костяные ноги коня. Безвредно касалось травы, светясь в сумерках особенно ярко. На морду жеребца села блестящая зеленая муха, но он даже ухом не повел.

Мух вскоре должно было стать больше. Хотя бы потому, что в воздухе висел острый железистый запах крови, а у копыт коня лежала чисто срубленная кисть, растопырившая пальцы в последнем судорожном жесте. На вытоптанной траве темнели характерные брызги, ими же были заляпаны тесно стоящие шатры. Но на темно-лиловой ткани кровь была не так уж и видна. Поэтому раскиданные по поляне трупы казались иногда просто спящими. Если у них хватало конечностей.

Стоявшие в стороне телеги торговцев, под которых маскировались культисты, смотрелись довольно странно рядом с почти завершенной пентаграммой. Пожалуй, если бы не это, и если бы адепты Сумеречного Молота успели сделать свое дело — мало бы кто вообще прознал о том, что тут случилось. Но им не повезло. Зато повезло наткнувшемуся на них путнику, потому что его не заметили. А потом стало поздно.

Тяжелый полог одного из шатров откинули в сторону, и из него вышел рыцарь смерти. Бросил взгляд на коня, вокруг, потом воткнул в землю тот клинок, что держал в руках. Второй, парный, покоился на своем месте у пояса, и лезвие уже горело чистым холодным светом.

Он не любил кровь, этот рыцарь смерти, поэтому прикрепил клинок с другой стороны, только убедившись, что на нем нет ни единого пятна. И только после этого принялся осматривать лагерь, равнодушно обходя мертвецов.

По-хорошему, стоило спалить здесь все, но погода стояла засушливая, огонь мог переброситься на деревья. Лесной пожар — вещь паскудная даже для мертвого. Так что рыцарь просто методично уничтожал все, что могло иметь какое-то отношение к затеям Сумеречного Молота. Пентаграмму — затереть. Книги — в костер, небольшой, горевший еще до его появления. Документы — в седельную сумку, потом отдаст кому-нибудь из паладинов. Магические вещи — разбить, какие кулаком, какие аккуратно, гардой меча.

Уже окончательно стемнело, когда он закончил свою работу. Осталось последнее.

Рыцарь поставил у догорающего огня кованую клетку. За прутьями сидела большая птица, насторожено кося на него одним глазом. Встрепанная, грязная, она топорщила перья, пытаясь казаться внушительней, но получалось плохо.

Когда лезвие меча ударило по замку, срубив часть прутьев, птица сипло заклекотала от испуга. Но вспыхнувшие у самого её клюва руны померкли, а клинок со скрежетом пошел назад, оставляя искореженные, покрытые изморозью прутья. Их рыцарь смерти разогнул уже руками, достаточно, чтобы вытащить птицу, не поранив о зазубренные края.

Та обмякла в его руках, боясь шевельнуться. От рыцаря тянуло холодом и смертью. Казалось, вокруг него кружится невидимая поземка. Дымок, поднимающийся от светящихся голубоватым глаз, напоминал пар над полыньей в морозный день, а длинные волосы сейчас слиплись темными сосульками, метнувшись по шипастым наплечам, когда рыцарь наклонил голову на бок.

Взгляд у него был нехороший. Внимательный такой взгляд, изучающий.

Тем удивительней было, что в какой-то момент он выпрямился и поднял птицу на вытянутой руке вверх. Та неуверенно расправила крылья, оглянулась — и её просто подбросили в воздух. Темное пятно мелькнуло на мгновение, закрыв звезды, и пропало, как не было.

Удовлетворенно кивнув, рыцарь пошел к коню. Взобрался в седло, обернулся в последний раз и взял поводья. Это место было вычищено настолько, насколько хватило его сил.

Он уже выехал на дорогу и опустил голову, погружаясь в привычно отрешенное состояние, когда комок перьев плюхнулся на холку коня и, не удержавшись, скатился ему в руки. Закованные в латные перчатки ладони невольно сжались, и птица хрипло заорала, возмущенно клюнув широкий кожаный ремень, когда её отпустили.

Рыцарь смерти не мигая смотрел на нежданного попутчика. Потом внезапно легко усмехнулся. Обметанные светлой синеватой щетиной губы еще помнили улыбку — живую, искреннюю. Подхватив птицу под лапы, так, чтобы она могла вцепиться когтями в пальцы, он пересадил её на луку седла, подальше от ледяных саронитовых лат.

* * *

Он был странным, этот рыцарь смерти, когда-то родившийся среди ночных эльфов. Странно мертвый и странно живой.

Он дышал, но едва заметно. Он ел, но совсем понемногу. Большая часть крупы и вяленого мяса в сумках предназначалась птице, с удовольствием клевавшей кашу и рвавшей клювом жесткие волокна.

Он не говорил, предпочитая объясняться на пальцах, даже если приходилось заводить с кем-то разговор. Иногда чертил слова на земле кончиком меча, если его уж совсем не понимали.

Он не стремился к людям, но и не избегал их. Проезжал селения, если только не нужно было пополнить припасы или его не окликала местная стража. Иногда выясняли, кто он и куда путь держит. И какого тут вообще шляется, морда мертвяцкая. Иногда просили помочь — в тех поселениях, где уже встречали его товарищей.

Он ехал практически без остановок и, кажется, временами дремал прямо в седле. Но мертвым же отдых не нужен? По крайней мере, его конь в отдыхе точно не нуждался. Шаг за шагом он мерил дорогу, оставляя за собой быстро гаснущие островки безвредного пламени.

А еще он улыбался иногда. Не кривой ухмылкой, так присущей циничным мертвым философам, не зловещим оскалом чующего кровь и жизнь существа. Просто улыбался, гладя забиравшуюся к нему на колено птицу, а та чистила клювом перья, поглядывая то одни глазом, то другим.

В Штормград въехали на исходе осени, когда зарядили долгие стылые дожди. Рыцарь давно уже носил поверх лат тяжелый плащ, подбитый волчьим мехом. Потрепанный и немного вытертый, он еще грел, и рыцарь укутывал птицу краем плаща, устраивая перед собой, так, что из свертка торчал только клюв. Птица мерзла, и он не мог её в этом винить. Кому угодно станет холодно рядом с ним.

Скорее рыцаря удивляло, почему она еще не улетела. Возможно, решила проделать путь, пользуясь его защитой? Что ж, ему не было жалко такой малости.

Когда конь, миновав несколько каналов, остановился у таверны, ему стало как-то все равно. Отозвав коня, рыцарь смерти глядел на не раз сосчитанные ступени, ведущие к широким дверям. Глубоко вдохнул пропитанный гарью и пылью воздух квартала Дворфов, с хрипом выдохнул. Когти птицы сжали через плащ наплеч, издав мерзкий скрип, но рыцарь уже шагал наверх, дергая на себя прикрытую по холодной погоде дверь.

Просторный зал в столь ранний час был пуст, только протирала широкие, основательные столы дворфка, крепкая и коренастая, как и весь её народ. Она что-то напевала себе под нос, а шаги рыцаря, несмотря на его броню, были неслышны, будто он на считанные минуты вернул то, что умел при жизни.

Тяжелая рука легла на плечо девушки.

— Мирла, — прохрипел жуткий сипящий голос.

На что дворфка была не робкого десятка, но такое даже её заставило заорать от ужаса. Ладонь тут же пропала — рыцарь смерти отшатнулся сам, не дожидаясь, пока ему съездят по роже мокрой тряпкой. С кухни уже бежал с коротким старым мечом наперевес Колин, хозяин таверны, и рыцарь торопливо вскинул руки, сдергивая с головы капюшон.

Моргнул, глядя на замерших напротив как-то беспомощно. Чисто умытое лицо сейчас опять казалось странно живым. Отросшая за время пути бородка скрыла шрамы от когтей вурдалака, а бледная кожа — что бледная кожа? Если бы только не эти курящиеся мертвые глаза и волна потустороннего холода...

— Шел бы ты отсюда, мертвяк, — Колин поудобней перехватил меч. Махать им ему не приходилось уже давно, но все понимали: совсем скоро явится стража. Стоит рыцарю смерти хоть немного оступиться — и его просто казнят.

— Я... верн-лся, — он переводил взгляд с одного лица на другое, видя на них лишь страх и недоверие. Даже на лице торопливо спустившейся до середины лестницы Тегры Сошник, второй хозяйки таверны, вцепившейся в перила так, что те тихо потрескивали.

— Тарс, — с трудом выплюнул рыцарь единственное слово. Свое имя.

Недоверие во взглядах сменилось сначала узнаванием, когда пригляделись повнимательней к лицу, отрешившись от устрашающих доспехов, а потом ужасом.

— Как так? — почти жалобно спросила Мирла, комкая в руках несчастную тряпку. Она же помнила Тарса! Смешливый ночной эльф всегда останавливался у них, считая таверну своим вторым домом. А воину тут и рады были, как родному. Он даже бороду начал отращивать, хвастаясь, что когда-нибудь заплетет её на дворфский манер.

А теперь он вернулся, изуродованный страшной магией. И от прежнего мягко перекатывающегося голоса ничего не осталось. Тарс хрипел и сипел, глотал звуки и целые слова, не в силах произнести их. Торопился, захлебываясь, пытаясь рассказать, как случилось столь страшное. Как упал на поле боя, куда попал, потому что не смог остаться в стороне. Не мог он не отправиться на эту войну, ведь мертвые грозили всем. Как очнулся в темноте и холоде. Как упорно сопротивлялся, когда его волокли к алтарю, как терял сознание и вновь приходил в себя, пока его приматывали цепями, такими ледяными, что они почти примерзали к залитой кровью обнаженной коже.

Он все-таки стал рыцарем смерти, пусть душу и отрывали от еще дышащего тела.

О том, что было после, он не говорил. О таком молчат — тяжело, не желая делиться чужой и своей болью. Он говорил уже о том, когда вновь осознал себя, вырвался из-под страшной власти Короля-лича и пошел делать то, что умел лучше всего: очищать земли, неважно, свои или чужие, от опасностей. Как ходил, не решаясь вернуться, и...

Замолчать его вынудил кашель. Сухой, мучительный, он заставил рыцаря пошатнуться, опираясь одной рукой на стол, а другой хватаясь за изувеченное когда-то горло. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, будто все забило сухим царапучим каменным крошевом. Перед глазами заплясали черные точки, и Тарс навалился на стол, не поняв сразу, что чьи-то руки помогают ему сесть.

Потом в слепо шарящую по столешнице ладонь сунули кружку, и он не задумываясь отхлебнул из нее, чуть не поперхнувшись горячей жидкостью. Но это помогло, стало полегче, а после пары осторожных вздохов и еще нескольких глотков кашель отступил, затаившись где-то в груди.

Тегра стояла напротив, скрестив руки на груди, и мрачно взирала на него. Стоило открыть рот, как дворфка сурово велела:

— Молчи уж!

Невольно улыбнувшись, Тарс вспомнил, как с примерно такими же интонациями она велела ему сесть и сидеть, когда он ввалился в таверну, наскоро перевязанный товарищами и мечтающий лишь об одном: упасть в кровать и спать несколько суток кряду. Именно дворфка тогда оставила посетителей на Колина и лично сходила за лекарем для непутевого воина.

— Все в порядке, видите? — обернулась она к входу. — Старый друг... вернулся.

Рыцарь глянул туда же, без особого удивления узрев стоящих у дверей стражей. Кивнул знакомому, отметив, что тот успел выслужиться из рядового до командира отряда. Тот хмуро кивнул в ответ и, пообещав, что еще заглянет вечером, махнул своим, что можно возвращаться к патрулированию.

Тарса он хорошо знал. Раньше. А сейчас рыцари смерти по закону были приняты Альянсом.

— Твоя комната свободна, — повернулась Тегра к рыцарю, когда стража скрылась. — Я зайду, как возьму грифель и бумагу... поговорим.

Поднявшись, Тарс низко поклонился дворфке, так, что та отмахнулась, мол, не надо мне этих ваших эльфийских штучек. Но что еще он мог сделать, не имея голоса?

* * *

Вечером в «Золотом бочонке» всегда было людно. В смысле, дворфно. Люди тоже встречались, но их было мало по сравнению с набившимися в зал бородачами, громко хохочущими и стучащими кружками так, что пиво порой перехлестывало через край.

Привычная картина. Тарс наблюдал её из-за неудобного столика под лестницей, у самой стойки. Вроде и за выпивкой далеко ходить не надо, и в тоже время все по ногам норовят пройтись.

На него косились. Раньше он был здесь своим, теперь же глядели со сдержанным неодобрением. Сдержанным только потому, что весть о его возращении уже разлетелась среди знакомых, и те присматривались к бывшему воину, соображая, как с ним теперь быть. Не любили дворфы нежить, ой не любили.

Да и кто её любил?

Вон и Барс, капитан стражи, получивший эту кличку в незапамятные времена за историю с каким-то обычным в целом дворовым котом и некой почти что замужней девушкой, пришел явно не для того, чтобы выпить пива с другом. Нет, он проверял. Пытался понять, что тот из себя теперь представляет. Рыцарь смерти не был в обиде, слишком хорошо понимая свою суть.

Холод и смерть. Лед и агония.

Капитан хмурился, вчитываясь в исписанный ровными строками листок. Ровные-то они были ровные, как клинком рубанули, вот только напоминали при этом какие-то изрезанные ущельями скалистые горы. Руны лезли одна на другую, острыми пиками выбивались из общего ряда, и прочесть что-то было трудновато. Но Барс честно старался.

— Значит, говоришь, вас достаточно таких, превращенных еще живыми?

Кивнув, Тарс придвинул ему второй листок, где написал все загодя, ожидая этого вопроса, и отвернулся, потянувшись к кружке с пивом. Он почти не пьянел, но вкус чувствовал. И все-таки действительно нуждался в еде, чтобы тело не принялось требовать иной жизни. Чужой. Так сладко пахнущей, толчками хлещущей из ран и тут же замерзающей хрупким алым ледком.

По столу стукнуло — это птица расклевывала кусок хлеба, не обращая внимания на мужчин. Почему она не ушла, Тарс перестал понимать еще с того момента, как после приступа она вспорхнула на плечо, потершись клювом о щеку, будто утешая и обещая, что все будет хорошо. Но смирился с этим — к чему гадать? Придет время, и она сама все расскажет. А пока пусть будет так. Живое тепло рядом было приятно даже на сытой желудок. Просто потому, что было живым.

— Ла-адно... Я возьму это? — уточнил Барс, помахав листками. Кивнув, рыцарь смерти жестом попросил их обратно и размашисто подписал каждый, заверяя тем самым, что это его слова.

— Бывай, — на мгновение показалось, что капитан сейчас хлопнет его по плечу, привычно прощаясь — но лишь на мгновение. Рука так и не коснулась наплеча, и человек ушел.

Не стал засиживаться и Тарс. Хотелось хоть ненадолго вспомнить, как это было раньше. Избавиться от тяжести доспеха, вытянуться не на голой земле, а на нормальной кровати. Просто полежать, не думая, не чувствуя, соскальзывая в то подобие сна, что ему было дозволено.

Когда он заснул, птица, сидевшая на изголовье кровати, перепорхнула к окну. Клювом подцепила защелку и была такова. Рыцарь смерти тяжело вздохнул и отвернулся к стене, так и не открыв глаза.

* * *

Смешной он был, этот рыцарь смерти. Хотел казаться живым, не замечая, что на самом деле и не умирал толком. Уж она-то знала, как друид. Времени ритуала не хватило бы, чтобы тело умерло. А душа... Да, душа теперь была привязана к нему иначе, чем у других созданий. Но это же не повод считать живого мертвым?

Она считала, что нет.

И холод её не страшил. Чужая магия, всего лишь. Паладины и жрецы светились светом, жрецы тьмы и чернокнижники лучились тьмой и бездной. Друиды дышали ровным дыханием природы. А вот он был окутан волнами холода. Но люди много чего придумали, чтобы защититься от мороза.

А еще она была обязана Тарсу жизнью. Но это молоденькая друидка, спешившая к своим нанимателям, считала самой последней из причин. Навязываться она не любила, а таскаться следом за неугодным ей существом только потому, что должна ему что-то, не стала бы.

Нет, вовсе не в этом дело. Она размышляла об этом всю дорогу, пока ночное небо ложилось под крылья. Невеликий талант — особенно легко превращаться в птицу. За это её и взяли курьером. Но сейчас она отказалась от нового задания. Взяла плату и ушла, растворившись в темноте. А потом вспорхнула над крышами и устремилась обратно в таверну.

Окно все еще было открыто, и друидка приземлилась на пол, мягко перетекая в человеческое тело. Потянулась, повела плечами и аккуратно, стараясь не шуметь, задвинула защелку, решительно, будто это что-то значило.

И, обернувшись кошкой, скользнула на постель, вытягиваясь вдоль спины несомненно проснувшегося рыцаря смерти. Шумно фыркнув, она положила тяжеленную лапу ему на бок и пристроила морду на синеволосой макушке, для полноты картины обвив его ногу хвостом.

Пусть рыцарь смерти ворочается. Пусть наверняка щурится, не понимая, как она не боится его холода. Вот только у нее всегда был очень густой и теплый мех. С таким никакой мороз не страшен.