Золото дураков (гет)

Я не пройду. Обещаю, я не пройду.

Ты меня не забудешь, ты веришь в это.

Я не закончусь. Каждую ночь в году

Буду я сниться — чтобы потом, с рассветом,

Каждое утро тут же являться вновь

Призраком, заблудившимся в занавесках.

Я не исчезну. Сразу себя готовь:

Буду внутри всех временных отрезков.

Буду внутри. Сможешь меня носить

Рёбер промеж или, смотри, по венам.

В счастье и в горести, в радости и в грязи,

Не беспокойся, я никуда не денусь.

Я не пройду. Обещаю, я не пройду.

Всё что угодно — может, а я — не стану.

Буду всегда внутри, и имей в виду,

Я — навсегда. Вечно и постоянно.

Я не закончусь. Я никуда уже

Не пропаду — к чёрту огни вокзала.

Буду внутри. Сможешь носить в душе

Всё, что однажды я тебе рассказала.

Даже когда закончу земной свой путь,

Выберу «здесь» вместо любого рая:

Призраком, между рёбер, хоть как-нибудь…

Я тебя не оставлю. Я обещаю.

Дарёна alter-sweet-ego Хэйл

— Эта Голдштейн — настоящее стихийное бедствие! — возмущается президент, не обращая внимания на то, как сотрудники Конгресса расступаются перед ней, пропуская к буфету. Серафина Пиквери до сих пор не может отойти от последних событий: мракоборец вмешивается в жизнь не-магов, поставив под угрозу статут секретности. Как это вообще возможно? Мракоборец МАКУСА никогда не должен себе такого позволять!

…Алые губы смыкаются на чайной ложке — она собирает шоколад, наслаждаясь любимым десертом. Она проделывает это снова и снова, пока чашка не пустеет; розовый язычок слизывает с ложки последние густые капли. В буфете внезапно становится слишком жарко. Слова президента ускользают от его внимания. Он с трудом отводит взгляд от манящих губ и невольно замечает, как покачивается изящная туфелька, удерживаемая лишь носочком по-детски маленькой ступни. Стройные ножки обтягивают чулки из тончайшего шелка, и с легкостью можно представить, как шелк венчает деликатное кружево у самых ее бедер. Нет, это еще хуже. От этого нестерпимо хочется отдернуть тугой ворот рубашки, выкинуть к черту галстук и окунуться в ледяную воду, прямо сейчас. Он вскидывает глаза выше и невольно впивается взглядом в алые губы с каплями сладкого шоколада. Она облизывает их, и ледяная вода становится ему жизненно необходима. Чашка кофе разлетается на мелкие осколки в его руке, и этот звук невольно приковывает внимание посетителей буфета.

— Вы что-то сказали, госпожа президент?

— Я сказала, что Тина Голдштейн — сплошное стихийное бедствие, — президент Пиквери с интересом и непрозрачным вопросом смотрит на осколки, разлетевшиеся по столу. — С вами все в порядке, мистер Грейвс?

— Все хорошо, госпожа президент. Пойдемте, совещание вот-вот начнется. — Глава Департамента защиты магического правопорядка и правая рука президента очищает брюки от кофе бытовым заклинанием и спешит убраться подальше от буфета и притягательно яркой Куинни Голдштейн.

Куинни Голдштейн собственной персоной появляется на пороге его кабинета под вечер, когда рабочий день уже давно закончен и сотрудники отправляются по домам, но не он — у него слишком много дел. Куинни Голдштейн об этом совершенно не задумывается, потому что врывается к нему, не дождавшись приглашения.

— Еще одна, — дергано вырывается у Персиваля Грейвса, только что отложившего в сторону рапорт ее сестры, при виде красивой волшебницы, поправляющей легкое пальто приторно-розового цвета (но каким-то мистическим образом ей идущего), так и норовившего сползти с точеного плечика. Грейвс невольно вспоминает шоколадные капли на пухлых губах, но тут же гонит прочь эту опасную картину.

— Мистер Грейвс, мне нужно поговорить с вами!

— Заходите, мисс Голдштейн, присаживайтесь, и вам доброго вечера. — Грейвс устало потирает лоб, догадываясь, что за нелегкая принесла к нему «еще одну», и догадка не сулит ничего хорошего. Ее кукольный образ вызывает острый приступ раздражения. Или же это злость на самого себя за совершенно неуместные желания?.. Но какие бы бури ни бушевали внутри, снаружи он — как всегда прохладная безупречность.

— Прощу прощения, сэр, — Куинни ничуть не смущена. Оставляет маленькую сумочку на краю его стола, с милой улыбкой игнорируя недовольный взгляд Грейвса, и изящно опускается в кожаное кресло, чинно скрестив стройные ножки, о которых глава департамента с переменным успехом пытался не думать весь день.

— Я не отниму у вас много времени, сэр, только выслушайте меня. Моя сестра Тина, — Грейвс невольно морщится при упоминании зачинщицы скандала, сотрясавшего департамент больше недели и только-только затихшего. — С ней обошлись несправедливо. Тина отличный мракоборец! Она лишь хотела помочь этому мальчику…

— Мисс Голдштейн. — Персиваль Грейвс поднимается на ноги, уперевшись ладонями в стол, и наклоняется к Куинни, возвышаясь над ней (его стажеров от такого вида главного мракоборца обычно ветром сдувало) и невольно задумавшись, есть ли в этой хорошенькой головке зачатки ума. — Куинни. — Ее имя его голосом звучит обманчиво ласково, темные глаза мечут молнии. Куинни внутренне съеживается, но старательно держит лицо. — Ваша сестра нарушила закон. Подвергла угрозе статус секретности. Вы ведь не так глупы, чтобы не понимать меры наказания за такой серьезный проступок…

Именно это он о ней и думает, вдруг понимает Куинни. Ей не нужно читать мысли Грейвса (никогда бы, впрочем, и не смогла — перед его силой она как маленький воробушек), чтобы понять, что он о ней думает, — все написано на его лице.

— Никакого пересмотра дела не будет, — не повышая голоса, Грейвс чеканит каждое слово, и Куинни хочется испариться, спрятаться подальше от колючего взгляда его ледяных глаз. — Не тратьте мое время. Никогда больше не смейте врываться без приглашения в мой кабинет. А теперь, мисс Голдштейн, выйдите вон!

— Вы… вы… — Губы Куинни предательски дрожат, выдержка покидает ее. — Вы мужлан неотесанный! Черствый бюрократ! Тина с детства мечтала быть мракоборцем! — Куинни подхватывает сумочку и пулей вылетает из кабинета, не забыв хлопнуть дверью. Персиваль Грейвс возвращается в кресло, неожиданно улыбнувшись: давно уже никто не говорил с ним вот так. Никто не решился бы повысить на него голос, а уж выбрать такие эпитеты… Никто, кроме Куинни Голдштейн, вот уж семейка.

Взгляд Грейвса выхватывает на полу предмет, очевидно, выпавший из сумочки Куинни, — небольшую книгу, и Персиваль едва заметным жестом руки призывает ее к себе. «Сказки Барда Бидля» — выведено на потрепанной обложке. Грейвс усмехается. Что еще можно ожидать от такой взбалмошной куклы?..

Грейвс зарывается (почти в буквальном смысле) в горе рапортов, приказов на рассмотрении и прочих отчетов, но взгляд холодных глаз то и дело спотыкается о «Сказки». Детская кинижка смотрится на столе главы Департамента защиты магического правопорядка крайне нелепо.

— Мерлинова борода! — с растущим раздражением выплевывает Грейвс, подхватывает забытую книгу и стремительно направляется в холл. Нагоняет мисс Голдштейн у самого выхода; пара поклонников, как обычно, вьется рядом с красавицей, но, заметив приближение правой руки президента Конгресса, моментально испаряется. — Вы забыли это. — Их пальцы случайно соприкасаются, когда Куинни забирает вещицу из рук Грейвса. — Зачем вам эта книга? — Грейвс ищет признаки обиды или огорчения на кукольном лице, но в глазах только удивление его внезапным появлением, и ни за что не догадаешься, что всего несколько минут назад там блестели слезы. Куинни рада, что книга вернулась к ней, а то что бы читала вечером соседским детям, с которыми она так любит возиться и которые любят ее.

— Чтобы читать, мистер Грейвс. — Куинни улыбается почти снисходительно, объясняя такие очевидные вещи.

«Ну конечно, чтобы читать».

Грейвс резко разворачивается на каблуках и уходит так же стремительно, как и появился. Одним бокалом огневиски ему сегодня не обойтись.

* * *

Сестры Голдштейн дают Грейвсу недельную передышку, чтобы перед Рождеством напомнить о себе вновь головной болью, пульсирующей в висках. Он застает Джекинса, своего лучшего мракоборца, загнанным в угол Тиной Голдштейн, гневно направляющей на него палочку.

— Ты точно чокнутая! — шипит Джекинс, способный разоружить Голдштейн одним движением, но слишком воспитанный, чтобы применить силу против девушки. — Тебя и так понизили, хочешь, чтобы совсем выкинули из МАКУСА?

— Мне плевать, когда речь идет о моей сестре! Не смей приближаться к ней ближе, чем на десять метров!

— Да брось, Куинни — горячая штучка, и она сама была не против… — Не стоило говорить такого разозленной Тине про ее сестру, определенно, не стоило. Луч белого света срывается с палочки Тины, но тут же гаснет, не достигнув цели, а рядом с ней появляется Персиваль Грейвс, будто возникнув из ниоткуда.

— Тина, вернитесь в свой отдел, — велит Грейвс тоном, не позволяющим даже заикнуться о возражениях, и Голдштейн-старшая достаточно знает сурового мракоборца, чтобы убраться, не издав ни звука. Джекинс устремляется вслед за ней, но едва не спотыкается на месте от хватки стальных пальцев, сжавших его руку повыше локтя.

— Джекинс, — в ледяном голосе Грейвса неприкрытая угроза. — Не ближе, чем на десять метров, не забывай.

Куинни Голдштейн — обладательница легкого нрава, очаровательной улыбки и чувственных губ, которые подкрашивает неизменно алой помадой. Куинни Голдштейн дарит окружающим теплые улыбки и весело смеется. За сутки до Рождества, когда в торжественном зале Конгресса проходит Зимний бал, Куинни Голдштейн беззвучно плачет, зарывшись в стопке документов своего рабочего стола. Утром она обещала себе, что пойдет на бал и будет веселиться, несмотря ни на что, но под вечер не смогла найти в себе мужества. Даже Тина не смогла ее уговорить. Но терпеть пересуды, шепот за спиной и осуждающие взгляды — это выше ее сил. Если бы она только знала, что Джекинс лжет, что не было никакого развода, не подошла бы к нему и на пушечный выстрел! Если бы только знала…

«Какая же ты дура, Куинни Голдштейн!»

Теперь она — пария, и любой, кто осудит ее, будет совершенно прав. Скандал, достойный легкомысленной дурочки-красотки, каковой все ее считают. И во всем виновата сама.

В пустом кабинете внезапно раздаются гулкие шаги, и Куинни замирает, позабыв плакать. Персиваль Грейвс идет между офисных столов неторопливо, с грацией дикой кошки. Белоснежный платок падает на пол, покинутый своей хозяйкой, но она не замечает этого, залюбовавшись отточенностью движений, разворотом широких плеч и тем, как спокойствие разглаживает суровость на его лице. Грейвс останавливается перед Куинни, кажется, позабывшей, как дышать, и поднимает оброненный платок.

— Все веселятся на балу, а вы прячетесь здесь. — В карих глазах легкий укор, а уголки губ приподняты в мягкой улыбке. Видеть улыбку на суровом лице грозного Персиваля непривычно, и на мгновение Куинни задумывается, а не заснула ли она прямо на работе. Она удивленно моргает, но видение Грейвса никуда не девается.

— Я и не собиралась идти туда.

— Правда? — Грейвс иронично вскидывает брови, скользит теплым взглядом по нарядной окантовке ее декольте из нежного шелка, подчеркивающего синеву ее глаз, подмечает тонкие линии ключиц, затерявшихся в многослойном ожерелье из жемчуга, и протягивает Куинни руку. — Пойдемте.

Куинни поднимается, принимая его руку, и вдруг оказывается слишком близко к Грейвсу. Он готов поклясться, что чувствует аромат шоколада. Широкие ладони сжимают тонкую талию, и Грейвс сокращает последнее расстояние между ними, властно притягивая к себе Куинни. Он ласкает ее чувственные губы, изучает, пробует на вкус, пока они не приоткрываются, впуская его, и сливаются в тягучем сладостном поцелуе…

На балу они все-таки появляются и производят настоящий фурор. Но никто не смеет даже взглянуть на Грейвса, тем более обсуждать его, а значит, и его спутницу. Вечер пролетает незаметно. Куинни много улыбается и смеется, а Грейвс забывает, что когда-то считал ее всего лишь красивой куклой, и не устает любоваться Куинни.

— Вы очень красивы, — говорит Грейвс, провожая ее домой. Снежинки светятся и кружатся в свете фонарей, тают в золотистых локонах, а Грейвсу так хочется снова ощутить тепло ее тела и сладкий вкус ее губ. — Настоящее золото.

Улыбка продолжает играть на алых губах Куинни, но вдруг гаснет в синих глазах.

— Красота — золото дураков, мистер Грейвс. — Она благодарит Персиваля за чудесный вечер и скрывается за дверью своего дома, оставляя его в задумчивости, если не сказать в растерянности. Он думал, что Куинни Голдштейн проста и понятна, как красивый портрет в позолоченной рамке, созданный лишь затем, чтобы им любовались, а оказалось, ничего о ней не знал.

Рано утром здание Конгресса пустует: большинство сотрудников, кроме разве что дежурных, дома в окружении домочадцев открывают подарки и пьют горячий чай. Но Персиваль Грейвс не большинство других сотрудников — он лучший из мракоборцев, правая рука президента МАКУСА. Другая сторона медали такова, что дома у него холодно и пусто, да и чай Грейвс не любит, как-то больше везет на огневиски.

— Мистер Грейвс. — Куинни вновь появляется на пороге его кабинета без стука и без разрешения, но в этот раз Персиваль не злится. Она немного смущается, опускаясь в кресло напротив, — чувство Куинни не свойственное и незнакомое, но любуется четким профилем его лица. В пепельнице тлеет сигарета, в темных глазах Грейвса прячется усталость, а Куинни хранит в памяти вкус его прохладных губ и теплоту от широких ладоней.

— Что вы здесь делаете, Куинни? Сегодня ведь выходной.

— Я ведь так и не поблагодарила вас. За прекрасный вечер и за то, что заставили меня пойти туда, не побоявшись. — Куинни замолкает, споткнувшись на слове, понимая, какую глупость только что сказала, и тут же исправляется, вызвав у Грейвса новую улыбку: — Вы ведь ничего не боитесь.

— Вот что вы обо мне думаете. А как же «мужлан и бюрократ»? — В карих глазах Грейвса пляшут смешинки, но Куинни все равно смущена.

— Простите мне эту дерзость. Я была не права. Тина потом так злилась и ругалась, что я пришла к вам…

— Ваша сестра бывает страшна в гневе, — Грейвс коротко смеется, — но, Куинни, поверьте, дерзить главе мракоборцев… До вас на такое никто не решался.

— Правда? — Красивая куколка куда-то исчезла, заблудилась на полпути (ах, как ей надоела эта пустая игра), а глаза удивительного оттенка синего смотрят на него открыто и наивно. Так наивно, что кажется, будто ему только что пустили пулю в сердце. Грейвс поднимается на ноги, не пытаясь вынести этот взгляд, и подходит к Куинни; она тоже встает из кресла, чтобы попытаться быть наравне с Персивалем, но едва дотягивает до уровня его подбородка даже на каблуках.

Он должен сказать ей о том, что не в его правилах отсиживаться в кабинете, когда его люди сталкиваются с Тьмой, а их профессия возглавляет рейтинг с самым высоким процентом риска. Что он старше ее на пятнадцать лет, не любит музыку и танцы (разве что с ней). Что мракоборец совсем не подходящая компания для такой красавицы, как она, — она должна блистать и купаться в мужском внимании (хотя сама мысль о Куинни и другом мужчине отзывается в нем приступом ярости), а не ждать его с рейдов домой (ей, наверняка, хватает и сестры).

Куинни тонет в темных глазах (кто-то когда-то сказал ей, что коричневый с голубым не сочетаем, — Мерлин, какая глупость), вскидывает ладони, вдруг испытав острое желание коснуться мужественного лица, но в последний момент ее что-то останавливает, и тонкие пальчики касаются накрахмаленного воротника белоснежной рубашки, расправляют его, и без того идеальный.

Грейвс думает о том, что девушка с шоколадом на губах, которую он желал, оказалась вовсе не той. Куинни хочется защищать, оберегать. Подхватить на руки, легкую, как пушинку, перенести через порог просторного светлого дома и отпустить. Или не отпускать.

Грейвс теперь знает, что такое пирит — золото дураков, но какая же все это глупость. Куинни не золото и не драгоценность, она (а вовсе не ее сестра, как говорила президент) — это настоящее стихийное бедствие; достаточно взглянуть в синие глаза, чтобы понять это, ведь в ее глазах живут само небо и солнце.

Грейвс накрывает изящные пальчики, ну просто произведение искусства, своими широкими ладонями, которые так нравятся Куинни; сильные и ловкие — такими и должны быть руки мракоборца, руки мужчины. Он должен объяснить ей все причины «против» и уйти. Но Куинни Голдштейн улыбается ему одними глазами, сияющими почти детским восторгом, требовательно тянет за воротник идеальной рубашки, приподнимаясь на носочках. Она собирается поцеловать его, и это веский повод остаться.