Серое, серое небо (гет)

ты холодным весенним дождем мне глаза промой,

дай почувствовать головокружение от высоты...

я иду, но я почему-то иду не домой.

потому что мой дом -

там, где ты.

Раньше на месте тюрьмы располагался лагерь Бесстрашия. Место, которое должно было казаться мрачным, но на самом деле хранившее тепло, — самое сердце фракции огня. Эрик знал каждый коридор лагеря, все ходы и выходы, даже те, о которых не подозревали остальные. Бесстрашие было его домом.

Теперь его дом — это узкая камера с очень высокими потолками. Стены каменные, холодные, а пол — еще холоднее.

Обломком ложки, спрятанном от охранников (они знают, но им все равно, опасности в этом куске железа нет, потому что за стенами камеры у заключенного нет жизни), Эрик вычерчивает на стене отметки, каждый вечер перед тем, как укрыться серым байковым одеялом.

На стене уже почти триста отметин — он не считает их, знает наизусть. А камень, матрас и одеяло — все серого цвета. По горькой иронии, цвета фракции Альтруизма. Первой из фракций, прекратившей свое существование. К краху Альтруизма он приложил свои руки. Они все в крови, но ему нет дела до мертвых людей. Он сам едва жив.

Четыре стены, клетка, которую он покидает два раза в день, утром и вечером, — это не жизнь. Жалкое существование на грани сумасшествия, которому он предпочел бы смерть.

В его случае смерть зовут Кристина. Но точно так же зовется и жизнь. Ее слово определило его судьбу — умереть или влачить ничтожное существование. Девчонка пожалела его, и от этого вдвойне противнее. Она думала, что проявляет милосердие. Милосердие оказалось гораздо страшнее жестокости.

Эрик знает, за что эти стены вокруг. Он никогда не питал иллюзий. Он убивал, сразу нажимая на курок, и никогда не вспоминал своих жертв. Их было много в этой войне за Чикаго. Разве бывает война без жертв?

Ему всегда были ненавистны афракционеры — эти паразиты, мечтавшие уничтожить фракцию. Это определило его выбор.

Джанин.

Она казалась сильной и могла противостоять Эвелин Джонсон — только казалась. Но сильнейшего выбирают не только дальновидные люди, но и трусы. А он никогда не был трусом. Он часто думает об Эвелин, о фракциях и задается вопросом: появись возможность изменить прошлое, что бы он сделал? Только одно. Придушил бы Эвелин во младенчестве. Только это он хотел бы изменить, но никак не свой выбор.

Серые стены пропитаны отчаянием, но даже они не способны вызвать у него раскаяние или сожаление. Кристина была права, называя его монстром, сотню раз права.

Дверь в камеру тоже из камня, скрипучая и тяжелая. От нее Эрика отделяет железная решетка — в камере для особо опасных преступников двойные двери.

Эрик знает, что сейчас увидит невысокую девушку с копной черных волос. У него только один посетитель. Кристина.

Она приходит в камеру, опускается на пол по ту сторону решетки и говорит, говорит, говорит… Иногда Эрику хочется задушить ее, иногда он срывается и кричит, чтобы девчонка молчала. Но в основном слушает ее.

Кристина приходит к нему из жалости. Поначалу это бесило, а потом стало все равно. Он смирился с фактом неизбежного. Кристина может не появляться месяцами, а потом возьмет и придет. Эрик не понимает, зачем она приходит к убийце своих друзей, но к ее визитам он уже привык.

— Сегодня на улице дождь, — Кристина всегда начинает с погоды. Как будто ему интересно, что там, за стенами камеры, — Эрик все это вряд ли увидит.

Кристина совсем близко, он мог бы схватить ее, протянув руки через прутья, и задушить. Или поцеловать. Но Эрик не собирается делать ни того, ни другого — на улице дождь.

Его вечерние пробежки в Бесстрашии часто заканчивались дождем. Эрик убегал за территорию, а холодные капли настигали его, и обратно бывший лидер возвращался насквозь промокший.

Он знает, что Кристина любит дождь. Первый раз он поцеловал ее под проливным ливнем. Дерзкая правдолюбка за свой острый язычок нарвалась на дополнительную тренировку, и Эрик измучил ее упражнениями, а потом велел бежать. Она тогда была еще совсем новичком и выдохлась после нескольких кругов. Он приказал, она отказалась. Он приказал снова — она послала его к черту.

Эрик грубым непрошеным поцелуем впился в ее губы, желая проучить девчонку, наказать, но вышло все иначе.

Кристина всегда оставляла на спине Эрика свои отметины, когда он был в ней. Он двигался всегда быстро и жадно, как в последний раз, срывая с ее губ стоны. Она звала его по имени в минуты высшего наслаждения — и это был лучший в мире звук.

Днем он был жесток с ней на тренировках, нарочно грубил, унижал и издевался, а ночью — любил, как мог. Эрику известен только один способ. На самом деле не любовь, просто похоть — говорит себе Эрик, вспоминая ее тело снова и снова холодными ночами.

Кристина не долго сидит у Эрика, она уходит, ссылаясь на дела. Он знает, куда она торопится. Учитель истории — самая нелепая профессия для бывшей Бесстрашной, но Эрику почему-то легко представить ее в окружении детей. Когда Кристина говорит о них, ее глаза светятся. Ей бы выйти замуж и родить ребенка, а не рассказывать ему о погоде, сидя на холодном полу мрачной камеры. Эрик в упор не понимает Кристину.

Время идет быстро или медленно, Эрик понять не может. Он уже устал ковырять в камне черточки. Обломок ложки давно утерян. Эрик чаще думает о Кристине, когда она не приходит слишком долго. Он уже почти не помнит ощущения ее тела в своих руках — будто прошла целая вечность — зато помнит каждое слово, сказанное через решетку.

О том, как бывает сложно уследить за десятью детьми, но, в основном, весело. И о том, как старшие классы жадно слушают запретные и оттого еще более интересные истории о пяти фракциях. Кристина играет с огнем, рискуя оказаться за соседней стеной за мятеж и неповиновение режиму Эвелин. Но она не боится — она всегда будет Бесстрашной, и ее не сломать.

Кристина приходит снова, когда первый снег белоснежным одеялом окутывает Чикаго. Эрик об этом не знает, и она рассказывает. Как снег искрит на солнце, как кружатся в воздухе снежинки, с которыми играет ветер.

«Мне все равно на твою чертову погоду!», — так и хочет оборвать он, но слова тают, так и не произнесенные.

Снег…

Завороженный тихим голосом Кристины, Эрик почти вспоминает ощущение таящих снежинок на ладонях. Он любил ловить их в ладони, когда был маленьким. Он не вспоминал об этом с тех пор, как покинул Эрудицию. Но Кристина заставляет вспомнить.

— Ты увидишь его сам.

— Не надо лгать, Кристина. Двадцать лет — это слишком долго.

Она замолкает. Двадцать лет — это не много. Жизнь стремительно бежит вперед, и годы сменяют друг друга. Но только не в этих каменных стенах. Здесь год — уже вечность. А двадцать — столько не живут. Кристине становится так больно каждый раз, когда она думает об этом.

Она помнит каждую ночь, проведенную с Эриком, тело и память свято хранят все прикосновения сильных рук и настойчивых губ. Он предатель. По его вине погибли ее друзья и еще так много людей…

Кристина ни на миг не забывает об этом. Но продолжает его любить.

Время идет медленно, как квадратное колесо, подталкиваемое сотнями слабых рук безвольных рабов. Но все же движется. Эрик видит, как меняется Кристина. В ее повадках все меньше порывистых движений, быстроты. Она плавно поправляет волосы, и Эрик жадно впитывает каждый жест все время, когда Кристина приходит к нему. Он уже не помнит очертаний Чикаго, в памяти лишь смутно сохранились черты собственного лица, но ее помнит всю.

Когда Кристина вдруг о чем-то задумывается, она прерывает себя на полуслове. Если ее мысли приятные, уголки губ подрагивают — ей хочется улыбаться, и Эрику хочется улыбаться в ответ. А если ее что-то расстраивает, ее глаза принимают сосредоточенное серьезное выражение, и грусть таится в их глубине. Мало кто может разглядеть ее. Но Эрик может. Ее голос — это то, что позволяет ему не сойти с ума.

Кристина не приходит слишком долго. Эрик снова ломает ложку и начинает вести отсчет. К тридцати палочкам прибавляется вдвое больше, когда он понимает, что девчонка больше не придет.

Она уже давно не девчонка, но для Эрика всегда будет такой. И образ Кристины становится ненавистным, когда он ловит себя на мысли, что ждет, как заскрипит тяжелая дверь.

Ей надоело. Или забыла. Или просто решила, что хватит, — он ведь предатель, чудовище, жестокий и беспощадный. Когда-то им был.

Сейчас он просто узник холодных каменных стен и звуков ее нежного голоса.

Эрик ненавидит себя за это. Проклинает опостылевшие стены и чертову Бесстрашную, изменившую его приговор. Как жаль, что эти подстилки афракционеров не убили его сразу.

Когда дверь наконец отворяется, Эрику уже все равно. Она никто. Жалкий обрывок прошлой жизни. Просто глупая идиотка.

— Какого черта ты приперлась сюда? — рычит Эрик и бросается к решетке, вцепляясь костлявыми пальцами в широкие железные прутья.

Он впервые подходит к решетке за много лет, и Кристина подходит тоже. Эрик выглядит стариком — истощенным и небритым, а ведь ему еще нет сорока. Но в серых глазах горит огнем такая ярость, какая присуща только ее бывшему командиру. Глаза у него все те же. И Кристина осторожно касается пальцами его рук, накрывая их своими ладонями. Лица двух таких разных людей совсем близко.

— Почему ты остановила их? Почему ты предложила заменить смертную казнь этим проклятым сроком? — Эрик шипит, с ненавистью и злостью глядя Кристине в глаза, но ее рук не отстраняет. Ладони у нее мягкие и нежные.

— Я не могла позволить тебе умереть…

— Это жалкое существование гораздо хуже смерти, Кристина, — его голос звучит жестко, жестоко. Холодные слова рубят воздух.

— Нет, не хуже.

— Я тебя ненавижу.

Маленькие ладони соскальзывают с его рук. Кристина смотрит на Эрика с сожалением. Недолго смотрит, а потом разворачивается и уходит.

В камере уже давно тихо, но в воздухе витает аромат ее цветочных духов, а кожа хранит тепло ее пальцев. Впервые в жизни ему становится жаль своих слов. Он точно ее не ненавидит.

У Кристины на лбу морщинки. У Эрика щетина месячной давности (бриться заключенным позволяют раз в два месяца, не чаще). Позади, наверное, лет пятнадцать, Эрик не помнит и не хочет знать. Кристина же считает год за годом и знает — осталось пережить всего пять. Это четверть.

Так мало по сравнению с тем, что позади. Но так невыносимо долго.

Кристина верит, что все наладится, нужно только прожить — найти в себе силы есть и дышать — последние пять лет. Эрик не верит. Пусть ненавидит ее, сколько хочет. Ее веры хватит на двоих.

Она так давно не видела Эрика, что отвыкла от впалых глаз, бороды, скрывающей губы, и так несвойственной ему истощенности. Мышцы давно превратились в желейную массу и уже никогда не станут прежними. Но Кристине все равно. Она любила его врагом, будет любить и таким. Любым. В этом мире без фракций, без Бесстрашия и ее самых близких людей Эрик — это единственное, для чего она живет.

Четыре приспособился. Ушел с головой в работу, стал правой рукой матери, ее будущий преемник. После Трис он так и не смог найти в своем сердце место для новой любви — там слишком много боли. Четыре теперь только Тобиас, Тобиас Итон. От прозвища в нем не осталось ничего. Он не вспоминает про него, даже когда пятничным вечером пьет виски с Кристиной.

Она завидует другу. Он нашел в себе силы. А она нашла бы, не будь у нее своей цели?

— Эвелин вчера вечером умерла, — говорит Кристина после затянувшейся паузы. Эрик, до того не смотревший на гостью, резко вскидывает глаза.

Эвелин. Его ненавистный и не побежденный враг. Он должен ощутить хоть что-то, но в его засохшей душе пусто — ничего. Эвелин уже давно ничего не значит для Эрика, просто еще один осколок прошлого.

Кристина хмурится, и на ее лице Эрик замечает новые морщинки.

— Сколько тебе лет? — вдруг спрашивает он. Он знает примерно, но вдруг хочет услышать цифры.

— Тридцать пять, — тихо отвечает она, вдруг сама осознавая. — Тридцать пять.

— Подойди ближе, — просит Эрик, прислоняясь к холодной решетке лбом. Кристина выполняет его просьбу и останавливается по ту сторону решетки. Она ненавидит эти прутья, на долгие годы разделившие ее с Эриком. А он касается сухими пальцами ее лица, гладит нежную кожу. Одинокие слезинки скатываются по щекам, и Эрик собирает их пальцами. Впервые он видит ее слезы. Его храбрая девочка не плакала, когда висела над пропастью. После пейзажей страха ее трясло, но слез не было.

— Не надо, — просит Эрик. Он хочет улыбнуться ей, но не может. Все неправильно. Он должен был умереть, казненный после суда Бесстрашных. Она должна была выйти замуж, родить своих детей и жить счастливо. А то, что есть у них сейчас, — это не жизнь, это жалкое существование. С ним все понятно, у него и не могло быть иначе.

Предатель фракции, превративший своих людей в убийц. Убийца. Что заставляет Кристину снова и снова приходить к нему все эти годы? Чем он заслужил ее? Ничем. Она достойна нормальной жизни, в которой не будет его.

— Пообещай мне кое-что?

— Что? — Кристина поднимает на Эрика влажные зеленые глаза.

— Уходи. И не приходи больше сюда. Тебе здесь делать нечего.

— Этого я не могу обещать…

— Кристина, пожалуйста.

— Помнишь, когда я подслушала твой разговор с Джанин?

Эрик помнит. Прошло больше пятнадцати лет, а этот вечер до сих пор, как картинка у него перед глазами. Она не хотела выдавать себя, пыталась скрыть, что знает правду, но зеленые глаза все сказали за Кристину.

— Когда ты вытряс из меня правду, я назвала тебя предателем.

— Так и есть.

— Ты сменил бы тогда сторону?

— Нет, — Эрик жесток и кажется правдивым. Кристина отстраняет его руку и уходит.

ОН остается один. Он сам не понимает до конца, сколько было в его ответе правды, а сколько лжи. Тогда он точно не пошел бы за ней. Сейчас знает — Кристина тот человек, за которым нужно идти. Куда угодно. Хоть на край света.

Небо над Чикаго помрачнело и окрасилось в серый цвет. Город кажется все тем же в общем, но Эрик не узнает его. Слишком много людей, слишком шумно. Дома высокие и стоят близко-близко друг к другу. Вместо Хенхок-билдинг давно уже отстроили здание Правительства. После смерти Эвелин там главный Тобиас.

По сравнению с маленькой камерой пространство вокруг Эрика огромное. Ему не нравится, не привычно, не комфортно. Он чувствует себя зверем, которого загнали в клетку на долгие двадцать лет, а потом выпустили на волю. Или человеком, не умеющим плавать, и вдруг оказавшимся посреди открытого океана.

Эрик понятия не имеет, что такое жить вне каменных стен. В его теле больше нет силы, несгибаемой мощи. У него нет ничего. Ему уже за сорок, а его жизнь состоит из сплошных руин и острых осколков.

Прошло столько лет, а один страх остался неизменным. Эрик все так же боится собственного бессилия.

Кристина стоит рядом. Их плечи и кисти рук чуть соприкасаются. Вокруг Чикаго без фракций. Позади двадцать лет, разделенных железной решеткой.

Мужские пальцы, сухие и шершавые, крепко сжимают женские, мягкие, тонкие и нежные.

У Эрика есть Кристина. И была все эти долгие, невыносимо тяжелые годы. А вокруг в этом мире столько всего, что ему необходимо вспомнить.

А над их головой небо — серое, серое.

Любовь Эрика тоже серая. Омраченная искалеченными годами. Хмурая, сухая и сдержанная. Но как небо бескрайняя.