Базе ев Аревик (Сокол и солнце) (гет)

Базе ев Аревик.

Памяти Вигена Абрамянца, убитого 22 апреля 2006-го года в Москве на станции метро "Пушкинская".

* Пролог *

Давным-давно, когда Бог только создал Солнце и первый народ, Солнце висело в небе и дарило свое тепло и свет людям. Не было ни ночи, ни зимы, а стояло только теплое лето. Люди не считали лет, а оставались молодыми и красивыми, полными сил для труда и радости. И не было ни болезней, ни врачей — только повитухи принимали на свет новых людей. Люди разбредались по свету, и число народов множилось и множилось. Пока не появились на свет турки — дети изгнанных из племен за лень и недоброе поведение. Изгои обозлились и становились все более дерзкими. Они не возделывали нив и не пасли скот, они грабили других землепашцев и скотоводов. Они начали убивать и порабощать народы. И тогда начались первые смерти среди людей. И тогда люди научились воевать, чтобы прекратить эту вседозволенность. Оружие становилось все совершеннее, а битвы — все кровопролитнее. И загнали они турок в глухие пещеры, куда не проникали лучи Солнца и где стояла вечная тьма и холод. Турки разжигали костры и грели над языками пламени озябшие руки. Глядя на то, как трещат и взрываются дрова в огне, разбрызгивая по сторонам колючие искры, они изобрели порох и острые пули, разящие цель куда больнее катапульты, стрелявшей камнями.

И тогда турки возомнили, что смогут погасить Солнце, и расстреляли его из ружей. Солнце стремглав упало в горы, и задрожала земля, и на свете воцарилась тьма. Среди людей началась паника, а турки, похватав факелы, набросились на ближайшую деревню и спалили ее.

В это время на горных лугах охотился Сокол, ища пропитание для птенцов и жены, и он увидел зоркими глазами, куда закатился огненный шар, и полетел посмотреть, ведомый все слабеющим солнечным светом. Солнце было изранено свинцовыми пулями и истекало лавой. Сокол подобрал стынущее Солнце и отнес в гнездо, где принялся врачевать его — осторожно выщипнул свинец из ран, а сами раны залепил целебной глиной, в которой он купался после драк с другими птицами, пытавшимися отнять у него добычу. Солнце умоляло Сокола отнести его обратно на небо, так как в деревне бесновались турки, и надо было защитить испуганных людей от тьмы и грядущего холода. Однако глаза у Солнца изможденно закрывались, а бока были едва теплыми. Сокол объявил Солнцу, что ему надо много отдыхать и набираться сил, точно так же, как и новорожденным птенцам. Сокол поудобнее уложил Солнце в середине гнезда между пуховыми детишками и принялся отогревать его своим телом, потому что он был гораздо больше и горячее жены. Мудрая Соколиха улетела в долину, где растеклась солнечная кровь, слепила из глины едва вогнутую лепешку и собрала на нее еще теплую лужицу. А потом отнесла эту лепешку на небо и пристроила в дыру, образовавшуюся после падения Солнца. Глина, пропитанная лавой, присохла к небу и смогла освещать землю слабеньким светом. Только тепла она давать уже не могла, так как была изначально неживая. Пристроив замену Солнца, Соколиха смогла немного поохотиться невдалеке от гнезда и принести домой мяса.

Люди, увидевшие подобие солнечного света, немного успокоились и принялись расчищать пепелище после пожара. А потом всех сморил сон, потому что без света и тепла они устали сильнее обычного. Даже туркам, привыкшим прятаться по пещерам, пришлось тяжело. Они порядком утомились от бесчинств и плясок, да к тому же они выпили вина гораздо больше, чем пили ежедневно. Кто-то из людей не проснулся вовсе, потому что замерз, кто-то не смог выдержать перенесенной тревоги. И среди турок тоже. Тогда они стали похищать женщин из деревень, чтобы те родили им детей. А потом начались войны и болезни, голод и упадок, старость и беспричинные смерти. Но люди все равно еще не умели исчислять время, потому что стояла тьма, разбавляемая холодным светом глиняной лепешки. Разве что стало не так холодно — Соколиха вырвала перья с груди и брюшка, чтобы усеять ими землю и помочь людям хоть чуть-чуть сохранить тепло.

Сокол долго выхаживал хворающее Солнце, которое поглощало большую часть добычи и выпило почти что досуха ближайший родник. Они с женой поочередно охотились, поочередно насиживали Солнце, поочередно учили детей летать и урывками строили новое гнездо, поближе к нерастраченному источнику. Сокол постепенно старел, терял зоркость и силы, однако не мог решить, достаточно ли Солнце окрепло для того, чтобы светить людям как прежде. Временами ему казалось, что от Солнца идет нестерпимый жар, а временами оно холодело, как и в день своего падения. Солнце давно загрустило, излежавшись в соколином гнезде и глядя на унылую долину, запорошенную перьями, с вершины скалы. И только птенцы, которые росли у него на глазах, своим щебетом скрашивали его тоску по народам, их садам, стадам и прочей живности. Они слушали его рассказы и сами мечтали увидеть всю эту красоту, лишь бы только поскорее повзрослеть.

Птенцы выросли в красивых птиц, а в гнезде и вовсе стало нестерпимо тесно. И однажды старший из сыновей, глядя на измученного отца, решил тайком отнести Солнце на небо, осторожно выкатив его из-под спящих родителей. Едва приподнял он его над вершинами гор (вот оно, пришло самое первое Утро!), он тут же уронил его наземь. И земля снова сотряслась, едва ли не так же сильно, как и в прошлый раз, но толстый слой птичьего пуха смягчил падение светила. Старший Сокол проснулся и едва не заклевал сына, но тот начал возмущаться тем, что отец слишком рьяно опекает Солнце и невзначай протянет ноги раньше, чем научит его братьев и сестер добывать пищу. И неизвестно, чем бы закончился этот спор, если бы не Соколиха, предложившая относить Солнце на небо, пока ему самому тепло и оно может согревать людей. А потом кормить и отогревать его… И так до тех пор, пока оно не поправится окончательно и не сможет светить людям как прежде, без перерывов.

Солнце обрадовалось, возвратившись на прежнее место, и постаралось испепелить столь надоевшие ему соколиные перья, устилавшие землю. А как радовались народы, снова увидев Солнце посреди небосклона! Даже турки, которые на один-единственный день прекратили свои войны. Все вышли из своих жилищ и грелись, грелись, грелись на солнышке...

Однако Солнце так и не научилось светить людям без перерыва — слишком велики были его старые раны, залепленные мертвой и холодной глиной. Слишком велика была у него потребность в еде, питье и отдыхе. И с тех пор птицы уносят остывшее Солнце в гнездо, и наступает Вечер. А вместо него светит холодная глиняная лепешка, которую люди нарекли Луной, а время ее господства над миром — Ночью. И вообще, люди научились исчислять время, наблюдая восходы и заходы Солнца и Луны. А иногда, когда Солнце теряет свой жар и выплывает посветить совсем ненадолго, оно укутывает землю белым-белым снегом, так похожим на соколиный пух...

А что же стало с турками? А турок захватили в плен воспрянувшие народы и обязали их построить им города из камня взамен разрушенных деревень. А когда все, что можно было построить, было построено, люди научили турок торговать, потому что после той самой первой и самой темной зимы у разных народов уцелели разные угодья и твари, и каждый народ не смог владеть тем многообразием, каковым он владел до первого падения Солнца. И турки стали довольны новой жизнью, правда, своих бесчестных и агрессивных замашек они не утратили. Так что если кого и обманывают при торге, так это все дело их лукавых турецких ручонок.

А что же Солнце? Да, Солнце иногда падает на землю, и земля содрогается от падения огненного шара. Все лишь потому, что новый, самый старший из молодых Соколов нет-нет да уронит его из когтистых лап.

* 1 *

Он лежал на ступеньках в метро, уткнувшись затылком в металлическую решетку водостока. Лицо его было голубовато-бледным, абсолютно бескровным — алая лужица разлилась по мраморной облицовке перрона и, повинуясь закону всемирного тяготения, стекала в слив. И никому из прохожих не было до этого дела. Толпа людей размеренным и многоногим существом текла по лестнице, разделившись на два потока, теснясь к поручням, старательно обходя середину, повинуясь бессознательной брезгливости ступить на то место, откуда летел этот разбившийся человек. Однако никто не собирался сообщить ни дежурному по станции, ни вызвать милицию.

Представительный мужчина с седеющей бородкой не выдержал первым и подошел к лежащему. Склонился и поднес к его лицу экран мобильника — стекло так и не покрылось испариной. Станционная фельдшерица, оторванная бородатым от просмотра телевизора, с агрессивной неохотой вперилась в пришлеца и буркнула:

— Чего там еще?

— Там молодому человеку плохо. Без сознания, конечно, — бородатый едва заметно поколебался, но потом решил надавить на неповоротливую врачиху, — но мне показалось, это гражданин Франции.

Только под угрозой международного скандала врачиха с полным вселенской тоски взором подхватила саквояж и поплелась за бородатым. Лежащий действительно оказался похожим на француза, с красивым узким лицом и длинным носом. Врачиха пощупала пульс на сонной артерии, приподняла веко.

— Дуба, — без лишних слов констатировала она. Помешкала, а потом приподняла второе веко покойного, проверяя какую-то свою догадку. — Кстати, таких «французов» от Москвы до Еревана раком стоит — знаешь сколько? — Бородатый недоуменно поднял бровь, врачиха пояснила: — Да армян это, армяшка, понял? «Кротов» вызывай, а я пошла.

Бородатый отзвонился по сотовому, а потом бодренько поскакал по направлению к кассам в поисках милиции.

* 2 *

Левон Кочарян проснулся среди ночи от собачьего воя под дверью. Вооружившись тростью, проковылял в холл и уже был готов успокоить четвероногого гостя мощным ударом по голове, но в самый последний момент узнал Арачин, овчарку сына. В детстве Габриэль, как и все мальчишки, мечтал о собаке, но смог завести щенка только на двадцатипятилетие, разъехавшись с отцом вскоре после рождения племянника. В этом году суке исполнилось десять, она еще ни разу не давала приплод, но, в отличие от других старых дев, отличалась добродушным нравом. Левон Аршакович недовольно втащил понурую овчарку в дом, пока она не перебудила соседей по лестничной площадке. Привязал за поводок к двери. Арачин скорчилась калачиком на клеенке в прихожей, но не смолкла и сменила вой на шумное оханье. Наринэ, мать Габриэля, поднялась с постели и принялась обихаживать собаку — вытерла ей безвольные лапы влажной тряпкой, предложила еду и питье, но животное отказалось от угощения.

Левон Аршакович пригрозил, что устроит сыну головомойку, и пошел звонить. Напрасно Наринэ отговаривала мужа от столь опрометчивого поступка, все-таки часы показывали два пополуночи. Трубку поднял Сережа, напарник Габриэля и сосед по съемной квартире. Выслушав порцию брани вместо приветствия, Сережа сообщил, что Гарик домой не приходил, что он, Сережа, собирался перезвонить Кочарянам утром, и еще случилась неприятность, за которую Гарик его по головушке не погладит.

— Я… собаку вечером упустил, дядя Лёва. Вышел с ней погулять, а она как с цепи сорвалась и исчезла.

— Да здесь она, здесь, — успокоил его Левон Аршакович. — Только что всех перебудила, воет тут под дверью и есть не хочет.

— Воет или лает? — переспросил Сережа.

— Воет… — пожал плечами Кочарян-старший.

— Дело плохо.

— Может быть, она у вас просто сбесилась? Бешеные не лают.

— Нет, прививку недавно делали.

— Немедленно приезжай и забери свою псину. Ясно? — Левон Аршакович положил трубку. —Дети в доме. Насрет еще, не хватало…

— …И глистов у нее нет, скорее всего, — заносчиво возразил одиннадцатилетний Артурец, встав на пороге детской.

* 3 *

Поздно утром звонил диспетчер с подстанции и заявил, что Габриэль Кочарян не явился на смену, что по мобильнику ответил Букин, и он тоже не в курсе, где Гарик. Левон Аршакович, вздёрнутый ночной историей с собакой, рявкнул в ответ, что вникать в их проблемы не собирается и что на смену пусть выходит Серёжа.

— Так они же и так в одной смене. Серый — кинолог, а Гарик всё ж таки фельдшер.

— Ну так ищите другого фельдшера. Мне всё равно. — Положил трубку. — Пусть он вам котят у опоросившейся суки принимает.

— Де-ед! А сколько фельдшеров нужно для извлечения трупа? — озорничал Артурец, которого просто заклинило на этом анекдоте.

Отвесив внуку затрещину, Левон Аршакович отправился в прихожую, принарядиться на работу.

— Ара, чэ! [1]— зашипела Наринэ, поправляя мужу воротник.

Левон Аршакович работал в родильном доме, возглавляя одно из отделений. Как водится у врачей, он силился основать династию и всеми силами постарался втолкнуть сына в медицину. Разве что специальность постарался отыскать поудобнее, дантистом:

— Ты что, Гарик, иди — кормушка тебе вроде моего. Только ежели у меня пациенты мрут, так ты вообще будешь от этого избавлен.

Гарик не то чтобы хотел куда-либо ещё, но в медицину уж точно не хотел и невразумительно мямлил из отцовского курса общей биологии, что, дескать, флюс и прочие воспаления надкостницы могут привести...

— Зато они хоть окочурятся не на твоих глазах, — парировал отец. — А благодарности море. Зубы у людей болят независимо от пола.

— …И ещё неизвестно, что хуже, флюс или родить, — понуро вторила мать.

Получается, Гарика вынудили. Учился он так себе, тупо и прилежно, почти так же, как мать занималась домом. Только на четвёртом курсе стоматфака он раскушал вдохновение медицины и ушел на второй курс лечебного дела с досдачей недостающих дисциплин. Получив диплом, он сунулся было в интернатуру, но недобрый и своенравный Левон Аршакович приложил все усилия, чтобы Гарик в интернатуру не попал, ибо хотел вырастить именно стоматолога. Гарик же всеми правдами и неправдами устроился фельдшером СМП. Чтобы нарастить мышечный скелет на весьма субтильном теле, ходил подкачиваться в спорткомплекс, где и подцепил Серегу Букина, помешанного на скалолазании спасателя. Молодые люди быстро подружились, и новый друг сманил Гарика в среду МЧС.

Мать Наринэ была из бакинских да кровями нечиста; по-армянски не то что грамоты, а вовсе не знала ни бельмеса, кроме как 'барев дзез' да не всегда чисто произносимого 'цтесутюн' [2]. Конечно же, родным был азербайджанского разлива туркчи [3] да великий и могучий русский… На котором она, как и её мать, выслушивала оскорбления. Чурка.

Второй год лихорадило Арцах-Карабах, а под конец и вовсе в семье случилось страшное: на севере Айастана грянуло землетрясение. Один из городов был стёрт с лица земли начисто, два других — тоже не слишком уцелели. Разве что никому не нужному Степанавану досталось меньше всех, и он остался в стороне от скорбной шумихи. Спитак оказался почти снесенным с лица земли. Левон как подорванный, побросав все, правдами и неправдами просочился на свою родину. Прихватив ещё и сына, которого пришлось снять с сессии, вместо того чтобы дать ему съездить на зимних каникулах на Эльбрус ради столь полюбившегося ему скалолазания. Непонятно, зачем семнадцати-с-половиной-летнему парню было всё это, но отговорить мужа оставить его дома Наринэ не удалось.

Тогда еще одниннадцатилетняя Стелла, до этих лет все еще верившая, что гномиков способны видеть только дети старше десяти-одиннадцати лет и ждущая их появления с минуты на минуту, прокомментировала произошедшее:

— Это сделал Сокол или Турки?

— Нет, это азербайджанцы, — буркнул Левон Аршакович напоследок.

До их приезда на развалины города прошла ещё серия подземных толчков, сокрушая руины. Левон Аршакович впрягся в полевой лазарет, хотя не вполне понимал свою уместность в хирургии. Гарик вертелся за медбрата и санитара. Поиски, отягощённые изнурительным трудом и неразберихой, зашли в тупик — никого из родных в живых не оказалось. Едва придя к выводу о безнадёжности рейда, Кочарян-старший ужрался спирта, сдобрив его традиционным для любой полевой укладки промедолом, и полез шаромыжиться по заснеженным холмам битого кирпича, треснувшего бетона и хрустких балочных перекрытий. То ли под завалами плакали уцелевшие, то ли выли поисковые собаки, то ли всё это причудилось Левону Аршаковичу, но...

Гарик отчетливо видел в свете прожекторов, как отец расшвыривает обломки по сторонам; спасатели-иностранцы курили около палаток и судачили: остановить ли сбесившегося армянина или дать ему выдохнутся. Итогом полуночных беснований явились перелом пяточной и подколенной костей и эвакуация в близлежащий населённый пункт. Кочарян упирался и качал права ради того, чтоб его лечили в Москве, но кто бы его слушал!

Тем временем дома был развернут перевалочный пункт для беженцев из Сумгаита, то есть нарининых родственников. Впрочем, эта армяно-азербайджанская орава сослужила Кочарянам службу присмотра для Стеллы и Гарика, который потом всё равно был выпихнут отцом на сессию. Место сиделки при Левоне заняла Наринэ.

По возвращении домой Кочарян обнаружил пренеприятнейший факт — Гарик самовольно перешел на отделение травматологии.

Весь интерес к сыну моментально пропал и переключился на удовлетворение прихотей дочери. Стелла, в честь рождения которой отцу была вручена памятная трость с массивной орлиной головой, только инициировала ситуации, чтобы оная трость опускалась на плечи Гарика. После поездки в Спитак у Кочаряна-старшего испортился характер, горе его невероятно озлобило. Ещё не дожидаясь его выхода с инвалидности, его заместитель и главный хозяйственник Гурген Ашотыч подсуетился уложить начальника "отдохнуть" в Кризисное отделение Всесоюзного суицидологического центра. Только вот незадача: им заведовала баба, по национальности ничем не отличавшаяся от Нары. Что, естественно, благодушия ему не добавило. Ну, терпеть не мог он азербайджанских армян, что поделать, Нарины родственники достали.

* * *

Звонки по душу Гарика раздавались ещё в течение трёх дней. Букин забил тревогу первым, как только время пересекло указанный срок. Да и сам Левон Аршакович начинал беспокоиться, хотя старался не подавать виду.

Подавать заявление на розыск он поехал с Серёжей, даже не столько по причине известного постановления о необходимости сопровождения на опознании, но по большей части именно ввиду чрезвычайной оторванности от реалий сыновней жизни.

* 4 *

Лейтенант выложил перед Кочаряном несколько комплектов обрезков одежды.

— У нас тут три трупа. Посмотрите? Просто формальность.

Левон Аршакович сухо поджал губы и кликнул Сережу. Букин подошел к столу и взглянул на обрезки. Кочарян принял самый надменный вид, опираясь на клювастую трость.

— Это Гарик, — с тусклым выдохом Букин ткнул вытянутым пальцем в один из комплектов.

— Тогда переходим к опознанию тела, — скучно плёл лейтенант. Кочарян свирепо зыркнул на Букина, но милиционер вяло перебил: — Не положено. Сопровождающих попрошу остаться.

Букин попятился к двери и встал около кадки с пальмой.

Кочарян с той же пристывшей маской гнева на лице (с некоторых пор он вообще подменял гневом любое волнение), но с тревогой в глазах уставился на монитор, услужливо включенный милиционером. Видеоархив тел для опознания. Сначала общий план фигуры, потом детализация. Ничего особенного, анатомический театр а-ля лаба по общей анатомии. Вскрытие. Азы патанатомии… Мужская рука. Татуировка. Сокол, несущий в когтях лучащийся шар солнца. Дальше была грудь, лицо с исполосованным лбом, но это уже неважно. Трость выскользнула из рук, попутно клюнув в бедро своей рукояткой… Кочарян подался вперёд, сжал кулаки. Вот-вот набросится на бедного лейтенанта:

— Сволочи! Я же просил, чтобы не делали вскрытия! Я врач, я знаю, как это делается, я против…

Серёжа понял, о чем он — Гарик потихоньку научил его языку своей исторической родины. Букин был учеником понятливым и быстро перехватил науку друга, так что полопотать по-армянски он умел; обычно они переговаривались по рации на дежурстве, когда хотели скрыть от окружающих (пострадавших!) содержание своих бесед. Впрочем, когда они разбирали обрушившуюся крышу на Басманке, Букин был едва ли не вторым переводчиком-армяноведом после Гарика, помогая допрашивать бредящих от боли и ужаса пострадальцев из Аястана.

Серёжа подступил сзади и твердо обхватил Кочаряна за плечи, придавливая его к стулу.

— Камац, Левон Аршаки, камац… Хангстацек… — негромко проговорил он почти что ему на ухо. — Болор лав линелу...[4]

Букин просто собирал слова, что называется, вокруг задницы, разговаривая с расстроенным дядькой, как с ребенком.

— Тазепама или корвалола дать? — Лейтенант был абсолютно безучастен к происходящему, но лишние обмороки ему были тут не нужны.

* 5 *

Наряд вызвали на улицу Добролюбова в общагу Литинститута, на обрушение крыши. Взрывом бытового газа это быть не могло — обошлось бы осколочными ранениями полуночных куховаров да легонькой ходынкой-душиловкой на лестнице. Ну, знамо дело, угарный газ да из окна бы кто сиганул, как то при недавнем пожаре в общаге РУДН.

Тут, скорее, была вина строителей да прогнившие чердачные перекрытия. Хорошо ещё, обвалился только один этаж.

Полуголые юнцы и юницы холодрыжились у крыльца, комендант и охрана сволочились в оцеплении здания.

— …пол-восьмой этаж сорвало...

— …а хули, китайцам-то. Вускоглази бисовы… Куда прёшь!..

Букин и Гарик заволокли собаку в холл, но она мгновенно расчихалась. Пришлось оставить Арачин коменданту:

— Ну вот, не успели войти, уже занюхалась.

Уныло потащились по лестнице, держа наготове маски.

— И пожар… — убито констатировал Букин.

— И мороженого накушаемся… — вторил Гарик, намекая на столь обожаемую Артурцом примету и ритуал после извлечения трупа.

— Точно, досмеялись до вызова.

— Расчет запроси, балбес...

Вот так, с прибаутками, они и добрались до завалов. Крыло на стороне кухонь, естественно, полыхало, дымило, но все, что могло рвануть, уже рвануло, и нового каскада взрывов ничто вроде бы не предвещало. Ломанулись в задымление — обгорельцы да угорельцы, притом хорошо раздавленные. Возгорание погасить не удалось, попшикали огнетушителем, зато хоть пожарный расчет дождались.

— А, муде, нахрен только пузырились, — утирался Букин.

В другом конце коридора завизжал девичий голосок:

— А-а-а-а, уйди, сука!..

В ответ залаяла Арачин.

— Хм, в пекло такое? — недоумённо оглянулся Гарик и побрёл на звук.

Через покоробившуюся притолоку номера (а, теперь уже без разницы, какого именно!) он увидел, что овчарка усердно лижет физиономию пострадалицы, а та с тем же усердием колотит свою мохнатую спасительницу по ушастой башке. Сука только мотала ушами, стряхивая слабосильные кулачки, дружелюбно бурчала, но процесса не прекращала, периодически отвлекаясь чихнуть. Гарик улыбнулся, но собаку оттащил:

— Ара, ми ара! [5] — потом со строгостью обратился к девушке, едва скрывая смех: — А вот товарищ Есенин "и зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове".

— Есин [6]. — машинально поправила девушка. Зрачки полузакрытых глаз поползли вверх.

Гарик ущипнул её за лицо:

— Не спи, будешь мне помогать.

Кажется, только сейчас она разглядела спаса и завизжала:

— Ты армянин?! Уйди от меня, ты в Аляху веруешь!!!

Так легко определить нацию на вид она не могла, если бы могла отличить именно армянина среди прочих кавказских национальностей, то она бы знала его истинную веру. А так, скорее всего, боится своей или чужой выдумки, принимая за пугающих её армян всех без разбору.

— Враки. В Христа. — Гарику для убедительности пришлось выудить из-за шиворота крестик. Фонариком подсветил.

— А родители не против?

— Нет… И прадедушка, — Гарик пожалел, что не дал ей уплыть в забытьё. Рявкнул: — Да все мы, блин, в Христа веруем! Полторы тыщи лет! Ясно?!

Опешившая посрадалица замолкла.

Гарик плюхнулся на задницу. Соединился по рации с Букиным:

— Собака встала на плиту, подставляя морду под руки.

— Хули мне ещё делать нечего! — разразилась рация. — С погремушкой спляши! Вот, бля, ясельки раздавило! Вколи ей галоперидол, чтоб не мучилась.

Букин отрубил связь.

— Вишь, напарник какой? — Гарик обреченно приподнял рацию, давая понять, что общение с ним неизбежно. — Девочка, мужайся: я врач. Мне ещё придётся тебя осматривать.

Пострадалица заревела. Пришлось спустить собаку:

— Чеши её.

Гарик достал фонендоскоп и стал настойчиво раздевать девушку до пояса, задрав лифчик без труда одними большими пальцами, чтобы прослушать, нет ли пневмоторакса, чего в первую очередь требовали мнастырные скорочи, не дожидаясь, пока извлекут пациента полностью. Так же настойчиво, но очень нежно прощупал живот на тупые травмы, простукал сердце. Девушка покраснела. Гарик покраснел в ответ, что вогнал ее в краску. Приказание чесать собаку отменил и, выпростав руку девушки из рукава, начал измерять давление, держа расправленную кисть в своей руке и от усердия слуха сложив губки бантиком. От того же усердия глаза его смотрели в точку, приобретя вид помутившихся влюблённо поглупевших очей. Кисть была прохладная, давление низкое. Кордиамин в вену надо.

Потом абдомен, нет ли разрывов внутренних органов. Вроде не держится ни за что, но компрессию необходимо все-таки исключить. Разрыва селезенки быть не может, "селезень" рвется при ударе, но ведь на нее же упало перекрытие. Девочка все-таки, там в животе всякое нежное и таинственное есть. Для анатома ничего интересного, но для мужчины непостижимое. Потом конечности на патологическую подвижность и позиционное сдавление.

— Когда балка рухнула?

— Не знаю, мы спали, а потом грохот.

Ага, полусуток еще не прошло. Позиционное где-то с десяти часов начинается. Тут оперативно вызвали. Разбросал мусор завала, освободил ноги. Ах, не даёт. Ну да, по ногам же ползаю руками, по эрогенным зонам. Был бы бабой, она бы, интересно, тоже бы так же кочевряжилась? Ну да как саудовская девица, право слово. Не то, что обычные бляди со своей гиперсексуальностью на него вешаются. Только это не эротика, а так, рефлексы одни, вроде бурчания голодного живота при виде еды.

— Ну все, закончил. Одевайся, только локоть освободи для укола.

Полез в укладку, достал карточку, спросил, как зовут, она ответила: "Лиза Шошина", — быстро пописал, надел стерильные перчатки и уколол.

— А что написано у тебя на руке? — спросила девушка, смущенно и торопливо одеваясь. Видимо, чтобы разрядить обстановку обоюдного смущения.

— Базе, просто сокол.

— А как тебя зовут?

— Гарик. Габриэль Кочарян. А это Букин.

Да, сбоку подходил Серега, таща жесткие пластиковые носилки перекладывать девушку. Перетащив умолкшую пострадалицу до скорой, на этом они и попрощались. Остальные в разрушенной комнатке были уже трупами. Просто извлекать и вытаскивать в мешках, без всяких умопомрачительных сцен. Спасатели, в чей отряд входил и наш Сокол-врачеватель, занимались своей обычной работой.

* 6 *

В больнице Лизу продержали дней пять, прокапали капельницы, потому как сдавление в лёгкой форме у неё всё же обнаружили и подрезали измененные сдавлением икроножные мышцы. После выписки она сразу же принялась обзванивать подруг по общежитию Литинститута, куда она так неудачно сходила в гости. Нашлась только Маша Бурмистрова, которая сказала, что Маша Головина в больнице, а Тамара Шония и Таня Ежова погибли. Лиза поспешила положить трубку. Девчата стояли в глазах живые. Неужели она никогда больше не услышит тамаркиных глупостей вроде той, на которую она возмущалась больше всего: "Когда у тебя будет парень, ты скажи ему, что он тебе как брат, а если он подарит тебе кольцо, то скажи ему Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ." Это было настолько инфантильно и потребительски, что Лиза готова была голыми руками удавить товарку; но теперь, когда смерть отобрала её, она готова была простить ей все. А может, всё-таки Тамарико жива, просто в коме в реанимации, что ее сначала спасают, а выяснять личность будут потом… Так же, как и серьёзную заучку Танюшку. Может, Машка врет и просто так жестоко выбрала удобный случай их поссорить? Её, Лизу, как чужую, заносчивую и зажравшуюся москвичку, которую надо ненавидеть, и свою, видимо, не сильно умную и любимую соседку из Грузии. И при этом на самом деле кроткая и подавленная девочка, отдававшая всю себя аспирантуре и стихам с рисунками. И дружившая не с теми, с кем полезно, а с кем приятно. Вот с такими же хоть территориально ущербными приезжими. И ведь сидела она с ними до закрытия общаги каждый раз, а тут даже на вписке ночевать осталась через коменданта.

А ей срочно нужно было поговорить с ними, с девочками. Она чувствовала, что влюбляется, потому что он снился ей, и она просыпалась расстроенной, всеми силами борясь с подступающим чувством. Предыдущая любовь, Палевич, был хотя бы насквозь русским, а вынести инородство Гарика она не могла. Она всегда ужасно злилась, что приезжие с Кавказа домогаются русских женщин, и если бы Гарика не залило краской, то и сугубо медицинскую процедуру, произведённую с необычайной для того нежностью, сочла бы домогательством. Не то чтобы ей не понравилось. Прикосновения были приятными, но незнакомец! Да еще кавказец! Это претило ей. Если уж позволить кому-то до нее дотронуться, то этот кто-то должен быть русским, своим, родным, любимым… Но её притягивало перебирать эти воспоминания снова и снова, хотелось поделиться ими с кем-нибудь и услышать из чужих уст, любовь это или нет. Потому как позволить себе эту пришедшую любовь она могла, только если эта якобы "выдуманная" любовь начала бы приносить плоды сублимации, как в случае недоступного Палевича. Ради чего она, собственно, корячилась в аспирантуре, — ради того, чтобы ментально соединиться с Палевичем, "превратиться" в него и занять его духовное место. Лизе казалось, что любовь — обычная, со встречами, поцелуями, общением, — это что-то запредельно нереальное, и она была не готова, не готова… Но любовь ее наполняла. Ей хотелось быть ближе к объекту страсти, хотелось поглотить его, почувствовать всю глубину его души, оттенки личности. Лиза жаждала обладать, но ничего не хотела отдавать взамен. Но ведь можно «поглотить» любимого и по-другому. Например, если стать им, взрастить внутри себя его образ, который всегда будет рядом, который не уйдет и не предаст, который не будет ее трогать обжигающими чужими пальцами… Достаточно лишь иногда видеть его.

Это была любовь-погоня, а не любовь-обладание. Ведь, например, Палевич был старше на нереальные двадцать лет, и воссоединиться с ним было реально только в чувствах и воображении. Примерно так же, как удаётся собаке укусить собственный хвост, бегая за ним волчком. Лишь улегшись клубком и обложившись хвостом вокруг себя, она достигнет цели, но тогда укус окажется фатально болезненным. Смысл этой собачьей притчи в том, что погоня в большинстве случаев слаще обладания. И погоня за Палевичем приносила плоды, связанные с житейскими выгодами. Например, кандидатскую доплату на будущей работе на НПО, шефе института. Если у нее не получалось быть с любимым в обычном смысле, она все равно могла что-то получить от этой любви.

А что мог дать Гарик? Как любить молодого и красивого, но незнакомого? Даже говорящего с напарником и наверняка думающего на другом языке. Ну как без языка любить? Самое главное в человеке — характер, а как узнать характер без слов? Конечно, никто о себе правду не расскажет, хотя бы потому, что заблуждается, но… Поведение лучше раскрывается через рассуждение. А ведь когда-нибудь придётся и сексом заниматься, а как договариваться в постели о последующих действиях или об отказе от секса по календарно-контрацептивным причинам?

Хотя напарник совсем русский, а по-армянски говорит. Мне бы так, думалось Лизе. Точно! Говорят, в успешную личность надо превратиться… Поэтому ей надо было превратиться в Палевича. Чтобы "превратиться" в Гарика, нужно выучить армянский. Надо искать курсы, и желательно бесплатные. А то брать у родителей как-то… Не зря же аспирантура и труд на кафедре.

Только девушку сжирала всепоглощающая ревность к армянам; то, что Гарик принадлежал к чужому народу, такой инородный-инородный и от этого противный и опасный — сводило с ума. Тамарка была родная, своя в доску и привычная грузинка, как тёплый и радушный дядька Дарчиашвили из деканата. Они оба были привычными и дружественными оттого, что их уклад жизни был известен ей хоть по тому же фильму «Мимино». Да, Сокол. Базе, как сказал Гарик. Опять сокол, везде одни соколы. И пугающие и таинственные армяне с самыми нелепыми и парадоксальными именами на всей территории бывшего СССР. Чего стоит один дантист Жан Романович. Ведь не Вано, не Оганнез, а именно Жан. Армян-врачей много. Значит, армянский можно выгодно применить в общении с врачами. Поздравь врача на его родном и получи бонус в виде лучшего к себе отношения, вроде того, как в билингвальных семьях попроси у родителя на его языке и получи игрушку в подарок.

Но раз армяне -ихристиане, значит, можно любить и армянина.

Машка выручила её, но упрашивать её пришлось долго. Даже пообещать помощь в виде обедов у себя дома и хранения сумки шмоток. Может, по деньгам и не столь выгодно, но ушлая Бурмистрова могла раскопать многое, несмотря на то, что была значительно младше. К тому же, на эти обеды покупались бесценные часы дружбы.

* 7 *

Наринэ приехала из арцахского городка в Москву, поступать в Гнесинку, но провалилась на экзаменах. Первое время она не могла оторваться от московской родни, у которой было пианино, но родители вскоре перестали присылать ей деньги, и алчные родственники её выставили. Ей пришлось искать работу с общежитием, но такое место было только в роддоме. Кроме как санитаркой ей было некем устроиться. Практически сразу она попрощалась и с репетитором, и с мыслью о поступлении, но молодость не может без мечты, и новая идея пришла сама собой. Надо научиться лечить детишек, они такие крохи, такие славные! И Нара стала искать в школе рабочей молодёжи преподавателя химии и готовиться к поступлению в сестринское училище на педиатрическую специальность. В школе ей отказали, поскольку аттестат у неё был о полном среднем образовании. Тогда она решила искать помощи у молодых врачей. Чтобы лучше понимать предполагаемое изученное, она остановила выбор на Левоне Кочаряне.

Как-то незаметно занятия перешли на уровень ласк и целомудренного, но властного тыканья пальцами. Дальше она не позволяла без женитьбы, возмущаясь всеми своими слабыми силёнками. Левон не смог устоять перед завораживающей покорностью Нары и честно позвал замуж. Зато он станет главой семьи! А ходить етить баб на дежурствах ему никто не запретит. После помолвки на просьбы помочь ей с поступить в медучилище он отвечал отказом:

— Нечего бабе в медицине делать! Дежурства ночные на здоровье скверно сказываются.

— А как же детей лечить?

— Родишь нам детей, вот и лечи их хоть всю жизнь!

— Ну я должна же что-то закончить?

— Кулинарный техникум. Для дома полезно.

— Но вон нашим поварихам как тяжело работать!

— Не будешь ты работать, будешь дома сидеть.

Дома так дома, главное, что с любимым рядом. Чтобы Нару не засудили за тунеядство, трудовую он отнес к себе в больницу, и по ней работала чужая девка из любовниц Левона, совмещая сестринскую и санитарную ставку. Негигиенично, зато выгодно.

Нара же терпела всё даже больше, чем, казалось бы, положено армянке. Она считала, что Лёва без неё пропадёт. И когда он услал её в Спитак и прочее Лори, где-то там в районе едва ли не Санаина, отдыхать на природе и рожать первенца, она беспрекословно поехала. Всю беременность она не виделась с мужем, но совсем перед её родами он взял неиспользованную часть отпуска и приехал с чемоданчиком принимать первенца. Родился мальчик, которого нарекли в честь архангела Гавриила. В Лори он с матерью прожил до трехлетия, пока не заговорил. Разумеется, первые его слова были на армянском языке. Левон торжествовал. Воспитанием он занимался сам, и врачебной проработки ради он сочинил авторскую сказку про сокола-лекаря, который выхаживал раненое турецкими головорезами Солнце. Солнце упало на землю, а соколиха повесила на небо глиняную лепешку, чтоб та светила вместо солнца во время непроглядной ночи, на протяжении которой болели и умирали люди. В общем, жутковатая сказочка, но Гарик слушал спокойно. И за здоровьем сына отец следил по-своему, отучал кусочничать, потому что ребёнок мало играл, но постоянно ел. Кормили Гарика по часам. В четыре его отдали в садик, который он не любил, постоянно плакал и болел. Тогда, игнорируя психосоматическую природу хвори, оставил сына учиться русскому языку, продолжая разговаривать с ним дома по-армянски, ибо диаспора что в РСФСР, что в АзССР, что по всему миру первым делом теряла язык. А посекретничать хотелось бы. Тем более что у Гарика родилась сестренка, целиком и полностью отданная на откуп Нарине. Та назвала её в традициях азербайджанских Стеллой и занималась её воспитанием сама, без участия мужа. Гарик пошел в школу, но отводить его и приводить отец не разрешал. Большой уже, должен сам. У Наринэ была идея отдать его на продлёнку, чтобы малышка Стелла не мешала ему учить уроки, но нет, Левон как нарочно противоречил жене. Она стала ему надоедать, если честно. Зря, наверное, поженились. Или бесило присутствие новорождённой девочки, которых на работе он видел пачками. Но то дело извлечь из родовых путей ребенка, дождаться, что он закричит и тут же отдать акушерке, которая отнесёт на осмотр к микропедиатру… А круглосуточное мяуканье младенца на дому, за которое никто не даст ни шоколадных конфет, ни коньяку — другое. Ладно бы второй мальчик. А то так, бесполезное существо. Как говориться, что сказала женщина, не имеет значения. Наринэ возражала:

— Ну посмотри, какая она маленькая, хорошенькая. Какая у нее головёнка пушистенькая, так бы и целовала.

Правильно, Гарик рос до трех лет в отдалении от отца, а потому Левон просто не знал, как обращаться с младенцами. Он захотел развода, но жена не поддавалась на это, жалея Левона. Дескать, он без меня пропадет, рассудила она. Хотя почти всегда и во всем зависела от него больше, чем полагается армянке. Он был настоящим армянским мужчиной, который будет сидеть у кухонного крана и воды не попьёт, пока ему не нальют. Впрочем, что у русских, что у армян — без матери и дом сирота.

Этим она утешала себя, пока росли Гарик и Стелла. Причем росли весьма причудливо: Гарик, как школьник, должен был гулять один, но он, вопреки всеобщему мальчишескому рвению к самостоятельности, завидовал детям, которые гуляли с родителями. И, приходя с прогулок с продлёнщиками позже условленного часа, не получал обеда. И оставался голодным до самого вечера. И завидовал малютке Стелле, которая могла есть, когда ей вздумается. Впрочем, когда ей исполнилось три, её тоже посадили на диету. И на редких семейных прогулках, которые Гарик очень просил и получал в виде поощрения, отец запрещал девочке бегать по траве, мотивируя это тем, что там собачьи какашки. А Гарик рассматривал гуляющих собак, думая о том, как же здорово водить на поводке собаку. Однажды без отца он выпросил у совершенно чужих людей не только погладить пса, но и поводить его на веревочке. Небольшой, размером с Белку или Стрелку, пёс протащил худенького мальчишку по земле, испачкав ему новые заграничные джинсы. Что уж было дома!

* 8 *

А еще у Гарика в отряде был спас, интернетчик и фидошник Андрюха под каким-то загадочным и подозрительно немецко-фашистским ником Дирлихт, который был официально признанным клиническом социопатом. Дирлихт вовсе наслаждался созерцанием трупов, особенно расчлененных, после чего бежал трахаться. Также он вел блог "Живой Журнал" и персональную страницу на народ.ру, где выкладывал видозаписи извлечений, сделанные на купленный ради этого огромный цифровой фотоаппарат. Команда уже подумывала переназвать Дирлихта Кальтенбруннером, в честь фашистского деятеля. Все медицински просвещенные знали шутку про крикаин и анестезию по Кальтенбруннеру, то есть вовсе никакого обезболивания. Хорошо еще Дирлихт был просто спасом, а не медиком, а то неизвестно, как бы он лечил пострадальцев. Но Гарик был полной противоположностью Дирлихта. Конечно, стихов он не писал, но много читал и разбирался в искусствах, слушал симфоническую классику с детства, 9 же играла на пианино и Арама Хачатуряна, и Чайковского и европейских классиков. На работе он уставал от смерти и травматических ампутаций конечностей, но это он выбрал сам в институте, а мог бы вот зубы рвать в уютном креслице или в травмопункте сидеть. Хотя они на практике ассистировали медбратьями и в пункте, разнимали покалеченных драчунов, которые по синьке дела, будучи уже с травмой, добивали друг друга. Призерами абсурда были два друга-алкаша, у одного из которых была сломана рука, а у другого — челюсть, и они привели друг друга и сидели такие присмиревшие и трогательно друг о друге заботились.

Но спасателям больше платили, и на эти деньги можно было снимать квартиру отдельно от отца. Разведенная сестра с сыном как-то уживалась в дому с ним, с нее не спрашивали ничего. Она поступила, куда захотела, а именно на программиста, отучилась, познакомилась, с кем захотела… Он, правда, был тоже армянин, но из сильно пьющей семьи, и вскоре после женитьбы запил, как-то очень по-русски, упиваясь до потери дырки от задницы и падая на улице, чего в Армении не увидишь. Ну, пьют там не меньше, но по домам.

Взяла развелась и пришла к маме. Отец пытался строить внука, но он унаследовал его же своенравие вот уже в новом поколении. Гарику дома места не было, и он ушел снимать квартиру на пару с другом Букиным. А уставал от мрачных впечатлений работы на грани профнепригодности. Но некоторые ребята ходили на психологическую разгрузку при поликлинике МЧС, ту, которая принадлежала дочери Шойгу. Гарик туда не шел, не желая портить русское представление о бесстрашных до криминальности горцах-головорезах. Никто не знал о сентиментальности нации, о том, как отцы целуют своих сыновей в волосики и щечки, как бородатые деды челомкаются при встрече, ритуально целуя щетинистые лица друзей. Но это была самая интеллигентная и книжная нация, ходившая в музей рукописей Матенадаран даже на свадьбу, получить благословение от венчальной книги.

При знакомстве Овик Сергеевич спросил, с чем пожаловал пациент, но получил лаконичный ответ как рапорт: я, имярек, пришел сюда, в обычную поликлинику, на психологическую разгрузку.

— …я семидесятого года.

— Так, двадцать семь, значит. У тебя есть друзья?

— Полно и в спасотряде, и в секции скалолазания.

— А девушка?

Гарик пробурчал что-то невнятное и недружелюбное:

— Я долго учился, год назад окончил ординатуру, мне нельзя отвлекаться на любовь. Она потом родит и заставит жениться. А что я?

— Значит, сам врач. Что ж, достучаться до тебя будет проще. Цикл по психиатрии и общую психотерапию помнишь?

— Ну так, что-то разительное отличаю. У меня все пациенты травматики, посттравматическое расстройство у них.

— Ага, а я за вами долечивай? Ну шучу, шучу. А ты с чем пожаловал?

— Я устаю на работе. Всюду смерти и увечья. Раздробленные конечности и тупые травмы живота, позиционные сдавления и ЧМТ.

— Ну и что, я это вижу все сам, только в больницах. Ампутанты, ранения всякие, кровь, бинты и дерьмо. А я хожу и наставляю их на путь к выздоровлению. Понятно, ампутантов жальче всего. Им-то с этим жить. А ты вон какой здоровый, как я.

— Вы помните наше землетрясение?

— Помнить-то я помню, но я не работал ни на нем, ни спасателей не лечил. Я тогда сексопатологом работал, на семейном консультировании.

Собственно, МЧС и образовалось после той катастрофы, которая, как говорили в среде пострадавшего народа, произошла не по геофизическим, а по техногенным причинам: воинственные азербайджанцы взорвали армянскую ракетную базу.

— А ведь там моя родня погибла. Я их с детства любил.

— А часы личной терапии проходил после этого?

— Отец у Амбрумовой лежал, а я так перенес.

— А я ведь там работал потом, но вот открыли поликлинику, и я ушел. Лучше быть первым в Галлии, чем вторым в Риме… А психологическую подготовку прошел?

— Не, только бесконечные инструктажи и тренировки. Меня взяли из нехватки кадров, и сразу в пекло.

— Сколько работаешь?

— Год.

— А в чем твоя усталость выражается? Выгорел, на людей бросаешься? Или страшно тебе что-нибудь?

— Ага. Вот, собаку завел, чтоб перед сном с ней гулять, стресс снимать.

— А секс? Тоже, что ли, с собакой? Знаешь, расслабляет сильно.

— Да я пробовал, как нащупаю матку, так сразу все желание пропадает. До семнадцати лет не успел, гормональный взрыв спокойно пережил, а потом анатомия началась. Да и отец, как узнал, что я хочу стать хирургом, приволок на работу к себе и всякие операции показывал. Кесарево разное, экстирпации там… Не могу. Как увижу уполовиненный труп бабы, так сразу не по себе. Я же знаю, что искать.

— Да, хреновый ты хирург, надо сказать. Может, тебе уйти из медицины катастроф? Из спасотряда? Заняться, скажем, промальпинизмом, раз лазаешь? А не геройствовать?

— Да я привык уже к коллективу, и работа интересная, я же учился на год дольше остальных, когда со стоматфака на лекфак перешел.

— Ну ладно, попробуем.

Овик Сергеевич лечил его на совесть, беседовал с Гариком, учил управлять дыханием, включал Моцарта с гипнотическими внушениями на поднесущей частоте, но раз в полгода получал раздраенного спаса себе. Гарик просто не двигался сам и зависел от психолога. Чего они ни пробовали, даже антидепрессанты в отпуске, когда не нужно было подвергать себя опасности и иметь острую реакцию, ибо таблетки ее серьезно притупляли. Кончилось тем, что психологические сеансы переросли в странную и своеобразную дружбу, с совместным распитием бутылки из врачебного шкафчика и просмотром "веселых картинок"' из стола психолога.

— Правда, красивые?

— Ага.

— А ты бы их… того?

Гарик мог лишь прятать эрекцию под курткой.

— Ну, например, анал попробовать там, орал? Ведь телу все равно, с чем трахаться, хоть с надувным дельфином. Все дело в голове, в психологии. А ты поставь, поставь эксперимент с бабой.

* 9 *

Милиционер протянул убитому горем отцу погибшего мобильный телефон с цветным экраном.

— Вот практически все, что мы нашли при… в вещах Гарика. Отдать не могу, улика, но телефоны переписать стоит. Может, вы кого-то знаете.

— Я знаю всех, — подал голос Букин. — Это наши общие друзья, которые ходили к нам на Новый год и просто так, спасатели, спортсмены, их жены и девушки...

— Кто из них был настроен враждебно по отношению к Габриэлю?

— Он был душой компании, находил общий язык со всеми, даже с Дирлихтом.

— А по-русски?

— Андрей… как его… Бутц. Наш чокнутый сослуживец. Социопат.

— А он мог желать смерти?

— Нет, его лично обвинить нельзя, в… тот день он был на вызове. Да и Гарик ехал на базу. На смену Бутцу.

Молодой оперативник вынул из папки бумажку, сложенную вчетверо.

— Это по-армянски написано?

Тут подключился Левон Аршакович. Пробежал глазами, грустно улыбнулся и сунул было ее в карман.

— Нельзя, это вещдок. Вызовем переводчика.

— Нельзя, это личное.

— В вашей ситуации нет ничего личного. Судя по вашему лицу, угроз там не содержится, но может, это приведет к важному свидетелю. Мы обнаружили и идентифицировали входящие звонки с телефонов Елизаветы Шошиной и Марии Бурмистровой. Что вы знаете об этих девушках?

Левон Аршакович и Букин переглянулись. Армянин раздумчиво проговорил:

— Письмо явно любовное, но я до последнего считал сына геем. Получается, он гетеросексуал… был.

— Подождите, он ходил к некоей Эмме раз в месяц, — заторопился Букин. — Но я никогда ее не видел. Наверное, он скрывал личную жизнь даже от меня. Я даже одно время думал, что он говорит о воображаемой подруге, чтобы быть как все, пока не нашел ее телефон в его блокноте. Я не знаю, кто из этих двух девушек Эмма.

— Установить личность автора письма невозможно, принтер не имеет характерных особенностей, как в случае с письменной машинкой. И конверт отсутствует. Возможно, он получил письмо из рук в руки на свидании и носил с собой как сувенир. Придется вызывать обеих.

*

Букин о ней не знал, даже не видел на фотографиях. Сильно обижался, что Гарик не знакомит его со своей девушкой. Иногда подкалывал: «Она что у тебя, еврейка, что ли? Ну, тогда давай, иди к повитухе, она тебе собственноручно обрезание сделает!»

Уж кто-кто, как ни Эмма могла рассказать в подробностях о последних годах жизни Гарика. Кочарян-старший после долгих колебаний набрал номер. Трубка ответила мужским голосом. Левон Аршакович вежливо осведомился:

— Простите, могу я поговорить с Эммой?

— С какой Эммой? Не знаю я никакую Эмму.

Кочарян-старший, не веря своим ушам, перезвонил еще раз — трубка разразилась раздражением с летучим кавказским акцентом:

— Слушай ты, мужик, повнимательнее номер копытом набирай!

"Сам баран!" — подумал Левон Аршакович, но спросил очень вежливо:

— А кто вы ей будете?

— Кому "ей"?

Дальше тянуть не было смысла.

— Это вы дали Гарику этот номер?

— Да.

— Как я могу к вам обращаться?

— Овик Сергеевич.

— А я его отец. Дело в том, что мой сын погиб. И когда выдадут тело, а оно улика, я хотел бы пригласить вас на хогехац. Забыл как по-русски.

— Поминки?

— Да. Я не спрашиваю, кем вы ему приходитесь, но я думаю, что вы важный человек в его жизни, раз он скрывал ваше имя под именем девушки.

— Я его психоаналитик.

— Разве у него были проблемы?

— Это медицинская тайна, которая даже после смерти не может быть раскрыта.

— Кажется, я догадался. Это связано с девушками. А про Машу или Лизу он не рассказывал?

— Про Машу да, про других нет.

— Увы, вас, наверное, вызовут в милицию, если еще не вызвали. Так что ваша тайна превратится в тайну следствия.

— До свидания, я запишу ваш телефон сразу же после разговора.

Левон Аршакович попрощался в ответ, попутно сожалея, что доверял Гарик не родному отцу, а чужому дядьке в белом халате.

* 10 *

Чтобы написать письмо по-армянски, Лиза старательно нагугливала ДК Армении, но такового не оказалось. И ей пришлось идти в Московскую Армянскую общину, где секретарша генерала Арутюнова волынила с переводом нескольких строк неделю. Превозмогая страх перед жуткими головорезами у порога МАО, девушка забрала листок с чудесными буквами, похожими на нежную каракулевую шерстку ягненка. Лизе, конечно, хотелось послушать, как звучит это послание, но секретарша оказалась неразговорчивой. В интернете начинающей армянофилке присоветовали обратиться на курсы армянского языка, что она и сделала. Пока что курсов не было, и она, не жалея карточки модемной связи, гуглила по ночам армянский алфавит и осваивала грамоту, благо что текущий 2006-й был годом культуры Армении в России, и всякого армянского добра в интернете заметно прибавилось. Базе гумарац аревик сер хаснум э. То есть: "Сокол плюс солнце равно любовь".

Лиза не помнила своей памятью землетрясения, но она рванулась читать газеты того декабря, ибо пока что для нее главной трагедией было именно землетрясение, а не геноцид армян в Османской империи. Насмотревшись печальных фотографий, она даже сочинила стих, обыгрывая название родного города своего любимого. Правда, в армянской среде ходили упорные слухи, что землетрясение не было результатом тектонической активности, а явилось следствием взрыва ракетных установок под землей. И что это была диверсия азербайджанцев.

Городишко по имени Белый

Заметает пороша-метель.

С белых гор серебристым снегом

Убирает скупую постель.

Черный камень, раздробленный в клочья,

Разрывает перину зимы.

Мы не видели это воочью,

Но запало в сердца и умы

Это горе, что взять предстояло

На себя, обнимая детей,

И укутать их в одеяло,

Чтобы стало кому-то теплей.

Курсы открылись только осенью, но к тому времени Маша раздобыла ей и телефон, и адрес ее любимого, так что можно было отсылать письмо. Но она медлила, мечтая разыскать его дом и положить письмо в почтовый ящик. Посылать по почте она не рискнула, боясь, что даже заказной конверт потеряется. Также ей втайне хотелось, чтобы сам Габриэль столкнулся с ней в подъезде. Она звонила ему на телефон, и когда он включался, молчала в трубку, обжигая себе нервы его напряженным "Алло". Его терпение лопалось, и он бросал трубку. Основной же способ любви к призраку был язык, гортанный и нежный до невероятного вкуса горячего шоколада. Она быстро делала успехи и обскакивала безъязыких ассимилянтов, которые учились вместе с ней, но не испытывали такого энтузиазма. Но для нее они были уже победой, ибо неразделенная любовь принесла свои плоды в виде новых, несомненно, интеллигентных друзей. И на этом бы ей остановиться, но ее юная душа требовала свиданий или хотя бы подглядывания за объектом. И она рискнула, съездила домой по указанному адресу, где подбросила письмо в ящик, просочившись внутрь под видом разноса газет. Кстати, она столкнулась, как ей показалось, с Машкой Бурмистровой. Окликнула, но та даже не поглядела в ее сторону. Что это было, она обозналась в темноте подъезда с побитыми лампочками?

*

А в это время Гарик готовился к серьезному испытанию, он решил в первый раз побыть с женщиной. И пригласил ту, которая позвонила ему первой. Он купил охапку ноздреватых георгинов, две банки пива и пачку презервативов. Вроде ничего не забыл. Маша пришла по первому его зову в ближайший удобный день, и этот день настал именно сегодня. Открыли пиво, посидели за столом. Маша расплылась и схватила Гарика за гульфик, провоцируя эрекцию, которая чутко и послушно запульсировала под ее прикосновениями. Боясь преждевременного истечения соков, возрастной девственник откинул штаны и белье, горделиво хвалясь возбуждением. Может, в этот раз получится. Его руки скользнули ей под юбку, не встречая сопротивления. Чулки, а дальше ничего нет. Он погладил нежные волосики лобка, тронул набухший бутон плоти, и проскользнул меж кожаных складок во влажную пещеру. Совсем на чуть-чуть, чтобы не утыкаться в страшное для себя. Не девственница, но это и к лучшему, не придется ее лишать оной. Вторая рука тянулась к мужскому достоинству по многолетней привычке, но он остановил себя и принялся шарить свободной конечностью в ее декольте. Юная леди всячески помогала ему, расстегивая блузку и лиф. Гарик, трясясь от нетерпения, поглядел на полуобнаженную партнершу и восхитился упругости ее увесистой груди. Погладил и взвесил на ладони. Но тут умные руки хирурга его и подвели, посылая в мозг информацию об инородном теле под молочной железой. Упругий мячик силикона и больше ничего. Где-то должен быть и шрам от вмешательства. И вдруг все кончилось, вплоть до исчезновения эрекции — его захватили визуальные образы операций. Конечно, многим советовали просматривать и вспоминать их во время секса, дабы оттянуть эякуляцию, но сейчас был не тот случай.

Сожалея об испорченном акте любви, мужчина отнял обе руки и подтянул спущенную одежду. Маша, приготовившаяся к сладенькому, разочарованно и ворчливо бросила:

— Евнух!

А он сидел на краю кровати, уткнувшись лицом в ладони, и тяжело дышал, не произнося ни слова.

Маша попросила помощи в одевании — застегнуть лиф, но он остался глух к ее просьбе, сочтя продолжением домогательств. Девушка бросила цветы с пивом и ушла, громко хлопнув входной дверью. Вслед за ней запоздало выскочил Гарик, но она уже скрылась в лифте. Фельдшер допил пиво и выбросил банки вместе с напыщенным веником цветов в мусоропровод.

* 11 *

По горячим следам из камер видеонаблюдения была изъята запись, на которой был запечатлен момент драки; это был обычный кулачный махач без оружия, нехарактерный для "чистильщиков нации". Потом последовал удар в лицо, отчего потерпевший отлетел за границы видимости глазка.

Ориентировка на убийцу ушла в розыск. Видео, конечно, низкокачественное, но фейс тоже характерный, долго не прогуляет. Видимо, тут убой по неосторожности, но набросился он первым. Личная неприязнь?

— Вы можете опознать это лицо? — лейтенант выпытывал, как мог.

Букин его не знал. Через неделю из одного отделения позвонили.

— Майор Деменьев, нашли вашего обормота. Клерк это из офиса, предположительно, неонацист. В вещах найден букридер с "Майн Кампфом" и "Поваренной книгой анархиста".

— Поведение нехарактерное, тащ майор. На виду и сцепились. Вот если бы наш жмурец в электричке оказался, да с ножевыми...

— А ты, юноша, сейчас ещё и обкакаешься со смеху, — ляпанул майор. — Знаешь, как его звать? Рамон Гайлян, из давно обрусевших. Один нос и остался. Это ж надо, нацмен [7] и фашист.

— Может, просто скинхед? Музыку слушает и похулиганивает?

— Забудь. Такие скинхеды были давно, их науськали на идеологию. Это бизнес на крови. Но армянин-националист это интересно. Примерно так же, как если бы он бегал с портретом Талаат-паши.

— А это ещё кто такой?

— Министр внутренних дел Османской империи времен Геноцида.

Допрашивали Гайляна уже в ОВД, где завели дело. Поначалу он ушел в глухую несознанку, молчал и смотрел исподлобья на Коляна. Предъявление видеозаписи, где его фейс четко светился, не помогло сдвинуть дело. Описание выгод при сотрудничестве со следствием тоже плодов не приносило — армянин молчал, как советский разведчик. Лейтенант несколько раз выходил покурить, пытаясь придумать, как расколоть Рамона. Он знал, что кавказцы темпераментны и сгоряча могут проболтаться. Но тут другой случай — парень, очевидно, мстил и считает себя правым, потому молчит. Либо защищает чужой секрет, а верность горцев тоже известна всем.

Вот тебе и первое серьезное дело, служивый. Птичка уже в сетке, но без признания у тебя ни мотива, ни состава толком нет… Как же его колоть?

Колян старался не нарушать закон и следствие вел по правилам, но хотя бы более или менее. Однако сейчас, похоже, настал день, когда придется от правил отступить.

Лейтенант вернулся в здание и позвал рядового по кличке Медикамент[8], который по прошлой профессии был неврологом-мануальщиком и делать больно умел и любил. Боевыми искусствами владели все, но Медикамент был просто садюгой. Хватило пяти минут, чтобы парень размяк.

— Да, я состою в группировке у Бориса Касперовича. Он заставил меня вступить в его группу обманом… Это нацисты, они меня литературой снабжали, пытались мозги промывать, — заверещал помятый Рамоша.

— Касперович? Это что же, еврей, что ли? И каким обманом он тебя туда приволок?

— Да. Он обещал выдать за меня свою дочь. Он ее подо всех подкладывает. Она очень красивая, я тогда не знал, что она шлюха.

— Так что, получается, там и проституция? А отец — сутенер? Мерзость какая.

— Получается. Молодой я был, любил ее сильно. Она такая с виду миленькая, маленькая евреечка, кудри эти, глазища черные…

— А что же ты земляка убил, а, Рамон Рубенович? Из-за еврейской потаскухи? Ты же уже знал, что она такое.

— Сам он убился. Я его пнул, наехать хотел, а он отлетел, и прям башкой. Я хотел его заставить явку сделать, а не согласится — так отомстить…

Что ж, показания совпадают с видеозаписью.

— А что не поделили? Вы же, армяне, друг за друга горой!

— Он Машу изнасиловал, вы проверьте. Она ко мне пришла, вся в слезах, говорит, этот падла ее обманом домой притащил и изнасиловал. Маша мне как сестра, я за нее любого бы порвал.

— Она обращалась в милицию после случившегося?

— Нет, сразу ко мне.

— Так мы ничего не проверим. Она тебе набрехала, а ты поверил. После такого надо на освидетельствование в судмедэкспертизу бежать, а не к горячим друзьям-головорезам. А тебя теперь посодють, Рамоша. На два года, за убийство по неосторожности. А Маше тоже причитается, за организацию убоя, — лейтенант обернулся и велел: — В СИЗО подозреваемого, а дело в прокуратуру. Машу вызвать на допрос. Мы свое сделали.

* 12 *

Проводить в последний путь Габриэля съехалась половина Москвы. Спасатели, врачи да и просто добрые сыны Аястана. Приволокли даже того не то психолога, не то психотерапевта из захолустной поликлиники, которая, по словам Ашотыча, тоже каким-то боком относилась к структуре МЧС. Впрочем, психолог тоже был армянин, только диаспорский, обрусевший. К инициативе Ашотыча Кочарян-старший отнесся с подозрением. На протяжении всей церемонии похорон он недобрым взглядом зыркал на психолога в надвинутой кепке. Тот вел себя тихо, стоял в сторонке, участливо молчал, простужено шмыгал носом и утирал преющие усы. Гроб опустили в могилу. Присутствующие бросили по горсти земли, психолог тоже зачерпнул сырого глинистого месива из самой сердцевины кучи и неловко сбросил в яму:

— Он ко мне стресс снимать приходил… Прощай, Гарик.

Левон Аршакович опешил. «Вот она кто, наша «Эмма»… Ничего, стервец, у отца брать не хотел, даже психолога сам нашел», — шепнул он на ухо жене. Наринэ заплакала.

Для поминок Кочаряны арендовали небольшой ресторанчик, чисто национального пошиба. На хогехац наготовили простой хашламы[9] без овощей и шила-пеляв[10], которые были традиционны у северных армян. Впрочем, чего поесть и выпить было много. Психолог взял и ужрался моментально, налегая на халявные харчи, и подсел к безутешной Стелле.

— Ишь, Ованнес Воскеберан[11] выискался, на чужом горе наживается, — пошли шепотки среди родни.

Овик же не то недопонял, не то пропустил мимо ушей.

— Да, это я, — урчал он на ухо молодой матери. — Я думаю, армянам давно пора сплотиться...

Это было из Довлатова. Но дальше его действия были совсем не интеллигентными, он залез за шиворот бедной сестренке покойного. За что и получил в хрюкальник от бывшего её мужа, который тоже пришёл проститься с бывшим родственником. Далее события развивались стремительно: пьяненький психолог схватил льняную салфетку и, промокая кровавый нос, побежал к машине прятаться. За ним погнались все присутствующие мужчины во главе с основным защитником. Левон Аршакович схватил трость и хромоного поскакал за толпой. Овик шмыгнул в авто, но бывший муж дернул его за шиворот, за что и получил по мошонке.

— Сука!

Психолог захлопнул дверь и вдарил по газам. Но машину обступили вокруг и раскачивали из стороны в сторону. Бывший муж, превозмогая боль, перехватил у бывшего тестя трость и орудовал ею, как ломиком, отрывая бампер...

Вволю поглумившись над старым эротоманом и отпустив авто без бамперов и номеров, люди вернулись в зал, но только безутешный отец заметил, что со стола пропал кувшин Гарика, отлитая на заказ хищная птица с шаром в лапах. Подставка-подсветка осталась на столе, воткнутая в розетку.

— Да он еще и вещь стащил.

*

Лиза шла по улице, прижимая кувшин к груди, а за ней трусила раскоряченная от старости овчарка, волоча за собой поводок.

X

Ты сокол, который кормит людей алой мякотью своего сердца. Этот родник никогда не иссякнет. Ты как свет, что освещает путь во тьме. Ты самое дорогое и ценное, что могло быть в моей жизни. А твое сердце так открыто для людей, что даже когда они пользуются твоей добротой, ты им это прощаешь. Ты так добросердечен, так чист и прекрасен, что от тебя невозможно оторвать глаз. За тобой хочется идти и следовать, ты привлекаешь, как далёкая звезда, и так же сияешь. Защити, Господь, тебя от бед, заклинаю тебя всеми ангелами мира.

P.S. Я люблю тебя и рожу тебе сына.

Конец.

2006 — 2016.

1 — сына, нет!

2 — здравствуйте, до свидания (на литературном языке).

3 — представитель языковой группы, разновидностью которого является азербайджанский.

4 — Тихо, Левон Аршакович, тихо… Успокойтесь. Всё будет хорошо.

5 — Детка, прекрати!

6 — фамилия ректора Литинститута им. М.Горького.

7 — аббревиатура словосочетания "национальное меньшинство", принятое у пожилых или консервативных людей титульной нации; возникло в СССР, а точнее в РСФСР.

8 — согласно анекдоту "медикамент — это бывший врач, ныне работающий во внутренних органах".

9 — суп из солёной телятины. Существует два варианта хашламы: праздничная (с перцем и баклажанами), и поминальная (просто мясо).

10 — в дословном переводе "каша-плов", блюдо из баранины с рисом. Еще означает "путаницу". Спитак и Гавар ест это блюдо на поминки.

11 — Иоанн Златоуст. Овик — сокращенно-ласкательная форма имени Ованнес.