Смерть не всесильна (гет)

Жизнь Ремуса Люпина после Отдела Тайн разделилась на две части. На «до» и «после». И на Орден и Риту. Точнее, на Риту и Айрин. В Ордене Ремус никому не рассказывал о том, куда он уходит три раза в неделю. Не потому, что он хотел скрыть, совсем нет. Просто не мог рассказать никому. Даже Минерве, которая точно молча бы выслушала, качая головой, а потом просто тихо пододвинула бы чашку с горячим чаем, изрядно приправленным виски. Пожалуй, как ни странно, если бы он и мог кому-то сказать о том, куда он регулярно уходит, прокрадываясь, как вор, под стенкой и стараясь как можно тише закрывать за собой дверь, так это Северусу. Но у Северуса сейчас хватало забот. Он стал еще желтее и словно тоньше, суше, будто кто-то тихо по капле выпивал из него... Нет, не жизнь, Северус был живее всех живых, и желчи у него словно прибавилось. Северус не утешал бы, о нет. И сочувственно не молчал бы, подвигая чай или что покрепче. Северус был бы язвителен и резок. Но он был бы лекарством. А лекарства всегда горькие и резкие на вкус.

А сейчас Ремус оказался не готов. Даже когда Сириус был в Азкабане, он продолжал верить до последнего, по-детски наивно и отчаянно, что все будет хорошо, что счастливый случай все изменит. И счастливый случай привел к нему Скитер, потом счастливый случай надоумил его прийти к ней домой. И вот везение закончилось. И оказалось, что без этого везения мир стал серым, воздух словно стал тяжелее и давил на плечи. А, может, не воздух, а одиночество? Серое и безнадежное одиночество. Даже Дора не могла раскрасить мир обратно в мягкие и прозрачные тона, не могла снова оживить набросок голубым и зеленым. Пейзаж его жизни, писанный акварелью, растекся в ничто от двух слезинок женщины, которая была ему никем, даже больше, чем никем.

Он приходил к Рите молчать, и к Айрин — раскрашивать в голубой и зеленый ее еще пока такой чистый и светлый мир.

— Мы говорим обо всем, кроме, — как-то раз вырвалось у него, когда он наблюдал за тем, как тлеет в пепельнице ее тонкая сигарета.

— Да, — Скитер зябко передернула плечами. — Так лучше. Она не знала о нем, пока он был жив. Зачем говорить о нем теперь, когда его больше нет?

— Хотя бы пусть знает, каким он был, — воздух вдруг стал сухим и пыльным на вкус, из горла вместо мягкого вздоха вырвался хриплый кашель. — Не зная о том, что он ее отец.

— Нет, — отрезала тогда Рита, и они больше к этому разговору не возвращались.

Он продолжал приходить, приносить с собой дешевые сладости (на дорогие у него все равно не хватало денег), яркие рисунки Доры, больше похожие на страницы из маггловских комиксов, и рассказывать, не называя имен, про Сириуса, Джеймса... И почти ничего о себе.

— Знаешь, расскажи ей, — однажды внезапно сказала Скитер, и от ее голоса жалобно зазвенел на столе забытый коктейльный бокал. — Расскажи ей все. Кроме того, как это было там... Ну, ты знаешь, какие слова подобрать.

— Хорошо, — Ремус вглядывался в ее бледное лицо, — я расскажу.

— Вот и хорошо, — ее смех был колким и нервным, глаза блестели, как у горячечного больного, на щеках играл лихорадочный и нездоровый румянец.

— Мэг, что ты задумала? — Ремус яркому и броскому газетному «Рита» в последнее время предпочитал домашнее и уютное «Мэг». Скитер не протестовала.

— Ничего, — она повела плечом. — Мне надо работать. Я пришлю к тебе Айрин.

И тогда к одиночеству примешалось странное чувство тревоги. Все время возле уха словно звенела натянутая струна, словно пел комар, назойливо, пронзительно, на грани слышимости. Это было как головные боли перед полнолунием. Ремус улыбался, пил теплый чай вперемешку с дорогим виски и рассказывал, рассказывал взахлеб. Время словно сорвалось с места и понеслось, не разбирая дороги. Они все куда-то торопились, в богатом доме Риты словно поселилось ощущение, что хозяева готовятся уезжать. После очередного визита Ремус внезапно сделал Доре предложение. Сделал, не задумываясь, словно это проклятое время подхватило и его, сделал торопливо, словно они прощались на вокзале, словно именно эти слова Дора должна была услышать последними.

— Ты только жди меня, — вдруг добавил он, и Тонкс кивнула и прижалась к нему, судорожно вцепляясь в старый мятый пиджак.

— Ты тоже, — всхлипнула она и сунула ему в руку мятый клочок пергамента с очередным ярким и аляповатым рисунком.

Так прошел год. Рита работала на износ. Каждый день выходила новая статья, еще более скандальная, чем предыдущая. Новые заголовки, хлесткие, как пощечина, выбивающие из легких воздух, а из души изумление и возмущение. Казалось, что сейчас все можно, все правила смяли в огромный клубок и пустили под откос. И только маленькая девочка, по-блэковски темноватая и темноглазая, замирала в большом кресле и слушала, сияя огромными глазами. И Ремус, сдвинув в сторону пепельницу с окурками и стаканы с недопитым чаем и виски, рассказывал, рассказывал, рассказывал…

А потом вышла книга Риты. Ремус тогда пришел к ней, долго стучал в дверь, шатаясь словно пьяный и цепляясь за дверной косяк. Она открыла не сразу.

— Что? — бросила она с порога, ее глаза горели каким-то электрическим блеском.

— Зачем? — только выдохнул он. — Мэг, зачем?

— Деньги, — ее голос был сухим, слова ломались в воздухе, как дешевое стекло.

— Но Мэг, — он просто смотрел на нее, не веря, не желая верить. — Денег у тебя и так…

— Мало, Рем, их очень мало, — она вдруг задрожала и опустилась на ступеньку, не отпуская дверную ручку. — Знал бы ты, сколько они хотят денег. А дом я не могу продать. Ему же надо будет куда-то вернуться.

И Ремус бессильно опустился на ступеньки рядом с ней. Он не мог сказать ей, что это безнадежно. Просто не мог. Значит, вот она какая, любовь?

— Не думаешь, что Альбус понял бы? — вдруг тихо сказала она и горько рассмеялась. — Ему-то что? А вот все это, — она сделала неопределенный жест, — все это поможет вернуть одного человека.

Ремус тихо обнял Скитер за плечи. Да, Альбус бы понял, Альбус всегда всех понимал.

— Пообещай мне, — Рита улыбнулась криво и как-то вымученно, — что когда все это закончится, ты уговоришь Дору бросить Аврорат и пойти в художницы. Нам как раз в редакцию понадобится человек, а у нее способности.

— Если мы выживем, — Ремус знал, что обычная мягкая улыбка вышла грустной и горькой.

— Никаких "если", — Скитер крепко схватила его за плечи. — Никаких "если". Тебе не кажется, что мы уже сполна заплатили за все? Что после такого мы просто не можем… Никто больше не может умереть. Никто не должен. Кто бы там ни затеял это все, но он должен быть доволен.

— А если нет? — Ремус готов был проклясть себя за то, что не сдержался.

— А если нет, — глаза Риты сузились, взгляд стал злым и холодным, — значит, придется напомнить этой противной старушке в саване и с косой, что уже раз ее щелкали по носу. Смерть не всесильна, знаешь ли. Просто мы об этом забываем.

* * *

На похороны Ремуса и Доры Рита не пошла. Она просто не хотела признавать, что боится увидеть их такими. Зачем? Лучше ждать его, оставлять незанятым его любимое кресло, его крючок на вешалке, на который он всегда вешал свою мантию. Лучше ждать, вопреки всему ждать и чувствовать, что вот сейчас, нет, еще через минуту, или через две, или через пять он постучит в двери. Пусть это все вранье. Разве она не сделала вранье своей специальностью? Разве она не превратила его в искусство?

— Мисс Скитер, — человек в серой мантии возник за плечом тихо, словно домовой эльф. — Пора.

— Я готова, — она протянула ему увесистый мешочек с галлеонами. — Со мной пойдет моя дочь.

— Но мы не договаривалась, — невыразимец побледнел и настороженно оглянулся. — Я и так рискую ради вас.

— Это не обсуждается, — отрезала Рита. — Айрин.

Дочка уже собралась и тихо стояла у двери, кутаясь в просторную темную мантию с капюшоном, каштановые волосы растрепалась и теперь падали на глаза. Рита любовно убрала самую непослушную прядь за ухо.

— Идем, — она крепко взяла дочь за руку.

* * *

Рита раньше никогда не была в зале с Аркой. Она старательно сдерживала себя, чтобы не вертеть головой по сторонам. Шаги звучали гулко, громко, словно в церкви, словно погребальный колокол. Шаг — удар, шаг — удар.

— У вас есть десять минут, — невыразимец отошел в сторону.

И Рита бросилась к Арке. За призрачным пологом что-то шептали голоса, она прижалась лбом к холодному мрамору, пытаясь различить голос Сириуса.

— Бродяга, где тебя носит, — шептала она. — Я знаю, ты там.

Арка манила, туман переливался шелком и бархатом.

— Ты же слышишь меня, — Рита опустилась на колени. — Слышишь. Я знаю. Есть заклинание. Только дай знак, что ты слышишь, что… Да к черту все, ты нам нужен.

Палочка сама легла в руку. Рита знала, что делать. Платой за некоторые статьи были знания. У нее до сих пор в ушах стоял визгливый смех Беллатрикс и тихий сухой голос Руквуда. Рука сама выполнила нужный пасс, губы прошептали нужные слова. Пол под ногами качнулся. Невыразимец что-то быстро и испуганно произнес, но Рита уже этого не слышала. Она, не отрываясь, смотрела, как серебристый туман в арке выгнулся, как из него стало проступать лицо, такое знакомое, такое дорогое.

— Сириус, — она рванулась вперед, сдирая в кровь колени.

Пол под ногами качнулся снова, тонкие опоры Арки задрожали. Губы Сириуса шевельнулись, словно он пытался что-то сказать, но этот туман плотно закрыл ему рот.

— Черт возьми, просто попытайся! — Рита колотила рукой по Арке. — Я и так сделала все, что могла. Просто попытайся. Не ради меня, к черту это все, было и прошло. Но ради нее. Посмотри, она же — вылитый ты, твои глаза, твои волосы. Ты не можешь ее бросить!

Из разбитой руки текла кровь, по тонким опорам Арки пошли трещины, пара алых капель упала на пол, на край туманной завесы… Невыразимец, что-то крича, пытался оттащить ее. Что-то гремело, падало, недалеко от Арки откололся большой камень и с грохотом рухнул вниз. Лицо Сириуса исказилось в мучительном усилии.

— Нет! — Рита билась в чужих руках. — Нет! Получилось, почти получилось! Вы не можете!

— Мама! — закричала Айрин, и этот крик заглушил грохот.

— Нет! — весь мир сейчас рушился и разлетался на каменные осколки.

Кто-то пробормотал что-то на латыни, и ее словно накрыло большим одеялом, гасящим и звуки, и запахи, и… И все оборвалось, словно дирижер взмахнул палочкой, и оркестр в одночасье замолк. Тишина, темнота…

* * *

Темноту можно потрогать, попробовать на вкус, она как черника, терпкая и сладкая, нужно только облизнуть губы. Но вот по этой темноте кто-то провел мокрой тряпкой и оставил широкую грязно-серую полосу, потом еще одну, и еще. А потом словно прямо у самого зрачка загорелся Люмос.

— Папа? — тихий голос шел откуда-то сверху и слева. — Папа?