Пол шага до... (джен)

Ветер срывает глубокий капюшон мантии с головы, швыряет в лицо холод слёз чёрного неба — то ли дождь, то ли снег, а может и то, и другое вместе. Но он словно не замечает беснующейся вокруг него бури, не чувствует потяжелевшей, насквозь промокшей мантии. Только быстрый шаг выдаёт его, будто он бежит отчего-то столь невыносимого, тяжёлого, ужасающего по своей сути, что он ни на секунду не останавливается, прежде чем не достигнет своей цели.

Легко взбегает по скользким ступеням, держа наготове палочку для заклинания, бесшумно скрывается за тёмной дверью, и устало прислоняется к ней спиной. Его тёмное убежище, его одинокая, пронизанная сонмами призраков, берлога, его тихий приют, призванный оберегать от всех и всего, в котором он научился находить долгожданный покой.

Трус. Ну какой же он трус. Сбежать от всех под невнятным предлогом в день памяти погибших на, закончившейся уже как полгода, войне. Он не в силах улыбаться на этих сборищах и поддакивать на те, или иные реплики о том, какое замечательное наступило время. Для всех война закончилась, и жизнь для них обрела другой смысл; только вот в нём что-то надломилось ещё тогда, и сам он остался там — в горьком от сизого дыма, холодном от невыплаканных слёз, тёмном и оглушающем от близкого дыхания смерти мае.

Нелепо сорваться из-за нескольких, кем-то обронённых вскользь слов, пустяка по своей сути — так глупо, так... в который раз выставляет себя законченным дураком и шутом на потеху публике, да и просто идиотом в глазах окружающих. Он противен самому себе. Попросту омерзителен. Но ещё более отвратительны ему окружающие его люди, и весь тот фарс, пропитанный фальшью, что они устроили из так называемого дня памяти героям войны.

Резкий разворот, взмах рукой — и пальцы, сжатые в кулак, встречаются с холодной стеной в тёмной прихожей. Он не ощущает боли от удара, но чувствует боль, разлившуюся по всему телу. Она заставляет задыхаться, топит его сознание в своем ледяном мареве, скручивает всё тело непреодолимым напряжением. Рваный выдох вырывается сквозь стиснутые зубы — он всё ещё зол и на самого себя, и на них всех. Но злость уступает в величии агонии боли, бесконечной пустоты и мучающей его беспросветной печали, которые он терпит изо дня в день, в которых тонет и захлёбывается, но не имеет возможности освободиться.

Он рывком стаскивает с себя мантию, отшвыривает куда-то в сторону, долго стоит в темноте, вслушиваясь в перешёптывания старинных портретов, в поскрипывания древних половиц и лестниц мрачного дома. И потом, будто очнувшись от наносного морока, медленно, в потёмках, забыв про очки и палочку в кармане мантии, на ощупь добирается до полюбившегося кресла перед камином в гостиной. Сворачивается на нём, подобрав маленькую подушку с пола и умостив её под гудящую голову, укутывается в плед, и только теперь понимает, насколько успел устать и замёрзнуть, добираясь до своего прибежища. Надо бы разжечь камин, чтобы согреться по-человечески, но покидать свой уютный кокон из мягкой шерсти ему не хочется и, потому хриплым, чуть надрывным шёпотом он зовёт домовика.

— Чего изволит хозяин? — сонно, но заносчиво скрипит в ответ домовик.

— Хозяин изволит хорошо растопленный камин, — язвит он в тон ушастому недоразумению.

Тот только демонстративно вздыхает на нерадивого хозяина, щелчком пальцев разжигает камин, и чинно покидает гостиную.

А он, окидывая сощуренным от ярко вспыхнувшего огня взглядом, находящуюся в полумраке комнату, с ещё большим удобством устраивается в кресле, и до устали всматривается в игру оранжево-алых языков пламени, чтобы медленно соскользнуть в тревожный, полный неясных кошмарных теней, сон.

Тьма смотрит на него ледяным, немигающим взглядом, сковывает тело под его тяжестью; беспросветные призраки кружат вокруг — он узнаёт их всех до последнего, и жгучая вина, горькое сожаление впивается в него с неимоверной силой, и страх, липкий, холодный, отдается болью где-то под рёбрами. Мысли, замершие в хаотичном беспорядке, и дыхание перехватывает до такой жути, которой он не испытывал даже перед собственной гибелью от руки врага.

Но что-то вдруг чёрное, темнее вездесущего мрака, заслоняет его от ужасающей тьмы, которая сдаётся и отступает, закрывает собой, охватывает теплом и тихим шёпотом. На что он до судорожного всхлипа никак не может надышаться едва заметным тонким ароматом трав, и, не видя ничего от набежавших неожиданно слёз, на ощупь вцепляется непослушными руками в чёрный силуэт перед собой в попытке устоять на ногах.

— Тише, Гарри. Всё хорошо. Я рядом. Я с тобой, — глубокий баритон, тихий, мягкий, завораживающий голос, медленно и выверено проговаривающий слова, чтобы утих одолевающий сознание страх, прошла оглушающая боль, растворилась в небытии тяжесть вины.

Околдовывающий голос, словно бы уже слышанный где-то, когда-то; но неузнаваемый, и от того ещё более чарующий, заставляющий ввериться ему без оглядки, забыться в убаюкивающем шёпоте. Бережные объятья дарят покой и тепло, осторожные руки легко, едва уловимо касаются спины и плеч, длинные пальцы ласково зарываются в непослушные волосы, и Гарри уступает, сдаётся — утыкается лбом в плечо чёрного человека, так и не разлепив мокрых ресниц, неловко обнимает его в ответ, сцепляя пальцы в замок за его спиной, и отчего-то чувствует себя безгранично оберегаемым и любимым.

Утро встречает Гарри по-зимнему ярким холодным солнцем, горячим чаем с душистыми травами и вкусными бутербродами, на удивление послушным домовиком, и чуть размытыми, неясными воспоминаниями о кошмарной ночи и чёрном человеке. Они тревожат его, привносят хаос в мысли, он даже уточняет у домового эльфа — не появлялся ли кто ночью в доме, на что получат отрицательное покачивание ушастой головы и тихое бурчание о том, что хозяин, видимо, повредился разумом. Больше Гарри ни о чём, что бы подвергало сомнению его рассудок, домовика не спрашивает.

Так проскальзывают мимо дни и ночи, Гарри с головой погружается в заботы, чувствуя, как постепенно его отпускают тиски боли, давая вздохнуть свободно, как притупляется печаль, изредка позволяя искренней улыбке появиться на губах, как отступает пустота перед ощущением сопричастности к его жизни кого-то незнакомого, но столь близкого, родного и дорогого сердцу.

Гарри больше не одинок. Его чёрный, темнее самой тьмы, человек, которого он так называет про себя, рядом с ним; в свете дня он чувствует его присутствие около себя теплом, что накрывает ощущением покоя и безопасности, в сумерках же, на грани сна и яви ему грезятся смутный тёмный силуэт, осторожные прикосновения и приглушённый, неразборчивый шёпот.

Он порой думает о том, что действительно сходит с ума, что такое невозможно в принципе ни по каким законам мира, но только вот каждый раз неизменно засыпает с едва заметной, умиротворённой улыбкой на губах под чарующий голос, рассказывающий ему очередную историю, и ласковые прикосновения тёплых рук.

Теперь Гарри не одинок, как несколько месяцев назад; друзья, от которых он отдалился, сами ищут с ним встречи, да и не только они, — весь магический мир, словно только проснувшись, хочет быть с ним в дружественных отношениях, но вот только ему достаточно для общения всего троих, которых он знает довольно хорошо. И он постепенно, шаг за шагом вступает в новую жизнь, в новый мир, который открывается для него с другой, неизведанной стороны, и открытия, совершаемые им, далеко не всегда приносят ему удовольствие.

Магический мир, когда исподволь, когда наскоком, когда вероломно предъявляет ему свои требования, которым всенепременно стоит следовать, но ежели он воспротивится, то и мир, подаривший сказку, может и позабыть о незадачливом герое, что опять умудрился по глупой случайности выжить. Памятные слова о несправедливости жизни всё чаще всплывают в сознании, и он, как никогда прежде, искренне соглашается с самым неоднозначным из своих учителей, которому таки он, добившись своего, смог установить портрет, хоть и неподвижный, в школе, в кабинете директоров.

Рождество подступает незаметно, привнося с собой серебристую изморозь, белоснежные ледяные хлопья, тонкий аромат еловых шишек, сладких мандаринов и горячего глинтвейна, ощущение грядущего чуда — истинного волшебства; и так же незаметно отступает в тень его чёрный человек, незаметно ускользает из раза в раз, когда шумная компания вваливается в гостиную, украшенную к празднику.

Но Гарри только по надвигающейся весне начинает замечать, очнувшись от постоянных встреч, навалившихся дел и решений, которых вновь и вновь от него требуют, что что-то не так, совсем не то, что должно быть. Что, чего-то неожиданно начинает не хватать, что что-то вдруг изменилось, а потом его с головой накрывает понимание — он вновь один, сам по себе, что его покинули, исчезли, не предупредив, не молвив на прощание ни единого слова. Его чёрный человек растворился в предрассветных сумерках, ничего не оставив взамен, кроме морозного холода в оглушающей тишине. И он растерян, подавлен этим внезапным открытием, он вновь начинает подолгу молчать, замыкается в себе, раздумывая о том, что же такого он делает, что все, кто становится дорог сердцу, всегда покидают его, и не понимает ровным счётом ничего из этих нерадостных дум о том, почему неизменно происходит именно так.

Всё чаще Гарри отказывается от встреч, с кем бы то ни было, уверяя друзей, что с ним всё в порядке, что всё просто замечательней некуда, и всё реже сон приносит бодрость, вновь возвращаются кошмары, полные тёмных теней и тянущей боли, о которых он смутно помнит на утро. Печаль возвращается тянущей в груди грустью, пустота наступает со всех сторон, захватывая его в капкан беспросветной тоски, и надежда, упорствующая на том, что что-то вдруг изменится, доводит его до тихого отчаяния.

А время неустанно летит, и май, тот самый холодный и удушающий май подступает близко-близко, обещая немало всего и без того уставшей душе. И за несколько дней до торжественного мероприятия Гарри не выдерживает; ему кажется это полнейшим кощунством — устраивать пышный праздник в тот день, когда многие из близких людей погибли, когда он сам, понимая безвыходность своего положения, пошёл в холодные объятия собственной смерти. Да, он вернулся, он до сих пор не может осознать — как, но вернулся, выжил вновь, не смотря на иррациональность данного факта. А если бы... Ну, вот хотя бы на минуту, можно же ведь представить, если бы он действительно умер тогда, то и весь магический мир также устраивал праздник в честь его гибели?

Ему становится дурно от одной этой мысли, слишком удручающа и омерзительна представленная картина, и он с небывалой легкостью отказывается от посещения торжественного мероприятия, разрывая в мелкие клочки белоснежное приглашение с теснённым золотом. В эти долгие, тяжёлые для него дни, Гарри безликой тенью бродит по большому дому, закрытому для всех, кто надумает побеспокоить его. Воспоминания разноцветным калейдоскопом кружат вокруг, заставляя переживать момент за моментом — радостным, грустным, счастливым, гнетущим, тёплым; в эти дни он размышляет о многих вещах, и в голову приходят сумбурные, чудные мысли о жизни и смерти.

Безысходность исподволь проникает в сознание, одиночество нагло ухмыляется в лицо, и Гарри, раз за разом думает о том, что лучше он действительно умер бы тогда, во второй раз, и, возможно, там, за Гранью, он не ощущал бы этого безмерного, бессмысленного существования и вечной усталости. Не чувствовал сейчас этой нестерпимой неприкаянности, этой муторной необходимости быть нужным, быть любимым, но понимая, что этому никогда не бывать, ведь все, кого он любил, кому он был действительно нужен сам по себе, все они уже давно находятся по ту сторону.

Теперь для него смерть представляется чем-то долгожданным, лучшим, что было в его сумасшедшей жизни, она не только освобождение от всего, но ещё больше — подобна любви, безграничной, всеобъемлющей, верной, ведь она дожидается каждого, для любого распахивает свои объятья. И он утопает в бесконечном круговороте беспросветных мыслей, горького, непреодолимого отчаяния, не оставляющей выбора, покинувшей его надежды на что-то лучшее, за не знанием как выбраться из всего этого, и пониманием, что выход возможен только один.

Желание, ослепительное, острое, такое верное в своей сути появляется внезапно и так вовремя, захватывает без права отступить, придаёт ему какой-то запредельной решимости, подгоняет его совершать необдуманные действия. Он сам удивляется тому, как у него всё получается без видимых проблем, и за столь короткое время.

Гостиная, погружённая в вечерние сумерки, мерцает тёплым светом разожжённого камина, создавая ощущение уюта, так же, как и любимое кресло, в котором он расположился. Но он ничего не ощущает, безразличие ко всему охватывает полностью, оставляя только единственное желание, подобное жажде, — покончить со всем раз и навсегда.

Он в шаге от черты, которую необходимо преступить, побороть, осилить, но силы едва теплятся, и так тяжёло преодолеть усталость и совершить последний рывок. Но яд уже медленно начинает действовать, терпкостью оседая на языке, холодом сковывая тело, несмотря на близость к теплу камина, и сознание окутывает сизый, оглушающий, ослепляющий яркой серостью туман, но Гарри не испытывает страха — ещё чуть-чуть и всё закончится, и враз изменится для него время, и всё, что тревожило его, предастся забвению.

Остановившийся взгляд потемневших зелёных глаз, прячущийся под полуопущенными ресницами, с невыразимым облегчением и толикой горечи устремлён на пышущий жаром огонь, и улыбка, грустная, умиротворённая, с ноткой сожаления касается уголков губ, будто говорящая — вот и всё, нет ни одного пути назад и нет возможности что-либо изменить.

Но сумрачная, тяжёлая тьма, обволакивающая свою жертву густым маревом, жадно впитывающая тепло не только каминного пламени, даруя взамен обжигающую ледяную боль, неожиданно резко взбудоражившись, всколыхнувшись, смерено отступает перед неистовым, чёрным вихрем, ворвавшимся в неё со всей своей беззастенчивостью, напористостью и правом.

— Безрассудный глупец, — разъярённой змеёй шипит человек в чёрном, склонившись над Гарри. — Бесцеремонный, нахальный мальчишка, возомнивший о себе невесть что.

Позвякивают пузырьки, соприкасаясь друг с другом гранями боков, рука отбирает всего один из них, самый нужный, необходимый. А другой рукой, что жёстко обвила плечи, чёрный человек резко притягивает несопротивляющегося, едва дышащего Гарри к себе, негромким окриком заставляя посмотреть невидящим, пустым взглядом на себя, чуть поднять голову, и выпить морозную горечь, что скатывается по горлу горящей лавой, даруя шанс на существование в этом противоречивом мире.

И после привлекает к себе, обхватывает в надёжном, уверенном объятии, окутывая своей тёмной, обжигающей силой, едва ощутимыми поцелуями, лёгкими прикосновениями, и разгневанным, шипящим, неразборчивым шёпотом, от которого у Гарри бегут мурашки по всему телу, а может, это от той странной горькой сладости, что повернула время вспять. Перед закрытыми глазами неровными всполохами колышется темнота, но он уже ощущает до дрожи знакомое тепло, и, как сквозь толщу воды, слышит его успокаивающийся, унимающий собственную взволнованность, голос, в котором пробиваются отголоски пережитого им страха за его, Гарри, жизнь.

— …всё тянет на необдуманные поступки… глупости, пришедшей в дурную голову… не смей так… никогда, я сам… Гарри…

А Гарри вздыхает, впитывая опьяняющее благоухание лесных трав и нежность его объятий, вслушивается в обрывки фраз, пока сознание приходит в надлежащее состояние от выпитого, как он уже успел понять, антидота. И чуть размытый, приглушённый голос его спасителя кажется таким знакомым, с слегка забытыми нотами, что он даже теряется, а потом, собравшись с силами, отнимает голову от жёсткого плеча в чёрном.

Его ресницы медленно поднимаются, он хочет увидеть того, кто оттолкнул от него вожделенный сизый покой, кто безмолвно ушёл и возвратился, кто сейчас держит его в своих крепких объятиях — он желает посмотреть на своего чёрного человека, но только тихий, неразборчивый возглас замирает на его губах. В мягком свете камина он видит всё: и чёрную мантию, и чёрные волосы, и темнее самой ночи глаза того, кого и не думал увидеть, и, замерев на мгновенье, он, будто испугавшись чего-то, начинает высвобождаться из этих осторожных, тёплых, необходимых ему рук, не веря в то, что это именно он...

— Разочарован, — губы так узнаваемо кривятся в усмешке, незнакомой, горькой и от того более ошеломляющей, но он не скрывает её от Гарри, позволяя ему увидеть себя с другой, абсолютно неведомой стороны. — Что не кто-то...

Но Гарри, оглушённый открытием, кем же, на самом деле, является его чёрный человек, в пару шагов отходит от него, чтобы присесть на диван, качает головой и тихо прерывает его:

— Нет, — в его голосе действительно невозможно расслышать и ноты разочарования, только плохо скрываемое удивление. — Просто...

Он пытается уразуметь, почему — он, тот, кого он не спас, кого он ненавидел, а потом добился того, чтобы его признали как героя, как директора, как человека, о котором можно говорить не только плохое. С затаённым во взгляде интересом он смотрит на своего чёрного человека, который не только отравлял его жизнь в школе, но и спасал по мере сил и возможностей, говорил нелицеприятную правду о жизни, до самого конца своей жизни был храбрейшим из всех, кого он знал, которому так и не успел произнести ни единого доброго слова до его нелепой, глупой смерти. И с каким-то необъяснимым волнением понимает, что он для Гарри — последний из тех, кто был бы дорог ему, но и единственный из всех, кто остался рядом с ним, несмотря на всё случившееся, кто даже после собственной смерти продолжает оберегать его от всего, что способно стать причиной гибели.

А тот стоит, застыв тёмной статуей в гостиной, и молчит, отведя взгляд в сторону, словно не он сейчас обнимал его, согревая своим теплом, шептал мягким, вкрадчивым голосом, уговаривая, грозясь и обещая, и будто им не о чем говорить, будто всё уже было сказано.Тишина, густая, вязкая, оседает по тёмным углам комнаты, и Гарри хочется разорвать её в клочья, хочется сказать ему так много, высказать все свои мысли, все свои чувства, но отчего-то не может вымолвить и слова, а потом, превозмогая собственную неуместную робость, нарушает затянувшееся молчание.

— Это были вы, — он в упор смотрит на человека в чёрном и вздрагивает, встречаясь с недоверчивым, сомневающемся взглядом тёмных глаз. — Всегда только вы. Даже теперь, профессор. Я жив благодаря вам. И...

— Тогда я могу надеяться, что подобный инцидент больше не повториться? — в несколько шагов он преодолевает разделяющее их расстояние, накрывает своей чернотой, своей неожиданно желанной близостью, тенью склоняется над ним, требовательно вглядывается в глаза. — Найди в себе смелость и силы жить, Гарри. Не гонись за тем, чего ты на самом деле не знаешь. Когда придёт время, я заберу тебя с собой.

Гарри ничего не говорит, ибо всё понятно и так, его чёрный человек спокойно может прочитать ответ в глазах, которые он только на секунду прикрывает в знак согласия, и вдруг ощущает сухие, тёплые, шероховатые губы на своих губах — лёгкий, невесомый, нежный поцелуй, словно обещание, робкая надежда, обретённый вдруг смысл. И чувствует, как его обволакивает ласковая и почему-то родная сила, резко распахивает ресницы и осознаёт, что он один в гостиной, но понимая, что больше не будет одинок. Он касается кончиками пальцев своих губ, едва заметно улыбается и впервые за все годы пробует произнести имя человека, который медленно, но неотвратимо стал ближе всех, и для которого он сдержит любое обещание, даже если останется пол шага до самого неотвратимого, что есть в жизни.

— Да, Северус.