Сказка о Марфе Тимофеевне, дочери боярской, и о нарядах ее (гет)

В стародавние времена, когда и наших бабушек-то еще на свете не было, жила-была в стольном граде Москве Марфа Тимофеевна, дочка боярская. Уродилась она писаной красавицей: очи синие, что летнее небо, уста алые, что мак-цветок, кудри темные, точно куний мех, а сама бела, будто лебедушка — батюшке с матушкой на радость, добрым людям на загляденье. Больше всего на свете любила Марфа Тимофеевна наряжаться. Все-то она перед зеркалом крутится, одно платье снимет, другое наденет — какое ей больше к лицу? Едва пройдет по Москве слух, что приехали гости заморские, Марфа Тимофеевна вперед всех в лавку спешит, ткани драгоценные рассматривает, тафту, да камку, да золотую парчу — выбирает, из какой ей сарафан пошить, из какой душегрею.

Как-то на Святки идет Марфа Тимофеевна с гулянья. Шуба на ней кунья, вишневым лунским сукном крытая, ожерелье на шубе из черной лисы, сапожки сафьяновые алые, золотом расшитые, платок весь цветами изузорен, рукавки беленькие, пушистые. Идет она и видит: в сугробе старушка сидит, встать не может. И уж такая старушка дряхлая, такая бедная — свита на ней сермяжная, платочек посконный, да и те в заплатках. Марфа Тимофеевна жалостлива была — старушку на ноги подняла, в свой дом привела, обогрела, напоила-накормила, да еще подарила рукавки беленькие. Старушка ей и говорит:

— Отблагодарю я тебя, дитятко, за ласку — исполню любое твое желание.

— Ах, — отвечает Марфа Тимофеевна, — как бы мне хотелось, чтобы было у меня столько нарядов, чтобы всякий день новый надевать!

Помрачнела старушка, вздохнула:

— Эх, дитятко, да разве ж в нарядах счастье! Но будь по-твоему.

Дала старушка Марфе Тимофеевне волшебный сундучок. Сундучок-то невелик, одною рукою поднять не в труд, а откроешь — всякий раз новый наряд вынешь, хоть саян, хоть шушун, хоть летник, хоть душегрею.

Стала с той поры Марфа Тимофеевна жить-поживать, беды-горя не знать. На Масленицу надевала шубу соболью, аксамитом крытую, на Пасху — коротель бархату рытого, веницийского, на Троицу выйдет с девушками хороводы водить да березы заплетать — на ней сарафан парчовый, сорочица шелковая, а зарукавья-то чистым жемчугом сажены. Да что про праздники баять, ежеден ходила Марфа в платье шелковом, да всякий день в разном. На всей Москве-матушке не сыскать было девицы наряднее.

Как-то летом пошла Марфа Тимофеевна с подружками на зеленый луг. Сорочица на ней вышитая, саян голубого атласа с пуговицами звончатыми, поверх саяна летник желтый камчатный, на ножках выступки розовые, черевчатые, на головке повязка жемчужная. Стали девушки песни петь, в горелки играть, цветы собирать да венки плести. Вдруг, откуда ни возьмись, точно черная туча, налетели татары. Кинулись девушки врассыпную, а Марфе бежать тяжелехонько, широкий летник в ногах путается, долгие рукава за траву цепляются. Все подруженьки разбежались, а Марфу Тимофеевну злой татарин арканом словил, белы руки связал да поперек седла кинул.

Бежит татарский конь, пофыркивает, едет татарин, посвистывает, а бедная Марфа Тимофеевна на седле висит, косой пыль метет, горючими слезами заливается.

— Ах, долюшка моя горькая! — плачет она, причитает.— Не бывать мне больше в родном краю, не видать отца-матушки, в чужедальней стороне сложу свою головушку, расклюют вороны мое тело белое, разнесут волки по степи мои косточки, не снесет никто родным весточки!

Услышал ее слова татарин, засмеялся:

— Ай, девица, чего горюешь! Есть у меня три жены, будешь четвертой, самою любимою. Станешь плов варить да кобылиц доить, ходить станешь в индийском муслине да бухарской зендяни.

Отвечает ему Марфа Тимофеевна:

— Немилый мой суженый! Коль и впрямь почитаешь меня своей невестою, посади в седло, как добрые люди ездят.

Поднял ее татарин, посадил на коня впереди себя, поехали они дальше. Тут Марфа и говорит:

— Что-то жарко стало, вон солнышко-то как припекает! Хорошо бы мне расстегнуть летник камчатный.

Расстегнул татарин ей пуговки, а под летником-то у нее саян голубой, атласный. Говорит татарину Марфа Тимофеевна:

— Ах, жених мой нареченный, какой ты ласковый да заботливый! Развяжи мне руки — обниму тебя крепко-накрепко!

Обрадовался татарин, развязал ей руки. Хлестнула она коня по морде долгим рукавом, а рукав-то, пока у самой земли висел, запылился весь. Запорошило коню глаза, взвился он на дыбы, а Марфа с коня долой да и наутек. Один летник у татарина в руках остался. Тут, по счастью, и лес недалеко был. Добежала Марфа Тимофеевна до опушки, взмолилася:

— Не выдай меня, батюшка-лес, оборони от злого ворога!

Не выдал ее лес, дубы соступилися, загородили путь ворогу, елки укрыли лапами, лесные травы след затянули. Не поймал ее татарин.

Пустилась Марфа Тимофеевна в обратный путь, да до Москвы стольной ой как далеконько! Шла Марфа по лесу, где тропинкой, где без тропинки, где и через бурелом, долго шла, ноженьки в кровь сбила. Вдруг навстречу ей рыжая лиса. Говорит лиса Марфе человеческим голосом:

— Помоги мне, девица! Нашли охотники мою нору, не ровен час заявятся, да с собаками злющими, а у меня лисенята мал мала меньше, одной никак не перетаскать.

Пожалела Марфа Тимофеевна лису, пошла за нею. Подошли они к норе, а там лисенята рыжие, да такие махонькие, да такие шустрые, никак в руки не даются, глупые, пока одного словишь, другой опять выскочит. Думает Марфа Тимофеевна: «Кругом чащобы глухие, увидеть меня некому». Сняла она саян голубого атласу, завязала лисенят в узел, отнесла, куда лиса ей велела да в новую нору всех и выпустила. Смотрит, а саян-то весь попорчен: где погрызен, где поцарапан, где и кое-что иное сделано, что малышам свойственно. Оставила Марфа Тимофеевна саян лисенятам на подстилку и дальше пошла, в одной сорочице вышитой.

Долго ли, коротко, вышла Марфа Тимофеевна на поляну, а на поляне лежит богатырь весь израненый, кровь-руда по зеленой мураве струится, и все лицо кровью залито. Заслышал богатырь шаги, спросил слабым голосам:

— Кто здесь?

— Я, — Марфа Тимофеевна, заробев, отвечает.

Говорит ей богатырь:

— Не ведаю, кто ты — девица ли, честная ль жена, не знаю, как просить тебя. Бился я с татарами, много изрубил ворогов, да самого в лютой сече изранили: очи не видят, ноги не держат. Помоги мне, добрая душа, перевяжи мои раны.

Думает Марфа Тимофеевна: «Богатырь слепой меня не увидит, а больше в такой чащобе и глядеть-то некому». Нарвала от своей сорочицы полос, перевязала богатырю раны кровавые, села на траву да пригорюнилась.

— Как, — говорит, — быть, что делать, не ведаю! Мне и одной до родного дому добрести навряд, а как тебя, молодец, дотащить, и вовсе ума не приложу.

Едва слово вымолвила — выбегает на поляну рыжая лиса, а в зубах у ней скляница.

Говорит лиса Марфе Тимофеевне:

— Ты мне, краса-девица, помогла, и я тебе сослужу. Вот тебе целебная вода, окропи ею раны, и богатырь тотчас исцелится.

Обрадовалась Марфа Тимофеевна, поблагодарила лису, окропила целебной водою кровавые раны, и тотчас они затянулись, и следа не осталось. Открыл богатырь ясны очи, вскочил на резвы ноги. Тут Марфа Тимофеевна застыдилася, за кустом схоронилася.

Удивился богатырь, спрашивает:

— Ужель обидел я тебя чем, душа девица, что ты от меня, как от ворога, таишься, на глаза показаться не хочешь?

Отвечает ему Марфа Тимофеевна:

— Ходила я в платьях шелковых, а теперь на мне одна сорочица, да и та драная, коленки торчат — как же мне тебе на глаза показаться?

Рассмеялся богатырь:

— Что мне в твоих нарядах! Не видя, полюбил я тебя за сердце доброе да за голос ласковый, а увидел — еще пуще полюбил за красу твою ненаглядную.

Взял он Марфу Тимофеевна за белую рученьку, из-за куста вывел, укутал своим мятелем вишневого бархата, на руках до дому донес, да тут же и посватался. То-то радости было батюшке да матушке! Уж и не чаяли они свою доченьку живою узреть, а тут разом и зятя обрели.

Входит Марфа Тимофеевна в сени, а навстречу ей давешняя старушка.

— Что, дитятко, — спрашивает, — в нарядах ли счастье?

Смеется в ответ Марфа Тимофеевна:

— Не в нарядах, бабушка, а в том, чтобы их правильно использовать.

Немного дней прошло, и сыграли веселую свадебку, устроили пир на всю Москву-матушку. И я там был, мед-пиво пил, усы заранее сбрил, так что мимо рта не попало.