Среди сосен (джен)

Закатный свет косо скользил по сосновому бору, спускаясь все ниже, оставив почти черными раскидистые вершины, наливая густым янтарем высокие, сочные, непоколебимо-прямые стволы, длинными косыми полосами ложась поперек павшей хвои, матовой изжелта-рыжей, насыщенной, плотно слежавшейся толстым ковром, зажигая ее ярком золотом. Огнистые полосы позолоченной хвои скользили между стволов, вскидываясь внезапным отблеском и на них, наискось вспыхивая в их янтарной густоте, все удлинялись, упорно и ровно, тянулись, подползая уже к сапогам, к серому камню, ко краю плаща.

Спутники, в плотных дорожных одеждах, грудились молчаливою темною группой, и серые и буланые кони нетерпеливо встряхивали гривами, и, раздувая тонкие ноздри, в ожидании косились все на него, как и эльфы.

И он, сидя на камне в закатном бору, понимал, как не к месту здесь был его лиловый плащ. И как неуместен он сам.

Что все происходящее было, поистине, только большим недоразумением. Что, впрочем, ничего не меняло.

И он, сидевший, сутулясь и уронив между колен свои тонкие в запястьях руки, не мог и почти не хотел заставить себя наконец-то подняться. Он говорил себе, что ему надо еще раз, окончательный и последний, все хорошенько обдумать, пока есть возможность, и, не обманывая себя и обдумывая в окончательный раз, все же знал, что в действительности тянет время — пока еще оставалась возможность пред ожидающим его неизбежным и непонятным.

Его даже тянуло сказать «непосильным», но, в силу того, что предстоящее ему было как раз еще не вполне понятным, он мог не поддаться панике, говоря себе, что покамест не знает, по силам ли ему престол Нарготронда.

Самое главное, что, по плечу или нет, принимать этот престол приходилось.

И потому наследный принц нолдор, Ородрет, сын Финарфина, следующий брат Финрода и законный его преемник, готов заорать был на весь лес: «Как ты мог?!!».

Темные, почти черные сосновые кроны, оставленные закатным светом, шелестели, негромко, настойчиво. Поднимался вечерний ветер, прохладный и мягкий, приятный, ветерок шевелил гривы буланых и серых коней, и кони фыркали, переступая нетерпеливо по желтой подстилке опавшей хвои. Верхушки сосен шелестели, колеблясь от ветра, и тени вершин на земле колебались за ними, а свет оставался неизменным.

Это ведь был для него самый любимый из братьев. Не только потому, что всегда младший тянется за старшим, следующих младших тяня за собой. Финрод действительно был один в целом свете, совсем непохожий ни на кого, не в одном только восторженном воображении эльфа-мальчишки. Это сказал бы любой, его знавший, это, собственно, говорили все. Ородрету нынешнему даже казалось, что тот был этим немного избалован — конечно, не так, как бывают избалованы злые капризные дети. Прекрасный король с волосами, как будто собравшими солнечный свет… В нем было огромное, поразительное благородство и вместе с тем странная беспечность — две стороны одной бляхи, ведь первое не существовало бы без второго. Первое в жизни его вело. Второе же не давало загородить пути. То, что он, Ородрет, обдумал бы десять раз, Фелагунд совершал вдохновенным наитием. И потому он всегда был героем. Для Ородрета он был обожаемым братом, тем, кем он восхищался всем сердцем… но не примером для подражания, нет.

И сейчас, сидя на камне и глядя, как длинные полосы света неостановимо подползают к его сапогам, он, спрашивая про себя «как ты мог?», прекрасно знал, как мог и почему.

Вопрос был не в том. И не в этом упрек.

Он понимал Финродовы резоны, и вполне соглашался с ними. Финрод желал и должен был выполнить данную некогда клятву. Это было само собой разумеющимся, это было правильным, это было бесспорным не только для Финрода, столь бесшабашно великодушного, но и для Ородрета, как и любого другого. И то, что для этого приходилось оставить свой трон, королевство, которым он правил, отнюдь не меняло дело. Положение не было угрожающим, Нарготронд имел своего наследника, и Финроду не было нужды выбирать: долг государя или долг чести. Отправляясь с Береном, он исполнял свой долг перед ним, не нарушая долга перед вверившимся ему народом. Все это было действительно так, и Ородрет был бы жестоко разочарован в своем старшем брате, если бы тот отказал в помощи тому, кому обязан был помогать.

Он понимал и резоны Берена. Берену нужна была Лютиен, для этого нужен был Сильмарилл, он имел право требовать от Фелагунда помощи, и было бы глупо с его стороны не воспользоваться этим правом — и менее всего в этом мире Берен сын Барахира обязан был думать о том, насколько трудно или легко будет Ородрету управлять государством.

В сущности, он понимал и резоны Тингола, хотя и решительно с ними не соглашался. Тем выкинут был жребий, на удачу: чужими руками добыть чужое или же чужими руками уничтожить того, кто мешает ему. В любом случае он оказывался в выигрыше. Разумеется, сын людского племени, путь даже воин столь славного рода, был вовсе не парою для эльфийской принцессы, наследницы престола, дочери майя, дочери короля синдар. И возможно даже, такая дерзость заслуживала смерти, хотя Ородрет и был в этом далеко не уверен. Однако Сильмариллы были достоянием наследников Феанора, в крайнем случае, всего дома Финвэ (Ородрет предпочитал бы думать именно так, но думать так не позволяла ему честность). Элу Тингол не имел на них не малейшего права… и за такие притязания вообще-то объявляют войну.

— Государь, нужно ехать, уже вечереет.

Ородрет вздрогнул, не столько от звука, сколько от непривычного обращения, к которому ему теперь следовало привыкать.

Темные сосны шумели настойчиво, словно бы и они подгоняли и звали его в дорогу, и легкий ветер был полон сосновой смолистой свежести. Он долетал иногда до дворца в Нарготронде, сосновый вечерний ветер. Когда в час заката они выходили вдвоем на балкон, и легкий ветерок трепал золотистые волосы, и так отрадно было угадывать в воздухе тонкий, едва уловимый запах соснового леса…

Он в сердце своем уже попрощался с братом, понимая, что прощается, скорее всего, навсегда. Попрощался и принял, как неизбежность. И все, что он мог бы сказать, уже сказано было в душе до того. Это было предвестие горя, которое лишь оставалось держать в своем сердце, задвинутым в дальний угол, до дня, когда горе придет. Или когда не придет, потому что надежда была и не оставляла. Финрод мог и добиться успеха. Мог, ибо это был он. Он, единственный в целом мире. Но в этом он, Ородрет, не мог бы ему помочь, и теперь, когда Финрод ушел, выбрав свой путь, он больше ничего не способен был изменить. Оставалось лишь положиться на Финродову судьбу и удачу.

Думать об ожидаемом горе было бы больно и бесполезно. И потому Ородрет, раз передумав, усилием воли не думал об этом более — думая о другом.

О том, что ему предстояло.

Оценивая нынешнее положение дел в Нарготронде, он трезво понимал, что ему придется отстаивать свою власть, если не саму корону, представлял главных противников, прикидывал соотношение сил, представлявшееся неутешительным, но небезнадежным. Положение в общих чертах было ему известно. И именно поэтому он с отчаяньем видел, что знает слишком мало, он, столько лет проведший вдали от дворца, сначала на Тол-Сирионе, а после потери крепости здесь, но в удалении от дел и почти добровольной поолуопале, далекий поэтому от нарготрондских интриг, не знал, совершенно не знал, не понимал и не мог оценить того, что было знать, понимать и оценивать жизненно необходимо! Он слишком плохо разбирался в происходящем, у него не было, пока еще не было тех, на кого бы он мог опереться, он не имел представления, что ему делать, с чего начинать, и у него не было, столь же отчаянно не было времени, чтобы вникать, находить соратников, разрабатывать планы! И он же оттягивал время, чтобы подумать, тогда как, возможно, у него уже не было лишнего часа, и тем не менее думать, обдумать сейчас ему было необходимо, нельзя было броситься, очертя голову, и он обдумывал все досконально, продумывал действия и шаги, при этом зная и понимая, что все эти расчеты вполне могут оказаться неверными и шаги могут увести не туда, и что он, до того, как полностью разберется во всем, неизбежно наделает много ошибок, возможно, которые уже слишком поздно будет исправить.

И потому-то ему и хотелось кричать: «Как ты мог? Как мог ты так поступить если не со страной, то со мною?!!!».

Но это же Финрод, пресветлый герой, как и пристало героям, без капли мозгов! Где это видано, чтобы герои думали головою, прежде, чем ринуться совершать подвиги!

Объясните, какая была в этом спешка? Отчего было нужно срываться так в одночасье? Да, человеческий век короток, видимо, у влюбленного Берена были причины, чтоб так торопиться, но даже и в этом случае несколько дней для него не ничего не решили бы, для Нарготронда же решили бы все. Финрод вполне мог бы, храня пока свое решение в тайне, да даже и не храня, прежде вызвать к себе младшего брата, объяснить ему всё, что требуется знать, и передать корону в присутствии подданных, тем не оставив сомнений в законности правопреемства… орчий хвост, да попрощаться же хоть, наконец!

Но нет, этого, разумеется, нечего было и ожидать. Это же Финрод… золотоволосый Финрод, прекрасный король, любимец менестрелей… его обожаемый брат. Фелагунд был таким, он был безнадежно таким… и потому-то и был так любим. Финрод, несущий в себе солнечный свет.

И все же Ородрет сильно досадовал на брата, безраздумно поставившего его в столь скверное положение. И, если честно, ему меньше всего на свете хотелось теперь принимать корону — теперь, и вообще, и особенно теперь. Однако просто так отмахнуться от венца он не мог. Это мог сделать Финрод, но он, Ородрет, был не Финрод и поэтому не мог позволить себе такого. В Нарготронде сейчас слишком влиятельны были Феаноринги, которые, разумеется, не преминули бы (а впрочем, и не преминут) попытаться еще более усилить влияние и добиться уже настоящей власти. И с Келегормом, и с Куруфином наследник покамест был дружен, но интересы сыновей Феанора, в чем не было ни малейших сомнений, расходились с интересами самого Нарготронда, какими видел их Ородрет. И, соответственно, допустить их преобладания он не имел права. Хотя каким именно способом, он не представлял совершенно. Но, если бы он малодушно под маской прекраснодушия устранился от исполнения этой обязанности, то кто бы другой тогда делал всё это? Не Галадриэль же, быть может, стократ более него способная к управлению государством, но еще меньше него сейчас к этому готовая. Глядя правде в глаза, если бы он отказался от трона, это в итоге бы вызвало смуту, беду, которой бы он никогда себе не простил. И всё это, тем не менее, пришлось бы в конце концов разрешать опять же ему, но уже с гораздо менее удачных позиций.

Поэтому ему оставалось только сидеть и думать, не трогаясь с места, пока окончательно и в деталях не будет продумано им хоть что-то, с чего начинать. И он думал об этом под шелестящими соснами, думал, думая и оттягивая время пред неясным… и неизбежным. И окончательным.

Как, не зная пока еще ничего, ему управляться с теми противоречиями и страстями, которые Финрод, неведомо как, доселе умел сдерживать и разрешать… хотя, быть может, всего лишь загонять в глубину?

И… не следует ли ему ныне готовиться к войне? Кто сказал, что Моргот оставит безответной попытку отнять драгоценнейшее из его сокровищ, будет она успешной или же нет? А вот это уже другое. Вот это король Финрод обязан был учесть и обдумать. Или же, может… обдумал?

Неприятный озноб пробежал по его телу от этого «может».

Да, может. И знал, и обдумал. И Берен, и Тингол, и кто-то, возможно, еще — что, если они знают что-то, чего пока еще не может или не должен знать он? Что-то, что и подвигло их на рискованный замысел? И дело совсем не в руке дориатской певуньи. А в чем-то гораздо более веском… и грозном.

Его передернуло снова. Словно бы ледяное дыхание Ангбандских ветров уже коснулось его. Здесь, в сосновом бору, около Нарготронда.

Это страшило. И вместе с тем это его успокоило. Ибо это, во всяком случае, уже было логично. Из этого можно было теперь исходить и думать, что с этим всем делать.

Темные кроны казались черными в свете заката. И длинные полосы наискось двигались по золоченой хвое. Уже добравшиеся, твердо ползли по тонко выделанной замше сапог. Понимаясь все выше. На кисти уроненных рук. В солнечном свете янтарь в перстне вспыхнул медовым огнем. Государь вздрогнул. Уже не от холода. Время пришло. Он поднялся. Яростно дернул наверх рукава — привычка, которую предстояло теперь изживать, поскольку сей жест явно был бы недопустим для государя во всем облачении.

— Государь, отправляемся?

— Да.