Июль, четвертое (гет)

За хлипкой стенкой его ребер шипел кипятком океан. Бескрайний, невыносимо-соленый, страстно целующий заходящееся в болезненной агонии сердце.

Минувший год — легкий, едва ощутимый, но безнадежно манящий. Так вьется флер девичьих духов, обладательница которых исчезла солнечным лучиком меж свинцовых туч, — когда жадно вдыхаешь отголоски, но и те исчезают спустя поделенное на десять мгновение.

Минувший год — невыносимо приторный, как пластинка гематогена. Сладость, щедро сдобренная кровью.

Юноша сосредоточенно кусал губы, склонившись над карманным календариком, вдавливал кончик ручки в плотную бумагу столь сильно, что она то и дело рвалась с жалобным хрустом. Чернильные круги окольцовывали числа и месяцы, а Нуар опускал веки и вдыхал сумрак с многолетней пылью и звоном мотыльков. Его раздражало их сияние — слишком уж напоминало Чудесное Исцеление.

Черным котам нет места в белоснежных днях. Куда предпочтительнее кутаться в тень, где нет ни десятков пар глаз, ни бесконечных наставлений, что множатся рефренами, — скрываться в ночи, чтобы не теряться в собственном океане, чьи волны так охотно ластятся к лунному свету. Нуар вдыхал сумрак, и колющей соли в берегах становилось словно бы меньше, как и обведенных дней на карточке календаря.

Сентябрь, первое — обведено карандашом и едва заметно. Долгожданная свобода, распахнувшиеся перед ним ворота коллежа и десятки ровесников вокруг — таких непонятных, но бесконечно интересных. Не в том месте, не в то время — как результат, резкий голос Хлои, комочек жвачки на скамье и искрящиеся гневом синие глаза девушки, что шипела на него кошкой. Хотел объясниться — а слова скреблись в глотке, раздирая голосовые связки на ошметки, и сдавливали легкие. Любопытные взгляды одноклассников окружали его копьями, заставляя ссутулиться и бессильно стискивать зубы. Лед осенней мороси, лед василькового взгляда, лед руки, оттолкнувшей протянутый Адрианом зонт.

Обжигающее тепло, хлынувшее по венам на запястьях в грудную клетку. Это было сродни сну на материнских руках: когда бархат вкрадчивого голоса обволакивает разум, и не хочется просыпаться, и не хочется засыпать — лишь падать в пропасть времен, такую скоротечную, такую тягуче-медленную.

Одеяние и мысли Нуара темны, как сама бесконечность; переносить неудачи куда проще, когда ты сам — воплощение рока. Вальяжной походкой он пересекал темную улицу, нахально смеясь и салютуя прелестным девушкам — те хлопали глазками со смесью растерянности и испуга, пока не спотыкались о воздух, пронзенный истеричным автомобильным гудком и слепящим светом фар. Какое невезение.

Обмякшие тела, багровые — цвета вина и вины, смерти и порока — струйки на дороге и пылающие небеса Госпожи Удачи. Нуар ненавидел ее гордо расправленные плечи, тонкую фигурку и острый язык — точно стрела с ярко-красным оперением, она била напролет, вгрызаясь в в сердце. Ему оставалось лишь прятать взгляд за лиловыми росчерками, внимая голосу Бражника. Леди прикусывала губу — и они бросались друг к другу, как любовники после долгой разлуки. Ночной небосклон харкал всполохами магии, а неприязнь разрывала внутренности Нуара в клочья: где гуляла она, Удача, в первый день сентября, где, скажи, моя Леди, почему ты не пришла ко мне, ты так очаровательна в этих серьгах, но уверен, без них будешь еще прекраснее, позволь мне…

Серебристые нити впивались в кожу получше всяких когтей, сдавливали кадык, а Леди приближала свое лицо к его и сбивчиво шептала об акумах, извинениях, мольбах, звала по имени, Адриан, Адриан; он не слушал, не мог слушать — лишь выдыхал соленый бриз и морщился от боли, когда покрытое прорехами сердце щипало недосягаемым: «Что если?..».

Я никогда не узнаю, — хрипел Кот, обводя очередное число, пока Бражник бросал сочащиеся ядом фразы. Недовольство вполне оправданное: пусть Нуару и удавалось каждый раз улизнуть от героини, заветные серьги продолжали украшать ее аккуратные ушки, а Исцеление возвращало случайных жертв в этот мир. Прямо как в дрянных голливудских фильмах.

Нуар втягивал темноту и фосфорный блеск ядовито-зеленых радужек, несчастья и остекленевшие, подернутые поволокой белки. Нуар давился сиянием Леди, плевался ехидством и игривыми фразочками, захлебывался волнами ощущений и тонул в синих глазах — искрящихся, точно моря на солнце.

Черным котам нет места в белоснежных днях. Однако Нуар не мог не оценить волшебство огней ночного Парижа.

— Версаль, — мурчал он, проводя бритвенно-острым когтем по щеке героини. — Ты мой Версаль.

Она прерывисто выдыхала сквозь зубы, а персиковая кожа покрывалась вязью глубоких царапин; от шеи к щекам, от щек — к ушам. Кот соврал бы, если бы сказал, что ему не наплевать на торжествующие возгласы Бражника. Оттенки ощущений попросту не добирались до Нуара, теряясь где-то на полпути, истертые нежным пением акумы — но Леди, ха, его Леди всегда была особенной. Нуар жадно вдыхал ее сердечный ритм, легкий аромат ромашек и надежды; соль сдирала эпителий легких, колыбельная мотыльков сменялась пронзительным визгом, а бред из мягкой дымки обращался в мучительный делирий.

Он ненавидел Леди за то, что она вынуждала его проходить через это.

Он любил Леди за то, что она не позволяла ему забыть.

И снова дрожал всем телом, водя ручкой по злосчастному календарю под аккомпанемент возмущений Бражника и шипения кипящих морей под ребрами. Безвременье сладкое, приторное, словно сладости на крови, но он не должен поддаваться, теряться в лабиринтах теней и собственного рассудка. Зачеркнутые, обведенные числа — как сожженные мосты, пламя которых осветит ему дорогу обратно. Туда, где горделиво возвышается его личный Версаль.

Миновали дни. Месяцы. Разрушение и созидание, удача и рок — они схлестывались друг с другом, точно фейерверки, рассыпаясь искрами. Лезвия сверкали по коже Леди льдинками, правда, вовсе не собирались таять от горячей крови; йо-йо обматывалось ошейником, заставляя отчаянно скрести по шее когтями и сипеть с вытаращенными глазами. Катаклизм пожирал случайных прохожих, расцветая гнилью. Исцеление расставляло все по местам — но Нуар до сих пор барахтался в пенных водах, цепляясь за мелкие цифры и ручку, точно за соломинку. Не потеряться, не забыть, не забыть.

А потом влажный холод сменился сухими теплыми ветрами.

Нуар увязал в трупной гнили, раскачивался из стороны в сторону и смеялся, всхлипывая — всхлипывал, смеясь, в ответ на какие-то слова Бражника. Блевал горько-солоновато-сладковатым — прямо как слезы — океаном, водный мрак раскидывал гулкие объятия, когда тонкие пальчики сомкнулись на его запястье и рывком потянули вверх, где брезжился янтарный свет; юноша невольно разжал кулак, выпустив столь похожий на жезл зонт. Воцарилась тишина, потом — оглушающая какофония, он сделал последний рывок и втянул полной грудью ромашковый запах. Сердце колотилось — не болью, и он вдыхал Париж, чувства, персиковый рассвет

и растаявший лед голоса, зовущего:

Адриан

Адриан!..

Адриан!

* * *

Бетон крыши приятно холодил спину.

Маринетт приподняла голову одноклассника и устроила у себя на коленях; она дрожала всем телом, оглаживая его лицо теплыми ладонями — боясь поверить в чудо. Адриан же дышал ею, лазурным небом и васильками глаз, что повергли его в отчаяние, а после — спасли. Любил ли он ее за это, ненавидел ли? Он устало опустил веки, казавшиеся свинцовыми; губы едва поддались ему, когда он попытался улыбнуться.

— Сегодня День независимости, ты знаешь?.. — просипел Агрест, издав смешок. Помолчал немного, снова открыл глаза. Поймав их выражение, Маринетт сглотнула и резко выпрямилась.

— И от тебя тоже, моя Леди.

Едва ли он будет скучать.

Едва ли это можно знать наверняка.