Эстель (джен)

Это людское поселение было пропитано неприязнью. Чужие взгляды больно ранили Дайо, раздирали его душу, и без того исстрадавшуюся за годы одиноких скитаний, острым, как клинок страхом, смешанным с отвращением, тягучими и вязкими подозрениями, обволакивали раздражением — и, что больше всего его тяготило, жалостью. Они смотрели с жалостью! Он не мог больше тут находиться. Пусть в ночь и в холод, ему не привыкать. Слишком больно слушать, как все эти люди поносят имя Учителя. Незрячие глаза не видели их мерзких, переполненных ужасом лиц, но чувствовали злое отношение и страх, когда он пел им о Твердыне, о Деревянном Городе и о том, в чьих ладонях Дайолен однажды навсегда оставил свое сердце.

Черный плащ накинут на худые острые плечи, черная лютня за спиною — снова в путь, нести другим знания и правду. Пусть не все смогут ее принять, но все равно должен петь им, это его последний долг перед тем, как силы его истончатся и он, наконец, сможет навсегда покинуть этот мир, и, он знал, встретить за Гранью того, ради кого он жил все эти годы.

Эта зима была не чета тем суровым зимам Севера, к которым привык Дайо во время своей жизни в Твердыне. Тут не было страшных морозов, которые вынуждали учеников почти на полгода запираться за надежными стенами Аст Ахэ, не было злых ветров, пронизывающих путников насквозь. Дайолен шел по заснеженному лесу и слушал тишину. Он не мог видеть искрящийся иней на ветвях, но его душа остро чувствовала все красивое и он мог бы рассказать — не о белом, пушистом и холодном под ногами, нет — о снежной музыке этого леса, о сложном узоре нот, создающих мелодию шороха сугробов под ногами, о звуке собственного дыхания, нарушающим пронзительную чистоту снежной ночи.

В холщовом мешке за спиной — яблоки, орехи и немного хлеба. Дорога должна вывести к утру в другое поселение. Зрячий человек заплутал бы тут в темноте, но Дайо идти ночными тропами было проще, путь ему указывали звезды. Сам не замечая как, он запел. Память уводила его в те дни, когда Учитель был с ними рядом, и грустная улыбка появилась на бледном лице менестреля. И хоть песнь была пронизана печалью и болью разлуки, но она была чарующе прекрасна, она заставляла сердце замирать и плакать вместе с лютней.

Он не заметил волчьей ямы впереди, и сам не понял, как это могло произойти, ведь Дайо привык покрывать в одиночку большие расстояния, и такого рода лесные препятствия были ему не в новинку. Нога запнулась, не нащупав почвы, и он полетел вниз, раскинув руки в тщетной попытке остановить падение, с ужасом осознавая, в какую страшную передрягу угодил. Яма была глубокой, в три его роста, дно покрыто не снегом, а мокрой грязью. Дайо больно ударился головой о корень, но сознания не потерял, и теперь сидел и потирал ушиб ладонью. А вот плечу пришлось хуже, оно отдавало пульсирующей болью, левая рука повисла как плеть и не слушалась хозяина — наверняка вывихнул при падении. С трудом превозмогая боль, он поднялся на ноги и осторожно обошел по периметру свою темницу. А потом еще и еще. Яма была добротной — ни кореньев, ни камней он не нащупал, выбраться не представлялось возможным. «Так вот, как оно произойдет, Тано... Что ж, ИМ пришлось хуже, мне ли теперь роптать? Все наконец закончится, и я, наконец, смогу увидеть тебя, Учитель». Дайолен грустно улыбнулся.

Больше всего его печалило то, что лютня разбилась при падении — он, видимо, придавил ее своим весом. И хоть не перебирать теперь струны, можно петь, этот дар не так просто отнять у Дайолена. И он тихо-тихо запел колыбельную, которую пели детям Твердыни. Мороз крепчал, и Дайо подумал, что смерть от холода будет более милосердна, чем голодная смерть. Вдалеке слышался вой волков. Он странным образом успокаивал уставшего менестреля, вплетаясь в нить его песни. Взошла Луна, и снег заискрился в ее серебристом свете. Но Дайолен видел только звезды, он смотрел вверх, блаженно улыбаясь им и призывая скорый конец. Холод постепенно обволакивал, сковывал разум, заставляя сознание уплывать куда-то в сторону, утешая уставшую душу. Вскоре от холода и от боли в плече Дайо впал в полудрему — полубеспамятство,

— Айа! — внезапно раздался звонкий голос прямо над ухом.

Менестрель резко очнулся и вскинул голову на звук. Сначала спросоня ему показалось, что все звезды разом погасли, но почти в тот же миг он уловил движение холодного воздуха над головой, а что-то легкое упало сверху, задев его руку. «Кто-то есть на верху, он скинул веревку», — догадался Дайо, — «и теперь спускался по ней вниз!». Сверху и правда слышались звуки — чьи-то ноги в мягких кожаных сапогах отталкивались от земляных стен ямы, руки в перчатках скользили по веревке — и наконец незнакомец упруго спрыгнул на дно. Дайо услышал, как он отряхивает руки друг об друга.

— Ну что, друг, совсем замерз? О, да ты и не смог бы выбраться сам! — по голосу Дайолен понял, что его повязку на глазах заметили, — Что же тебя занесло в эти леса, Путник, тут опасно даже зрячим при свете Солнца!

— Спасибо... — только и сумел прошептать слабым голосом Дайолен, и тут же закусил губу в бесплотной надежде подавить стон, когда его спаситель попытался приподнять менестреля, обняв за талию, но случайно надавил на больное плечо.

— Так, вижу, плечо. Терпи, это поправимо. С ногами все в порядке?

— Вроде бы да, — еле слышный шепот в ответ.

— Хватайся здоровой рукой за шею, я тебя вытяну наверх. Помогай ногами — нащупывай выбоины в стенках.

Это было непросто. Отмороженные конечности отказывались слушаться, и мужчине пришлось самому тянуть несчастного менестреля наверх. Когда они, наконец, оказались наверху, оба были измотаны. Дайо упал на снег, снова увидел звезды и блаженно улыбаясь, начал было проваливаться в беспамятство, но внезапно получил пощечину от своего спасителя, а потом еще и еще.

— Не спи! Не сметь спать! — звучным голосом кричал тот, пока Дайо по настоящему не проснулся. Злость на этого человека затопила сознание. Он был так близок к Учителю! А этот горе-спасатель вырвал его из объятий желанной смерти и неизвестно еще сколько ему теперь скитаться, пока наконец он сможет покинуть круги мира! Дайолен издал что-то похожее на рычание и бросился на мужчину, в тщетной попытке задушить его своими худыми и слабыми руками. Мужчина легко оттолкнул его. И видимо принял это негодование на счет пощечин, которые щедро раздавал только что.

— Да что с тобой! У тебя щеки обморожены, ты сознание терял от холода, я же не нарочно. Приношу свои извинения, я не желал тебе зла! — но вспышка уже прошла, и Дайо, осознав безысходность момента, беззвучно ронял слезы, — Давай сюда руки.

Менестрель покорно вытянул руки вперед и скорее понял, чем почувствовал, что перчатки бережно снимают. Ладони ощутили прохладное касание — мазь, догадался Дайо. Осторожно и бережно чужие руки принялись растирать его обмороженные пальцы, и к ним потихоньку начала возвращаться чувствительность вместе с болью.

И тогда Дайолен взглянул на путника сердцем, как умел.

Его глаза! Холодный ужас сковал сердце Дайо. У путника были глаза, полные не-света Валинора. Они сияли на лице, и Дайолен видел их так же отчетливо, как когда-то холодные камни в железном венце Учителя. «Он эльда! Нолдо!». Менестрель вырвал руки и отпрянул.

— Что такое? Я больно сделал? — в голосе эльфа слышалась озадаченность и участие.

«Нельзя обманываться. Они все — виновны в случившемся с Учителем. Им все равно, кто ты. Они умеют только одно — убивать». Кровь отпрянула от лица Дайолена, он сжал губы и напрягся.

— Эй, друг, да что с тобой? То с кулаками бросаешься, то цепенеешь, — голос был добродушным и очень приятным, но это обманчиво, обманчиво — повторял себе менестрель, — Ты из каких мест? На рассвете выведу тебя к своим.

Первой мыслью Дайо было гордо отвернуться и не отвечать на вопрос. «Все, все они повинны, и он не лесной житель, он из тех, особенно яростных, которые ненавидели Учителя до конца». Дайо несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул. В конец концов, этот эльф спас ему жизнь. Может, конкретно он и не участвовал в штурме Аст Ахэ?

— Я — Дайолен, — собственный голос оказался вдруг хриплым, — Я не здешний, — и тише прибавил, — я странник, у меня больше нет дома...

— Вот как? — в голосе эльфа была грусть, — Знаешь, у меня тоже нет дома. Пойдем со мною, Дайолен. Нет, нам не по пути. Мы будем иди, пока ты не найдешь место, где захочешь остаться и обрести новый дом.

Менестрель упрямо покачал головой.

— Нет мне больше дома.

Эльф грустно вздохнул.

— Ты потерял всех своих сородичей? — произнес он с участием, — Я видел многие селения, вырезанные орками, — голос эльфа зазвучал очень печально, — И я понимаю твою боль, потому что тоже терял родных...

«Он тоже терял родных. Все в этой войне теряли близких, но только не мы ее начали, и не нам оправдываться»

— Светает. Тебе неплохо бы поднабраться сил перед дорогой, Дайолен. Я разожгу костер и заварю лечебный отвар. Мы пойдем к северным поселениям. До Трима полтора дня пути, я думаю, что запасов у нас хватит, если мы не заплутаем.

Дайо благодарно кивнул, порадовавшись, что разговор сошел со скользкой темы. Эльф зашелестел ветками хвороста, и, спустя четверть часа, менестрель почувствовал тепло и запах дыма. Где-то слева загремел походный котелок. Дайолен сидел на сложенном несколько раз плаще, прислонившись к дереву. Эльф сунул ему в руки чащу с ароматным отваром.

— Я тут осмотрел дно этой злополучной ямы и нашел вот это, — на колени к менестрелю легла его поверженная лютня, — если она тебе очень дорога, я могу попробовать починить ее, но тогда ты обещаешь мне спеть!

Дайолен улыбнулся.

— Хорошо, эльф. Эта лютня очень дорога мне, ее сделал мой Учитель. Если ты сумеешь починить ее, я буду петь тебе. И не гневайся, если мои песни придутся тебе не по вкусу. Но и у тебя очень мелодичный голос, я чувствую, что ты не просто так заговорил о песнях.

— Да, Дайолен, ты прав, я тоже Певец, и отчасти поэтому мне больно смотреть на твою разбитую лютню. Но еще одна причина — в том, что это прекрасный инструмент, хотя и несколько необычный для моего взгляда.

— Так я могу просить и тебя спеть мне? — в Дайо проснулось любопытство, в Твердыне знали, что среди народа нолдор многие были одарены не меньше, чем менестрели Аст Ахэ, только пели иначе.

— Отчего же нет? — в голосе почувствовалась улыбка, — с радостью спою тебе. Давай отложим наш обмен песнями до вечера. А сейчас надо идти вперед. Замерзнуть в лесу — очень неприятная вещь, — Дайолен почувствовал, как эльф содрогнулся от какого-то тяжелого воспоминания.

Дорога через лес была бы не так тяжела, если бы не страшная боль в вывихнутом плече. В конце концов эльф заметил причину заминки, и, усадив Дайо на поваленный сосновый ствол, дал пожевать какие-то пряные листья, а потом — резким движением вправил сустав. Дайо охнул от неожиданности, но рука прошла и он был почти благодарен нолдо за заботу.

«Не все же они были там, и не все замарали руки нашей кровью, может, этому и самому досталось» — говорил он себе.

Когда начало темнеть, остановились на привал. Эльф занимался костром, кипятил воду в своем котелке, а потом присел рядом с Дайо с лютней в руках и чем-то зашелестел. Он остругивал палочки, через некоторое время запахло клеем. Наконец в руки Дайолена легла его черная лютня. Бережно проведя по дереву пальцами, менестрель блаженно улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он. За это — спасибо.

— Пожалуйста, — просто ответил эльф, — но ты обещал мне Песню.

— Да, — отрешенным голосом прошептал Дайолен, — это я еще могу.

И он запел. О Сгоревшем Городе и о Празднике Ирисов, об Учителе и его израненных ладонях, о Воинах Севера, о том, как черные маки вырастали на могилах друзей. Его голос стелился по замерзшему лесу и заставлял замирать сердце, переполняя болью и горечью душу...

Певец нолдо слушал молча. И темное мрачное облако над ним сгущалось и сгущалось. А когда Дайолен закончил, спросил:

— Ты — из черного воинства Ангбанда?

— Нет, эльф , я — воин Аст Ахэ.

— Прислужник Моринготто? — как выплюнул нолдо.

— Ученик Темного Валы Мелькора, Возлюбившего мир. Я знал, что ты — не поймешь.

Эльда вдруг рассмеялся, но не так, как раньше, а с горьким привкусом металла в голосе, и Дайо понял: этот — убивал.

— Ты прав, Дайолен, я не пойму, — и жестко продолжил, — Мне стоило оставить тебя в волчьей яме.

Дайо бесстрашно вскинул голову.

— Да, эльф, тебе стоило это сделать! Я жаждал этого всем сердцем. Я и набросился на тебя там из-за этого. Я был готов ко встрече с Учителем, а ты пришел и вытащил меня, хоть я тебя и не просил, — Дайо зло плюнул в сторону эльфа. А тот вдруг умолк. Но — смотрел, и менестрель видел его взгляд, две звезды как камни в короне.

— Значит, ты жаждешь смерти? — наконец проронил он.

— Вы убили моего Учителя, а сердце мое навечно в его ладонях. Нам не жить без него. Вы добились того, чего хотели — мы уходим за Грань, вы победили... Пишите летописи, победители! — горько добавил он.

Дайо почувствовал шорох одежд — нолдо встал и отшел в сторону. «Как он это сделает? Застрелит из лука, зарубит мечем или заколет кинжалом?» Менестрель гордо поднял голову и приготовился к смерти. Но настрой был уже не тот, что прошлой ночью, когда он был готов сделать последний шаг за Грань, сейчас к отчаянной смелости добавилась изрядная доля раздражения на эльфа.

Но удара не последовало. Эльф сел рядом, и Дайо услышал, как тот нежно коснулся струн. Арфа — понял он.

А потом эльф запел. Дайолен даже не понял сначала, что это — Песня. Не наваждение, не собственные мысли, не ветер в ветвях, и не шум моря. Мелодия своими нежными переливами рождала видения — звон хрустального города, лучше которого нет и не будет в этом мире, шум волн на берегу, крики чаек и шелест песка, все это сливалось воедино и он, незрячий, мог видеть песню так, как если бы он видел этот город собственными глазами. Была и Песнь о яростной битве, о Враге, отнимающем жизни и порабощающем души, и Дайо содрогался от ужаса вместе с Певцом, теряя ощущение реальности и проваливаясь в эту Песнь.

Когда эльф закончил, была уже ночь. Дайо перевел дух. Наваждение, вот оно — настоящее наваждение, морок! Именно это — а не то, что приписывают им, воинам Твердыни. Дайо поежился, ему захотелось стряхнуть с себя ощущение счастья, потому что оно было чужим. Яркой вспышкой — догадка. Наконец Дайолен знал, кто перед ним. Эльф не должен был, не имел права — петь о счастье. Именно он — не должен был.

— Я знаю, кто ты. Ты — Маглор. Предатель собственного народа, братоубийца, на руках которого кровь родичей.

— Да, ты догадался, это я.

— Ты должен был умереть! Как ты можешь жить после всего, что ты содеял?!

— Смерть всегда самое простое решение, — Дайо был почти уверен, что Маглор сейчас пожал плечами, — Вы стремитесь к смерти, потому что вам не мыслима жизнь без вашего Мелькора. А мы — стремимся к жизни, не смотря ни на что. Даже если жизнь невыносима, если жить — больно, мы живем, стиснув зубы.

— Но зачем?! Кто может жить после всего этого?!

— Я не знаю, как тебе это объяснить, Дайолен, да и поймешь ли ты. Вы избрали Тьму, мы же — следуем за Светом. Поэтому мы живем, пока можем находить в жизни что-то прекрасное. А прекрасное — есть всегда. Всегда есть надежда, всегда есть эстель... И наша эстель — она не в чьих-то руках, она в нас, поэтому мы — свободны. Все счастье мира для вас было в нем одном, для нас же — оно везде, вокруг нас, в нас самих и во всем мире. Подумай над этим, Дайо.

— Благодарю покорно, — холодно возразил Дайолен, — давай спать,— Он завернулся в плащ и отвернулся в сторону. По шороху одежд спустя некоторое время догадался, что Маглор последовал его примеру. Дайо боялся, что во сне снова придут видения из песен эльфа, но спал он крепко, без единого сновидения.

Когда Дайо проснулся, Маглор уже вскипятил воду на костре. Эльф молча сунул в руки менестрелю чашу и лембас. Молча позавтракали и так же без единого слова тронулись в путь. Оказалось, что они ночевали в получасе хода от границы поселения, чему Дайо был несказанно рад. Перед окончательным расставанием надо было что-то сказать и менестрель решил быть великодушным.

— Благодарю тебя за спасение, Маглор, и за Песню, — Дайолен протянул эльфу руку. Тот взял ее и Дайо почувствовал вдруг, что ладонь обожжена! Да, это было совершенно то же ощущение, что и при касании рук Учителя, те же ожоги от камней, которым никогда не зажить. Маглор заметил смятение Дайолена, но рук не отдернул, а вместо этого тихо произнес:

— Да, я тоже отмечен этой печатью, камни не принимают тех, кто несет зло в сердце.

— Но... как ты живешь с этой болью? — менестрель вспомнил, как эльф тащил его этими обожженными руками из ямы, а потом работал ими — чинил лютню и готовил на костре еду, и ему стало его жалко.

— Да так и живу, — у него улыбка в голосе? — прощай, Дайолен, нам все-таки не по пути.

Пожав друг другу руки, они разошлись. Эльда ушел дальше, своим путем, а Дайо долго потом вспоминал эту встречу и не мог понять — как это, жить, несмотря ни на что? Радоваться жизни, несмотря на то, что все братья лежат в могилах, несмотря на постоянную боль в отмеченных камнями ладонях, несмотря на то, сколько крови сородичей на руках. И все равно — улыбаться каждому новому дню, петь о свете и счастье, а не помнить ежеминутно о боли и страданиях. Может, это и есть их эстель?