Пески Безвременья (джен)

Тяжелы пески Безвременья. И бескрайни. Жалкий островок оазиса, который Хозяйка могла обойти вдоль и поперек за пару часов чинным королевским шагом, казался ей самой крохотной точкой на карте бесконечных песчаных холмов.

Как давно она здесь, стерлось из ее памяти, как и момент появления среди ненавистных дюн — в пестром платье из шелковых ромбов, хранящих тысячи тайн и историй, среди которых были и истории этих двух… мешающих и постоянных. Мешающих ее философским размышлениям — и постоянных, как слепящая под беззакатным солнцем охра. Потому что, сколько бы не пыталась она изгнать их, они возвращались. Один — виновато потупив взор, второй — с широкой улыбкой на будто заледенелых губах.

Вот и на этот раз то же самое… Прости, мол, Хозяйка, опять к тебе пришли. Чайком не угостишь?

Пьеро и Арлекин — вечные антиподы, чьи земные жизни навсегда запечатлены в самых ярких ромбах на ее лифе, алом как заря и белом как снег, — не имели здесь никакой возможности устраниться друг от друга на сколь-нибудь приличное расстояние или отрезок времени. Обреченные друг на друга, как и она обречена на них в несуществующих завтра, вчера и сегодня, под застывшем в зените расплавленным солнцем, неизменным, словно пески вокруг.

* * *

Она сразу ему понравилась — угловатая и золотоволосая, в летящем под солнечным ветром платье с открытыми плечами. Красивая. Только глаза ее, внимательные и холодные, были будто и не ее вовсе. Они могли принадлежать философу, демиургу или ученому, способному ради науки, не задумываясь о последствиях, создавать нечто ужасное: разрушительное оружие, убийственную психотехнику или смертоносный вирус. С такими глазами — миры рождать и повергать их в прах забавы ради. Странно наблюдать подобное на прелестном девичьем личике. А еще она никогда не улыбалась, хотя и злым выражение ее лица не было. Безмятежное спокойствие древних кладбищ, вечный нетающий снег среди бесконечности Вселенной — вот каким был ее светлый лик. В фильмах ужасов, которые он, Пьеро, обожал в прошлой земной жизни, именно так выглядели самые опасные монстры — привлекательно и пугающе. Но все равно она ему нравилась — Хозяйка этих мест, Коломбина. Весьма ворчливая и вздорная особа.

А вот третий обитатель их маленького мирка бесил до зубовного скрежета. Причем, и его, и Хозяйку. Шуточками идиотскими, смехом неуместным, игрушкой своей — лыбящимся болванчиком на палочке. Моральный урод — вот он кто, Арлекин этот. У Пьеро жизнь не удалась, прахом все пошло, и сам он стал прахом после «безвременной» (как написали тогда газеты) кончины. Подающий надежды писатель, любимец девушек, метрасексуал.

— Пашенька, — говорила мама, — ну что ты так убиваешься? Нужно быть сильным. Пожалуйста, ради меня, пожалуйста!.. Мы найдем лучших врачей. Поставим тебя на ноги… Только ты выдержи.

И он старался. После автокатастрофы, напрочь усадившей его в инвалидное кресло, он честно старался. Ради матери преодолевал ноющую боль в фантомных нижних конечностях, удушая в себе желание доползти до распахнутого окна и перед смертью почувствовать свободу полета…

Но все закончилось в одночасье, когда она умерла. Так обыденно и нелепо.

— Инфаркт молодеет. — Качал головой седенький доктор Скорой помощи, делая ему укол успокоительного. — Держись, сынок. Помочь-то есть кому?..

А потом, на сороковой день, он все-таки ощутил чувство полета, когда сполз с инвалидного кресла на пол, расплескивая только что налитый чай. Прав был седенький доктор — инфаркт молодеет. Скорая приехала быстро. Его еще спасти пытались. Не спасли…

И «наслаждается» он теперь Вечностью на небольшом зеленом островке среди бескрайнего песчаного моря с прекрасной Коломбиной и дураком с болванчиком.

«Что ты, друг, повесил нос?

У меня к тебе вопрос:

Ты лимон на завтрак съел

Или, может, заболел?..» —

Перед глазами Пьеро замаячила, позвякивая бубенчиками на колпачке, разевающая рот развеселая игрушка, хотя пел идиотскую песенку, конечно же, ее хозяин-придурок. Вспомни солнце — вот и лучик!

— Что ты ко мне все время пристаешь, а? — заорал Пьеро, потрясая перед улыбающимся красивым лицом дурацкого Арлекина длинными рукавами с помпонами. — Чего ржешь постоянно? От тебя совсем спасенья не стало!

— Да ладно тебе! — примирительно пробубнил тот, подмигивая и на всякий случай отступая на пару шагов. — Чего разнервничался? То молчишь как статуя, то орешь. Пойдем лучше прогуляемся, а то сидишь и сидишь в тени — вон над тобой уже тучка собралась, сейчас громыхнет!

Пьеро быстро поднял голову — разумеется, никакой тучки не было, здесь их вообще не бывает, кроме как в его комнате, где вместо потолка мрачное ночное небо, а стены будто полуразрушены.

— Не лезь ты ко мне! Весельчак ненормальный! Мне плохо, а ты лезешь!

— Что ж ты вечно как памятник самому себе? Зубы сжаты, глаза на мокром месте, молчишь все время! Пойдем, построим замок из песка или Коломбину подразним, а то ты так скоро сам в тучку превратишься…

— Чтоб ты еще понимал в человеческом горе, вертопрах! — заорал Пьеро, теряя всякую выдержку, и набросился на Арлекина с кулаками.

Тот от неожиданности охнул, но драться не стал, лишь запрыгал вокруг шустрым зайцем, ловко уходя от ударов.

«Тот, кто драку первым начал,

Пусть зовется неудачник!

Потому что кто удачлив,

Тот не ноет и не плачет!» -

выдал очередную стишинку Арлекин и пропустил удар. Кровь маленькими, как зерна граната, капельками брызнула на белый рукав Пьеро, придавая хоть какие-то краски его бледному образу.

— Что? Полегчало? — Улыбнулся кровавым ртом Арлекин, и на секунду в его глазах проскользнула боль — не физическая и бесконечная, как сама Вселенная.

* * *

Коломбина под раскидистым деревом непонятной породы предавалась размышлениям о том, есть ли какое-либо Высшее Существо или все во Вселенной является производным ее собственной самоорганизации, когда услышала резанувший по барабанным перепонкам вопль.

— Опять эти двое что-то не поделили! — осерчала Хозяйка и, взмахнув пестрыми юбками, понеслась разнимать.

Картина, открывшаяся ее взору, не удивила и не обрадовала. Всё как всегда: потерявший выдержку Пьеро орет, Арлекин — улыбается кровавым ртом.

И не прогонишь ведь! Прогоняла уже — и вдвоем, и поодиночке… Все равно возвращаются. Видимо, все-таки есть Высшее Существо, которое по каким-то одному ему известным причинам обрекло их на Вечность вместе…

Коломбина вздохнула и сурово нахмурилась:

— Что опять произошло?

— Он все время дразнится! — Обвиняюще ткнул пальцем Пьеро в сторону Арлекина, размазывающего по лицу кровь. — Проходу не дает! Весельчак чертов!

Ну, понятно. Зачинщик как всегда — этот остряк в пестром трико и с дурацкой куклой. Даже сейчас улыбается, будто все ему нипочем. Вот не было бы его, и жили бы они с унылой флегмой душа в душу: она — думала умные мысли, он — тихо скрипел зубами на другом конце оазиса или в своей, похожей на полуразрушенный склеп комнате.

— Все веселишься, красавчик? — ласково начала Хозяйка, обходя вокруг Арлекина волнующей плавной походкой. (Так змея, струясь шелковистой лентой, опутывает кольцами ничего не подозревающую жертву). — Смеешь веселиться после всего, что с тобой произошло? — прошипела она в дрогнувшие черты его лица. — Или забыл? Так я напомню: ты потерял их всех в той войне, всю свою роту — всю сотню, командир! А сам выжил! С осколком в сердце, но выжил! Забыл, как выл ночами в подушку от боли и чувства вины? Забыл, как смотрел в глаза их близким? Забыл, как вертел в руках обоюдоострую бритву, половчее примеряясь к левому запястью?

— Прошу, не надо… — прошептал побелевшими губами Арлекин, отступая от гневно раздувающей ноздри Коломбины, но она продолжала бросать ему в лицо обвинения:

— Ты ведь так и не смирился, не отпустил их, волоча за собой призрачные кости через всю земную жизнь. Научился смеяться, только чтобы не плакать и жить ради того мальчишки, что остался после Андрея. Усыновил. Детишек на праздниках развлекал с этой самой игрушкой идиотской… а сам думал, что у большинства твоих ребят детей так и не родилось. По твоей вине!..

— Хватит! — крикнул Арлекин, закрывая руками лицо. И на грани слышимости добавил: — Прошу, не надо. Я никогда больше не улыбнусь, только не надо…

— А знаешь, что самое страшное, капитан? — будто не услышав его слов, добавила Коломбина. — То, что ты не был виноват. Просто так сложились обстоятельства, и ничего нельзя было сделать. Совсем! А ты принял всю вину на себя и прожил долгую жизнь с этим ярмом, и умер с ним же. Все еще хочешь посмеяться?

Но Арлекин больше не смеялся, он аккуратно положил болванчика на траву и медленной, какой-то старческой походкой пошел прочь.

Коломбина фыркнула ему вслед и обернулась — на нее с упреком и ужасом смотрел белее белого Пьеро.

* * *

Он искал его везде, несмотря на насмешки Коломбины и жару, ставшую совсем уж невыносимой. И почему сразу не побежал следом, не ухватил за пестрый рукав, не удержал? Может, потому, что осознал: если бы он сам в свое время нашел силы улыбнуться, превозмогая боль и страх, все сложилось бы по-другому? Не скрипел бы он зубами от обиды на судьбу, а позволил бы себе расслабить губы и улыбнуться, и облечь свое горе в книгу, и дать шанс жизни перетянуть его из цепких рук старухи с косой… Да много еще чего…

Пьеро боялся, что Арлекин заблудился в песчаном мареве один на один со своим адом и теперь не может оттуда выбраться. Он облазил весь дом, обыскал несколько раз окрестности, кричал и звал, но тот будто растворился в воздухе. Даже веселое лицо болванчика, которого Пьеро не выпускал теперь из рук, стало похожим на посмертную маску.

— Пожалуйста, найдись… Ну, пожалуйста, — шептал он, прижимая к груди игрушку и всматриваясь в залитую солнцем даль.

И вот однажды ему повезло. Как будто в этом уголке оазиса он никогда не был, потому что зайти сюда и не заметить огромного в два человеческих роста зеркала было невозможно. В черной витой раме, украшенной непонятными письменами, оно поражало своей неуместностью. Такие привычно видеть в старинных замках или сновидениях, но не воткнутым прямо в песок на границе зеленого и золотого…

Арлекин сидел, скрестив ноги, и смотрел в застывшую серебром поверхность. Лицо его было печальным и застылым, как луна в комнате Пьеро, сердце которого сейчас стучало радостным речитативом: "Нашел! Нашел! Нашел!"

— Нашел! — радостно проорал он, бухаясь рядом и протягивая ошеломленно выгнувшему бровь Арлекину словно вмиг повеселевшего болванчика.

«Я искал тебя, дружок!

Где ты грел свой пестрый бок?

Без тебя и в полдень — мрак.

Ты прости, я был дурак!» -

пропел он дурным голосом и, робко улыбаясь, добавил:

— Я тебя все время искал. Пойдем домой, а? Коломбина чай заварила, как ты любишь — в чайник с подсолнушком. Она, знаешь, тоже переживает, только вида не подает. Пойдем. Ну, пожалуйста, пойдем…

Арлекин, будто не веря своим ушам, часто-часто заморгал, взмахом цветного рукава прогоняя слезы, и вдруг улыбнулся весело и открыто, как не улыбался с того самого боя, разделившего его жизнь на «до» и «после».

* * *

— Где они оба? Куда подевались? — Металась по оазису перепуганная Коломбина, шурша пышными юбками. — Исчезли? Заблудились? Прячутся от меня?

Гори огнем, провались в бездну вся философия мира, когда дом пустой и в ответ — тишина! Эта мысль прошила подобно молнии, едва она поднесла к губам чашку ароматного алишаня. А в груди, где всегда было тихо и спокойно, клокотало и билось пойманной птицей неведанное доселе чувство. Прорастало сквозь ребра и кожу как раз под алым и белоснежным ромбами, которые больше не нашептывали по приказу Хозяйки свои истории, навсегда превратившись в обычные шелковые лоскуты. Больно-больно-больно. Не выдержав этой боли, Коломбина вскочила, опрокинув изящный столик и, как была босая, побежала искать дорогую пропажу, наплевав на умные книги и первичность сознания над бытием.

Она увидела их внезапно и, споткнувшись на бегу, рухнула, распахнув руки, обнимая, целуя то одного, то другого, плача в голос и совсем по-детски размазывая слезы:

— Мальчики, простите меня, дуру ненормальную! Я никогда, никогда больше не буду умничать и гадости говорить, клянусь! Только не пропадайте больше! Не бросайте меня одну!

После этих ее слов спокойная гладь зеркала пошла вдруг волнами и засияла теплым манящим светом, как будто зовя домой трех потерявшихся во времени путников запахом теплого хлеба и клевера, прохладой утренней росы и вечерних туманов, ласковым маминым поцелуем.

Они так и шагнули в его серебристую глубину, не размыкая объятий: сбросивший ярмо вины Арлекин, отпустивший боль Пьеро и познавшая любовь Коломбина.

* * *

— Юлька! — сложив ладошки рупором, пыталась доораться до седьмого этажа Светка Потемкина, отмахиваясь от выговаривающих ей бабусек. — Давай быстрее! Опаздываем!

— Ты чего орешь? — наконец раздался сверху не менее громкий вопль.

— Мобильник сел, домофон не работает! Выходи! Опаздываем — страсть!

— Ой, мама! Бегу уже!

Через пару минут из парадной вылетела взъерошенная Юлька, на ходу застегивая босоножку и запихивая в холщовую сумку учебники. Последний экзамен, а она проспала! И самое неприятное, что предмет-то ее любимый — философия. Она и без подготовки все прекрасно знала, так нет же, просидела до четырех утра — и вот результат!

Девчонки, схватившись за руки, побежали догонять отъезжающую маршрутку. В новостройках жить, конечно, приятно, но в транспортном отношении полный аут: опоздаешь — жди полчаса следующую…

— Молодец, Загорская, идете на красный диплом, — похвалил Юльку декан, когда та, довольная заслуженной пятеркой, скакала через три ступеньки к выходу. Пусть она закопалась в книгах, и даже в клуб, несмотря на все Светкины усилия, ее не вытащить, зато диплом с отличием почти в кармане, а там — и кандидатская недалеко!

Не обратив внимания на сгущающиеся тучи, Юлька решила пройтись до дома пешком. Ничего, что далековато, зато по свежему воздуху и с чувством выполненного долга. Жалко, Светку в библиотеку загребли помогать, а то еще по мороженке бы съели в попутной кафешке.

Разряд молнии и последовавший за ним чудовищный по силе раскат грома заставили ее испуганно пискнуть и припустить бегом под широкий козырек ближайшей парадной, спасаясь от хлынувшего сплошной стеной ливня. Казалось, само небо обрушилось на город, смывая вешними водами все вокруг.

— Девушка, пустите под козырек! Не дайте утонуть бедным студентам! — Из водяного потока выскользнули две промокших насквозь фигуры и притерлись к стене рядом с Юлькой.

— Разверзлись хляби небесные, — произнес, подмигивая, черноволосый симпатичный парень. — Меня кстати Сашей зовут, а моего друга — Пашкой. — Указал он на смущенно улыбающегося приятеля. — Будем знакомы?

И таким теплым, родным вдруг повеяло от этой парочки, что она, обычно сторонящаяся красивых парней, отважно протянула обоим узкие ладошки:

— Юлия. Очень приятно.

И то ли тройное рукопожатие тому виной, то ли просто весна, но расхохотались они как возможно только в юности: бесшабашно, беспричинно и бесстрашно. Потому что вся жизнь — впереди, и дождь почти прошел, и завтра уже лето…

И никто из них не заметил, как в очередном небесном всполохе Юлькин коротенький сарафан вспыхнул разноцветными ромбами.

— Да ну ее, эту философию, — подумала она, улыбаясь вслед уходящей грозе, и расчихавшись от попавшей в нос последней дождевой капли, добавила вслух: — А пойдемте на пляж сушиться?..

* * *

Тяжелы пески Безвременья. И бескрайни. Много повидали они гостей на своем веку, скрывая древнюю как мир тайну, что только тот, кто примет свои ошибки и сможет взрастить в сердце семена любви, сострадания и надежды, получит право на новую жизнь…