Поздняя осень Гвиндора (гет)

А ведь когда-то мне казалось, что нужно всего лишь вернуться… Да, это замечательно звучало, «всего лишь» — там, в копях Ангбанда. Когда почти не было шансов — и была надежда. Мне думалось тогда, что главное — суметь бежать, суметь выжить, суметь вернуться в этот город белых ажурных балконов и позолоченной летним солнцем листвы. Он всегда виделся мне таким, город моего детства, мой город… помнился в таких цветах: белый и мягкий золотой, цвет раннего лета. Белая беседка в саду, белая вязь мостка через ручеек, зелень листвы, пронизанная солнцем и оттого сама почти золотистая. Это наверху… а внизу — нежный полумрак высоких пещер, белые резные колонны и журчание ласкового фонтанчика в центре залы в королевском дворце, куда я был вхож. Мягкий золотистый свет раннего лета — свет золотистых волос… девушка в белом платье, присевшая на бортик фонтана, и золотистые блики воды — позолотившейся от отражения ее волос. Фаэливрин… блик на воде…

Да, тогда мне казалось, главное — это вернуться. Всего лишь вернуться в свой город в мягко-золотом и белом цветах раннего лета, и все снова станет, как прежде. Конечно, не всё. Многого уже не вернуть. Не вернуть брата, руки, доверия моего государя, тысяч погибших воинов и павшие города — павшие по моей вине. Но и оставшегося было бы достаточно, чтобы все-таки жить. Снова жить. Ведь там, в моем городе, был мой дом и моя Фаэливрин.

Я не думал, что увижу мой город совсем не таким. Белым… и темно-желтым в тусклую рыжину поздней осени. Что ничего не будет как прежде, и что вернуться еще не означает снова жить. Жизнь течет вокруг меня, мимо меня… жизнь у других, они что-то делают, что-то решают, у них что-то происходит и что-то задумывается на будущее. У всех, кроме меня. А я же — не вижу собственной жизни, у меня ее просто нет; не жизнь — только лишь бытие.

Всё, что осталось в моем бытии теперь — бесконечное ожидание. Ждать… ждать, когда тебя позовут. Ждать день за днем, неделями, месяцами, терпеливо ждать, убеждая себя, что ведь она — дочь короля, у нее каждый день столько дел и забот, что все дело в этом… а вовсе не в том, что ты ей просто не нужен. Ни ты, ни твои беседы, ни твоя забота, ни твои замыслы, ни твоя любовь. Ждать, бесконечно ждать, что тебя наконец позовут, ждать, не выдержав ожидания, напоминать о себе, и получать в ответ вежливое согласие, или «к сожалению, невозможно, увидимся где-нибудь через неделю», или не получать ничего, и так и ждать, снова бесконечно ждать, уже не встречи — хоть какого-нибудь ответа, хоть какой-нибудь весточки, нетерпеливо ждать сутками и неделями, крутиться возле дворца, не сводя глаз с ворот и смея войти, снова писать и снова ждать, ненавидя гонцов за их неспешность, засыпать ее письмами, всё короче и всё истеричнее, до единственного слова: «Откликнись!», ждать, не получая ответа, и наконец… дождаться наконец короткого: «Приходи, если хочешь». Долгожданное вымоленное и вытребованное свидание, почти не приносящее радости… чуть-чуть радости — те полдня, что ожидаешь наконец назначенной встречи, что думаешь, что вот сейчас увидишь ее и будешь с ней говорить, что она, наверное, все-таки тоже хочет тебя видеть, раз сказал тебе наконец: «Приходи». Короткий разговор у фонтана, тянущийся все же мучительно долго. Она говорит тебе какие-то пустяки, равнодушно и чуть смущенно от собственного равнодушия, тебе — вовсе нечего ей сказать. Все новости, что ты хотел рассказать, давно уже устарели, заговорить же о главном — нельзя… невозможно. Остается только смотреть на нее… она не смотрит тебе в глаза, и ты не пытаешься искать ее взгляда. Хрупкая фигурка в белом, присевшая на бортик фонтана, тонкие пальцы в воде и медленно разбегающиеся от них круги, в золотистых бликах — от отражения ее золотых волос. Сидеть и смотреть… а тебе не о чем говорить, у тебя не находится слов, чтобы заговорить о пустяках, а сказать о том, что тянет и мучает душу — разрушить и это подобие разговора, утратить и этот жалкий комочек радости — хотя бы смотреть на нее, сидя рядом, эту радость, хрупкую и тусклую, точно последний осенний листок.

Мой друг адан говорит: «тоска зеленая». Он не прав, у тоски другой цвет, темно-желтый в тусклую рыжину, цвет поздней осени.

Мой город переменился. И даже белый балкон в моем доме перекрасили без меня всё в тот же осенний цвет. А ведь когда-то мы так же сидели с ней у фонтана, не находя слов, и слова были нам не нужны. Не так не нужны, как сейчас… мы спешили делиться всякими новостями, и, сколько бы пустяковыми они ни были, они казались нам важными из-за того, что мы рассказывали их друг другу. Мы говорили о праздниках, что собираемся мы устроить, мы торопились поделиться идеями, и у нас было столько общих замыслов и общих дел… А ведь когда-то она обрадовалась моему возвращению. Я тогда даже сам не подозревал, насколько точно я выразился. Не мне, а моему возвращению. Тому, что еще один из эльдар спасся и вырвался из лап Врага. Может быть, сама еще не осознав, но уже чувствуя в глубине души, что сам я — ей больше не нужен.

Такой, каким я вернулся. Со своей истерзанной феа, навсегда омраченною Тьмой, со своей искалеченной хроа… Раны, добытые в честном бою, заживают скоро и без следа. Постыдные раны не заживают. Со своими шрамами, со своим позором, со своей виной, со своими ночными кошмарами. Со своей искаженной судьбой. Зачем я ей нужен? Как может она желать соединить свою судьбу, еще незамутненную, словно чистый струящийся поток Иврина, с моей, привести в мир наших общих детей и на них возложить бремя мой судьбы?

А когда-то казалось… но для жизни мало просто вернуться — если там, куда ты вернешься, ты не нужен никому. Не только там. Никому во всей Арде. Да, я знаю, «не нужен никому» — это значит никому из тех, кому ты хотел бы быть нужным. Ну да всем остальным и тем более нет до тебя дела, да и тебе мало дела до них всех, а значит — и впрямь никому. Чего, для чего же ты ждешь, чего, по какому праву молишь и требуешь? Про праву обещанного? Но какое обещание заставить отдать то, чего больше не осталось в душе. А и сам — ты просишь, но что сам ты даешь в ответ, что можешь ей дать, кроме своей тоски и молчаливых укоров? Мог бы и я… что-нибудь… даже многое… только ничего из этого ей не нужно. Калека телом, душой и судьбой… Не слишком-то веселый из меня кавалер, никогда мне уже не протянуть ей руки, увлекая в танец. Навряд ли буду я когда-нибудь снова в таинственном сумраке бальной залы развешивать по стенам голубые светильники Феанаро… слишком тяжкие это воспоминания. И я даже почти рад, что меня больше не зовут, как прежде, гулять вдоль реки, меж тенистых ив и залитых солнцем лужаек, потому что, не знаю, как… мне кажется, я ни за что не осмелюсь сбросить перед ней рубашку, повернуться спиной — как в прежние времена вплавь пуститься рвать для нее ярко-желтые водяные лилии, чтобы, влажные, в блестящих каплях воды, вплести их в золотистые волосы. Как когда-то… когда была жизнь, а не бесконечное и бесплодное ожидание, плохая иллюзия жизни, не убеждающая никого, меньше всего — себя самого. Ожидание жизни…

Говорят — я слышу это, конечно это слышишь и ты — прежний веселый Гвиндор погас, сделался собственной тенью, перенесенные муки и раскаяние надломили его. Но это не так… Теперь-то я знаю — прежний Гвиндор был весел, потому что вокруг него было много веселья, потому что ты была весела рядом со мной. На самом-то деле… на самом деле я всегда светил отраженным светом. А теперь мне нечего отражать.

Мы знаем это оба, да, Фаэливрин? Знаем теперь. И поэтому теперь я тебе не нужен.

И, в сущности, не очень и важно — я ли перестал быть нужен тебе, или это другой оказался для тебя нужнее. Горько одно — ведь он не лучше меня. Говорят, люди свободны от судьбы… что ж, значит природа этого смертного более схожа с эльфийской, чем того народа, которым он порожден, и ты не просто так полюбила его. Но я вижу, что судьба уже нависла над его головой. Как и моя… Такой же, как я. И пускай у него на спине нет позорных рубцов, а на совести — павших городов и тысяч погубленных жизней, он нисколько не лучше и не чище меня, и судьба его не прямее. Он всего лишь моложе.

Что ж, как бы то ни было… ты ли тому причиной, он ли, другой, я ли сам… мне уже больше нечего ждать, и я это давно понимаю. Не оттого ли и ты все-таки отвечаешь мне — но так редко. Не оттого ли тянешь время, прежде чем все же ответить, тянешь с каждым разом все дольше — не от безразличия, не от того, что не помнишь обо мне, как раз оттого, что все-таки помнишь, от последней еще живой частички былой приязни, для того, чтобы я сам наконец понял, что вовсе не нужен тебе, сам наконец перестал ждать.

И все-таки я почему-то все еще жду… жду, что меня позовут, день за днем, неделями, месяцами, молча жду, уговаривая себя, что у нее просто столько дел и забот… жду, безнадежно блуждая под белыми балконами дворца, по жухлым листьям поздней осени. Когда-нибудь я, наверно, устану ждать. Наверно, скоро… когда опадет последний листок… когда последние осенние краски выцветут и уйдут в одноцветье зимы. Можно и раньше. Прекратить. Ведь это так просто, даже не придется бросать в переплавку кольцо. Кольцо осталось там же, где и рука, только намного раньше. И все-таки я все еще жду…

Мой друг адан говорит, что его народ цветом надежды считает зеленый. Он не прав. У эстель — темно-желтый цвет в тусклую рыжину, цвет поздней осени, такой же, как у тоски.

Пока снег не скроет последний цвет, я все еще буду ждать. А тогда… мне даже интересно, что будет тогда. Может быть, когда я избавлюсь от мучительной иллюзии жизни, мне станет легче, проще так и существовать без жизни в пустоте своей бесцветной зимы. А может, окажется, что эта иллюзия жизни и была — последней малой капелькой жизни.