Чужая девочка (гет)

Она приходит каждое воскресенье и меняет его жизнь. Разгребает дерьмо, накопившееся за выходные, проветривает всю квартиру, даже если снаружи лютый мороз. Устраивает ему персональный вытрезвитель — не много ли чести? Без слов спроваживает его в душ. Иногда ей достаточно его растолкать, иногда нужно тащить упирающееся тело. Обычно он кроет её матом, чуть реже умоляет дать ему спокойно сдохнуть. Один раз он её чуть было не ударил: она без особого труда перехватила нетвёрдую руку и заломила так, словно всю жизнь проработала вышибалой в клубе для местного быдла.

Он её ненавидит. Он постоянно думает о том, что нужно отобрать у неё ключ. Или сменить замок. Или переехать. Безусловно, без неё он сдохнет, но так ему хотя бы не придётся больше подниматься с дикого похмелья в девять утра, когда хочется уничтожать всё прекрасное. Такое, как она. Она чертовски прекрасная — сложно это отрицать. Слишком прекрасная для него и его паршивой квартиры. И для его паршивой жизни тоже. Он всякий раз удивляется тому, что она так спокойно копается в его дерьме своими идеальными руками. Зачем ей это? Такие, как она, живут в пентхаусах, оформленных в стиле хай-тек. Такие, как она, водят ауди. Такие, как она, тратят время на косметологов и массажистов, а не на спивающихся неудачников.

Он хочет подойти к ней во время одного из её визитов, встряхнуть её за плечи и заорать: «Какого хрена ты тут забыла?» Он хочет трясти её до тех пор, пока из неё не вывалится желание таскаться к нему каждое воскресенье и пытаться заново собрать его по кускам. Ему хочется прижать её к себе и упиваться сладковатым запахом её духов. Определенно, дорогих. Ему хочется ползать у её шикарных стройных ног и умолять не уходить. Он так устал каждую субботу засыпать в страхе, что завтра она не разбудит его. Никакое количество выпивки не способно уничтожить этот страх. И он ненавидит её за этот страх даже больше, чем за ранние похмельные побудки.

Пока он, смурной и неприятный даже самому себе, смывает остатки вчерашней пьянки, она обычно готовит завтрак. От запаха жаренных яиц и гренок сводит желудок, иногда он даже перевешивается через бортик ванны и блюёт в специальный таз на полу. Он поставил его туда после того, как его разок стошнило себе под ноги. Запихивать смердящую жижу в узкий слив было не слишком весело, поэтому он раздобыл чёртов таз. Всё для неё. И долгий обжигающий душ, и бритьё неверными трясущимися руками, и бессмысленные попытки изобразить на лице что-то, кроме отвращения, — всё для неё. Но если она однажды покажет, что ей не всё равно, это его убьёт.

Он долго решается на то, чтобы в один из таких воскресных дней откашляться и выдавить сквозь зубы:

— Ты не обязана приходить.

— Мы закрыли эту тему год назад, — отрезает она и ставит перед ним чашку с кофе. Она покупает для него хороший дорогой кофе, который приятно нюхать и пить. Поить его этим — всё равно, что кормить облезлую дворнягу стейком рибай. Он пьёт и морщится — потому что не заслужил. Ни кофе, ни, тем более, её. Он пьёт и трусливо прячет опухшие глаза, потому что давно может всё это прекратить, просто признавшись ей…

* * *

Обсидиановая ночь — так он назвал бы тот момент, будь он поэтом. Но уже тогда он был банальным ничтожеством с алкогольной зависимостью средней тяжести. День за днём, литр за литром — он гробил себя медленно, потому что не осмелился бы сделать это быстро. Всегда был трусом, что поделать. Он выполз в эту сраную обсидиановую ночь почти слепой, раскачивающийся, словно молодой дубок, полный странных неадекватных желаний — всё как обычно. Нужно было идти домой, но ноги понесли его в неизвестном направлении.

Он шёл по наитию, цепляясь за шершавые шкуры домов и холодные решётки. Он лишь на половине пути сообразил, что идёт на их место. Оно притягивало его помимо воли, он шагал на одних инстинктах, как умирающий от жажды зверь шагает к воде. И там, на мосту, была она. Знакомый силуэт, знакомое пальто, те же тёмные волосы, развевающиеся на ветру в своём дьявольском танце. Будь он чуть меньше пьян, он заметил бы разницу. Будь он чуть меньше пьян, он сообразил бы, что его мёртвая девочка не могла вылезти из могилы и оказаться на мосту. Будь он чуть меньше пьян, он, возможно не спас бы вот эту девочку, которая уже перебралась через перила и почти разжала пальцы.

Говорят, пьяные способны творить чудеса: падать из окон, не получая травм, или преодолевать немыслимые препятствия. Или спасать запутавшихся девочек. Позже он просто не смог воспроизвести в мозгу эту сцену; он не помнил, как ему удалось так быстро оказаться рядом, схватить её и перетащить через перила. Он не помнил, как прижимал её к себе и выдыхал со смесью страха и перегара: «Дура, дура, дура!» Он не помнил, как она рыдала у него на груди, как пыталась вырваться из странно крепких для такого пьянчуги объятий, а потом сдалась. Он очнулся утром следующего дня — привычно серого и больного, — но именно в тот день всё изменилось.

В его квартире впервые за сто лет пахло едой. И при этом было дико холодно, потому что все окна были нараспашку. Он приполз на кухню, а там была она. При свете дня, без алкогольной дымки перед глазами стало ясно, что она совсем другая. Ничего общего кроме долбанного пальто. Но стоило ли об этом говорить? Она не спрашивала, почему он её спас, он не спрашивал, какого чёрта она делает в его квартире и почему готовит ему завтрак. Они молча поели, а потом она просто встала и начала собираться.

— Ты… Здесь спала? — вопрос звучал глупо, но он вдруг понял, что нужно его задать.

— У тебя же есть диван, — просто ответила она, натянула своё пальто и ушла.

На этом всё должно было закончиться, но в следующее воскресенье в его квартире раздался звонок. Много звонков. Она трезвонила до тех пор, пока он не отлепил своё тело от грязной простыни и не открыл дверь. Она принесла пакет с продуктами, прошла в кухню и принялась бесцеремонно сгребать бутылки и объедки в мусорку.

— Какого…

— Иди в душ, я купила тебе гель.

У него в тот момент не было сил и желания спорить. Он пошёл в душ и вымылся. Наверное, он просто был всё ещё немного пьян и не понимал, что происходит. Он позволил накормить себя, позволил ей запихать своё постельное бельё в старую стиралку. А потом его словно током долбануло: он схватил её за предплечье, когда она уже почти ушла.

— Что ты делаешь?

— Привожу тебя в порядок.

— Нафига?

— Это всё, что я могу для тебя сделать.

— Слушай, ты не обязана…

В тот момент она изменилась в лице. Спокойное невозмутимое выражение неуловимым образом трансформировалось в возмущение.

— Мне это нужно, чтобы не свихнуться, понял? Или ты готов каждые выходные вытаскивать меня с той стороны перил?

Он не стал уточнять. Ему вообще-то всегда было плевать на чужие заморочки — хватало своих. Он позволил ей сделать дубликат ключа, но в первое время всякий раз забывал, что она должна прийти. Он продолжал пить и перебиваться случайными заработками. А она продолжала приходить и приводить его в чувства. Он и не заметил, как впал в зависимость. Стал чёртовым наркоманом, которого начинало ломать ровно в ту секунду, как за ней закрывалась дверь.

* * *

Он понимает, что это нужно прекратить. Он хочет рассказать ей, что тогда, на мосту, спасал вовсе не её. Он спасал призрак своего прошлого. Он хочет сказать, что она, скорее всего, была бы давно мертва, если бы не чёртово пальто как у той, другой девочки. Он просирает десятки, а то и сотни попыток начать этот разговор, потому что трусит. Понимает, что, как всякий наркоман, лишённый дозы, он загнётся без своего наркотика.

Он уверен, что у неё все давно наладилось, хотя и не говорил с ней об этом ни разу. Но что-то подсказывает: её больше не придётся «вытаскивать с той стороны перил». Это ясно по новой одежде, по сладковатому запаху дорогих духов, по тому, что она в какой-то момент начинает приносить более дорогие продукты. И если раньше он не говорил ей об истинных причинах, чтобы не задеть её чувства, теперь он молчит ради себя. Эгоистичное ничтожество — он слишком привык к этим воскресным переворотам внутри своей маленькой империи беспросветного отчаяния.

Он ценит, что она не пытается наставить его на путь истинный, не пытается прочистить ему мозги. Но это одновременно и пугает. Как скоро ей надоест разгребать его дерьмо? Как скоро она поймёт, что он безнадёжен? Как скоро решит, что долг выплачен сполна? Он хочет спросить её, но не решается. Он хочет изменить себя, но не может: всякий раз скатывается на самое дно ямы, в которой оказался много лет назад. А потом находит в своём почтовом ящике листовку, которая обещает ему спасение.

«Полное избавление от любой зависимости» — гласит надпись на глянцевой бумажке. Он не верит, но всё равно набирает нужный номер. Всё равно идёт по названному адресу. Там он долго общается с людьми, которые обещают ему выздоровление и анонимность, они осыпают его незнакомыми терминами, вроде «абстинентный синдром» и «аверсионная терапия». Они прописывают ему таблетки. У него не слишком много денег, но он готов не есть, если это поможет ему. Сложнее не пить, но и с этим он, кажется, начинает справляться.

Таблетки вызывают острую непереносимость алкоголя — его тошнит даже от запаха, а, стоит сделать хоть глоток, выворачивает. Кажется, всеми имеющимися в нём внутренностями. Или всем имеющимся в нём дерьмом. До воскресенья он страдает, но держится. Когда она приходит, он прикидывается спящим, хотя за всю ночь ни на секунду не сомкнул глаз. Он сам себе не может объяснить, почему не хочет делиться с ней своими… достижениями. Может, потому что понимает, что он ещё ничего не добился. А она не замечает или не подаёт виду. Всё так же молча убирает со стола пустые бутылки, которые он собирал весь предыдущий вечер по подворотням, делает завтрак, оставляет продукты и уходит.

Он живёт в этом бреду сумасшедшего ещё три недели. Смиренно жрёт таблетки, раз в неделю посещает центр для нарко— и алкозависимых, находит паршивую, но всё же более-менее постоянную работу. И всякий раз разыгрывает перед ней лишённый всякого смысла спектакль, лишь бы она не заметила, что он меняется. Словно это не для неё. Словно весь этот сюр — не её заслуга.

Говорят, пьяные способны творить чудеса, но, став трезвенником, он теряет свой «дар». Он больше не в силах преодолевать немыслимые препятствия, он не в силах врать ей, несмотря на собственную трусость. Целую неделю он ждёт воскресенья, чтобы продемонстрировать ей нового себя. Он даже убирается в квартире и заранее сбривает недельную щетину. И всё это время его неистово трясёт, как мальчишку, потому что он понятия не имеет, чего ждать.

Два или три часа сна и вот он уже ждёт её на кухне с чашкой кофе. Привычный скрежет ключа в старом замке пугает его до усрачки. Он почти подрывается с места, чтобы вернуться в спальню и прикинуться спящим — не успевает. Она входит, шуршит пакетами, разувается — он видит её тонкий силуэт сквозь приоткрытую дверь кухни. Каждый тихий шаг её ног отдаёт в груди глухим стуком. Он ждёт и трясётся — уже выпитый кофе, перемешанный с желудочным соком, ползёт обратно, обжигает пищевод.

Она входит, и он ловит страх и удивление, выпорхнувшие из её глаз.

— Ты… Ты уже встал? — лепечет она и роняет один из пакетов на пол. А он не в силах ответить. Не в силах встать и помочь ей с продуктами. Просто сидит и смотрит на неё исподлобья, как побитая собака. Она сама берёт себя в руки, поднимает пакет, ставит оба на стол и начинает раскладывать то, что принесла. Так, словно ничего не произошло.

— Нам нужно поговорить, — хрипит он незнакомым голосом. Она замирает, её напряжение заметно по тому, как побелели костяшки пальцев, сжимающих дверцу холодильника. Он смотрит на эти тонкие пальцы с дорогим маникюром на ногтях, и ощущает, как его покидает решительность. Нет, он не может, он не станет говорить ей ничего, потому что знает, чем это кончится.

Он знает, но всё равно произносит это:

— Я начал лечиться.

Она молчит, непозволительно долго молчит и даже не поворачивается. Она даже не закрывает этот чёртов холодильник! Она заставляет его наконец подняться и подойти. Почти вплотную, так, что в нос ударяет знакомый ненавистно-необходимый запах духов.

— Это же здорово, — тихо произносит она и наконец тихо хлопает дверцей, одновременно будто случайно отпихивая его локтем. Она выглядит беспомощной и растерянной, когда возвращается к столу и продолжает вытаскивать продукты из пакетов. Он понимает, что не может видеть её такой.

Он хочет открыть окно и выпрыгнуть из него. Он хочет обнять её, прижать к себе, как тогда, на мосту, и умолять не бросать его. Он хочет сказать ей, что она теперь свободна.

— Я пойду, — у неё непривычно тихий голос. Куда делись командные нотки? Куда делось напускное безразличие? Куда делось отчаяние?

Он перехватывает её в дверях кухни. Просто хватает её за предплечье и бормочет в спину:

— Останься.

Это слово, похоже, кто-то обмотал колючей проволокой. Его физически больно произносить — оно режет горло, вспарывает щёки изнутри, — и он уже жалеет, что сделал это.

— У меня дела, ладно? — как-то жалобно выдаёт она в ответ, освобождает руку, стремительно преодолевает узкий коридор и натягивает то самое пальто. Она не смотрит на него, но если раньше это его только радовало, сейчас раздражает. Почему она не смотрит? Он мог понять, что ей противно было смотреть на его помятое пропитое лицо, но что её отталкивает сейчас?

Пока он думает над тем, стоит ли её остановить, она уходит, оставив вместо себя запах своих дурацких духов и горечь разочарования на языке. Он никогда ещё не блевал от разочарования. И вот теперь его выворачивает утренним кофе, желчью, собственными кишками и всеми идиотскими надеждами на то, что она изменит своё к нему отношение, стоит ему изменить себя. Он чувствует себя безмозглым идиотом, потому что не знает о ней ничего. Ни адреса, ни номера телефона, ни имени. И если она не вернётся в следующее воскресенье…

Через пару дней он находит в почтовом ящике ключ от своей квартиры и короткую записку.

«Я рада, что ты наконец-то взял себя в руки. Думаю, я тебе больше не нужна. Спасибо за всё.»

Он перечитывает это раз, другой, третий, стотысячный, и его охватывает злость. Какого хрена это девчонка о себе возомнила? Почему она решает за него? С чего она взяла, что больше не нужна ему?! Он рвёт её безликую записку и оставляет вмятину на своём почтовом ящике. Он возвращается домой и переворачивает там всё. Он вышвыривает в открытое окно банку с дорогим перуанским кофе, который она принесла в свой последний визит.

За приступом гнева следует апатия: он часами лежит на диване — том самом, на котором она как-то спала, — и просто пялится в потолок. Он пропускает встречу со своими собратьями-алкоголиками, он не принимает таблетки, почти не ест. Он всё ждёт, когда его отпустит, но день за днём ощущение такое, словно кто-то закатал его в ровный слой безразличия. Правда сквозь него всё-таки пробиваются сорняки-мысли о том, как всё было просто и хорошо, когда он заливал выпивкой то, старое горе. Стоило ли вылезать из той ямы, чтобы провалиться в новую?

Он всегда знал, что так будет, он с самого начала хотел прекратить эти её бессмысленные благотворительные посещения. Почему он не вышвырнул её, когда она припёрлась к нему в первый раз после сцены на мосту? Почему не рассказал правду? Ах, да… Потому что он трус. А она? Чего добивалась она? Хотела спасти алкаша? Умница, девочка, одну зависимость всегда лечат другой. Вот только что теперь делать ему? Куда девать свою больную невыносимую тоску? Куда прятаться от страха, ставшего явью?

Она больше не придёт…

Пережить потерю одной девочки ещё возможно. Но двух — это уже перебор. В один из однотипных мерзких дней он вдруг осознаёт это так чётко, так ясно. Он осознаёт свою слабость, свою собственную пустоту и ненужность. Он вдруг осознает, что больше в его жизни ничего не изменится. Никогда.

Найти в себе силы на то, чтобы спустя много дней выбраться из дома, — настоящий подвиг для него. Чтобы не пасть духом раньше времени, он покупает бутылку дешёвой водки по пути, но его организм всё ещё отказывается принимать алкоголь. Он бредёт по улицам, слепо натыкается на прохожих, глотает их «Алкаш сраный!», брошенные в спину и усмехается. Они даже не представляют, как правы и как ошибаются одновременно...

Дурацкий мост ни капли не изменился с тех пор, как он приходил сюда в последний раз. Приходил, чтобы спасти чужую девочку, которую принял за свою. Спасти её, чтобы погубить себя — какая ирония. Если бы не она, он так и продолжал бы медленно гробить себя. Он бы даже не заметил окончания своей никчёмной жизни. Но она… Она наполнила эту никчёмную жизнь смыслом, который потом так легко отобрала.

Бедная девочка, наверняка чувствовала себя обязанной жалкому ничтожеству, которое не дало ей сигануть с моста. Взвалила на себя бремя бессмысленной заботы о конченом человеке. А как только поняла, что «помогла» — тут же сбежала. Разве может он её винить за это? Нет. Он должен винить себя, что он и делает всю дорогу до моста. А потом долго смотрит на свои руки, вцепившиеся в перила. Смотрит и гадает: зачем он здесь? Он же трус, он не смог сделать этого тогда, когда потерял «свою девочку», не сможет и сейчас.

Людей вокруг мало, да и те, что проходят мимо, не смотрят на потрёпанного мужика в старой куртке, стоящего на мосту. Кинется ли кто-то из них спасать его? Вряд ли. Эта мысль одновременно наполняет его обидой и спокойствием. Эта мысль как неведомое существо, которое цепляется когтистыми лапками за плечи, пытаясь удержать, и в то же самое время подталкивает в спину. Ну же, давай, сделай хоть что-то! Закончи хоть одно дело!

Он неуклюже перелезает через ржавые перила и судорожно сжимает их ладонями, когда чуть не срывается — долбаный инстинкт самосохранения. На той стороне выступ совсем небольшой, стоять на нём неудобно. Хорошо, что ему не нужно делать это слишком долго. Оглянувшись через плечо, он смотрит на грязную воду, взволнованную промозглым ветром. И в этот момент его пронзает дурацкая мысль: что, если он не умрёт? Отпустит руки, полетит вниз, шмякнется об воду, как мешок с дерьмом и… Максимум, что ему светит, — воспаление лёгких.

И вот он стоит там — по ту сторону моста — и глупо озирается. Мимо плывёт привычная жизнь, шагают люди, которые прячут от ветра лица за шарфами и капюшонами, ничего не меняется, не трещит по швам, не разрушается на уродливые несимметричные куски. И где-то там, среди всего этого неизменного бытия, она, чужая девочка в синем пальто, сбежавшая в свою благополучную жизнь. В ту жизнь, в которой нет и никогда не будет места для него.

И вот эта мысль заставляет его разжать окоченевшие пальцы, слегка оттолкнувшись ими от перил. Она несёт его озябшее тело вниз и как бы невзначай роняет не в воду, а на одну из опор моста, с глухим хрустом ломая его хребет. Именно она парализует его, лишает сознания и всякой возможности спастись, пусть даже повинуясь долбаному инстинкту самосохранения.

Всё заканчивается слишком быстро — совсем не в его стиле. Раз! — и его уже нет. Но если бы он мог ещё что-то чувствовать, он непременно поблагодарил бы судьбу за такую лёгкую смерть и даже не счёл бы её насмешкой над своей такой пустой и никчёмной жизнью.