Конфетная (джен)

Они приходят к нему по ночам — отец и брат, величайший трус в истории Шибусена и… и да, величайший трус в истории Шибусена.

Две тени, высокие и плоские, — садятся в гостиной и ждут, пока не потушат свет. В потемках поднимаются наверх, задевая балахонами перила и ступени. С замками возятся потом. В дверях стоят. И входят — одинаковые, холодные, неясные на просвет.

У одного лицо, как маска. У другого маска взамен лица.

Неживые. Пустые, полые.

Приходят — шепчут, кривят губы и лица: про порядок и хаос, про силу и слабость. Приходят — тянут, тянут, каждый на себя. Как канат, как ветошь. Тянут, пока не затрещат кости, пока не закричишь, пока не побежит по венам колючий, ломкий ледок…

Оттого и просыпается Кид каждую ночь, стуча зубами от ужаса и холода. Оттого и мнет простыни, тянет на лицо, затыкает ими рот. И горло полощет еще — сплевывает в раковину подкрашенную, вязкую слюну.

Шинигами не умеют кричать. По рангу не положено.

Шинигами жалеют своих. Заботятся. Не пугают лишний раз.

А «свои» смотрят с уважением и жалостью. Кто-то знает, кто-то догадывается: если не заметить обкусанные ногти с канвой не-грязи еще можно, то проглядеть помехи в идеальном до этого резонансе — неимоверная глупость.

В общем, знают. Сочувствуют, шепчутся, жалеют — потихоньку, между собой. Помогают по мере сил. А теперь и дежурить начали. Сперва сестры Томпсон, а потом и остальные подключились… дамы, только дамы. Всенощное бдение у постели Шинигами — занятие не для крутых парней. Однако с тех пор, как юный Смерть надломился, треснул и в щепки разнес балкон, в сторону особняка стали поглядывать даже представители сильной половины Спарты.

Но пока все обходится, и Кид, укладываясь, на сон грядущий принюхивается к аромату духов, самых-самых разных. Стараясь пореже открывать глаза, он различает сиделок только так.

У сестер Томпсон духи одинаковые — тонкие, ванильные; если переусердствовать с количеством, запах оседает на нёбе и очень хочется чихать. Патти аккуратно, под шумок таскает духи у Лиз. Старшая не против. Смирилась.

Сидят сестры тихо, ходят на цыпочках, меняются по часам. Они наконец-то считают особняк своим домом, и Кид этому, несомненно, рад. Все лучше, чем в одиночестве куковать в коридорах без зеркал.

У Маки духи свежие, привязчивые, с цитрусовой остротой. Кажется, от старых она избавилась сразу после сражения на Луне — просто вынесла в мусор едва начатый флакон. Те духи были безвкусными и какими-то… ну, левыми. Новые нравятся Киду куда больше.

Битва на Луне вообще многое изменила. Да все!.. Кроме того, что Албарн до сих пор таскает с собой какой-то фолиантище. Какой — не говорит, краснеет. И заглянуть не позволяет. Заучка несчастная.

От Цубаки пахнет чайными листьями и сушеной травой. Сначала запах этот едва ощутим, но потом заполняет собой всю комнату…

Накацукаса мнется, улыбается неловко и иногда принимается ходить по комнате, разминая ноги и шею. В такие моменты Кид злится на себя сильнее обычного и старается уснуть. Не выходит.

Вокруг Азусы витает плотное облако чего-то горько-сладкого, отдающего дегтем и дымом, и смен ее юный Шинигами боится до одури.

Приходит Юми поздно — стучит тяжеленными подошвами туфлей по ступеням, отчитывает кого-нибудь из Топмсон и ночь напролет сидит рядом с кроватью, недвижимая. Прикрыв веки, Кид может представить Косу во всех деталях: спина прямая, как палка, руки сложены на груди, а взгляд сквозь очки направлен куда-то далеко-далеко. Демонический Арбалет, да? Наверняка шпионит за кем-нибудь в Городе.

Ну его, это старшее поколение.

…А с приходом Марии спальня погружается во что-то теплое, конфетное.

И сама Коса будто бы целиком состоит из тепла и конфет: горячая, округлая и очень-очень светлая. Мария носит в себе новую жизнь, Мария хочет о ком-то заботиться — и находиться рядом с ней все равно, что обнимать ростовую лампу.

Кид знает: этим утром он побоится взглянуть в глаза профессору Штейну. И утром, и днем, и даже неделей спустя. Потому что Штейн — единственный, кто понимает: запирая Лабораторию на все замки, он запрещает жене приближаться к поместью. Слабая, уязвимая, не выдержит — пожалуй, только теперь, после всего случившегося, Штейн учится выражать эмоции чуть более человеческими путями. Ведь Мария все равно ускользает, а замки приходится менять.

Кид знает: этой ночью отец и брат придут снова.

Но не за ним.

— Спи, — говорит Мария и кладет на лоб его ладошку, сухую и горячую. Перебирает в пальцах волосы, напевает что-то себе под нос — тепло живительными струйками разбегается по телу. Кид послушно закрывает глаза…

По щекам юного Шинигами текут мутноватые слезы. И веки жжет. Видать, с непривычки.

Высокие, плоские тени за спиною Марии становятся чуть плотнее и отращивают зубы.