Я не смог (гет)

Что ж, буквально через десять минут должен прийти Рон, стол накрыт, а я стою у зеркала в ванной и шмыгаю носом. Как можно, будучи уже взрослым человеком, быть такой слабой? Ещё несколько лет назад никому и в голову не пришло бы, что имя Гермионы Грейнджер может даже просто находиться в одном предложении со словом «слабость». И вот сегодня эта самая Гермиона Грейнджер со всей ответственностью сама называет себя слабачкой. Я смотрю в зеркало и чувствую себя ещё большей предательницей, но уже по отношению к Нему. По отношению к своим чувствам. Как можно стать предательницей того, кто на тебя даже не смотрит? Могу, умею, практикую.

Слышится звонок в дверь, и мне не остается ничего другого, как умыться холодной водой и, натянув на лицо маску «всё отлично, дружок», пойти открывать.

После неловких попыток мы всё же смогли разговориться о работе. О работе! На свидании! А потом, взмахнув палочкой и наполнив мою квартиру приятной медленной музыкой, Рон вдруг неожиданно пригласил меня танцевать, а я неожиданно для самой себя согласилась.

— Гермиона?

— М-м?

— Ты же знаешь, что можешь на меня положиться, довериться?

— Да.

— С тобой что-то происходит в последнее время.

(В последнее время? В последние сто лет, друг. Ты так внимателен.)

— Тебя словно разрушает что-то изнутри.

(Точно заметил. Ну, настоящий друг.)

— Но ты всегда можешь мне рассказать.

(Вот спасибо!)

— Спасибо, Рон, — а у самой во рту стало сухо. — Всё в порядке. Правда.

И вот тут старый друг застал меня врасплох. Я вдруг увидела, что он неловко наклоняется в мою сторону, но, вместо того, чтобы отпрянуть назад (я была уверена раньше, что так и сделаю), решила отдать себя в руки данной ситуации и этого человека. Его губы были холодными, а поцелуй слишком осторожным. Казалось, он спрашивает у меня немое разрешение на прикосновение.

Я ведь хотела начать жить нормальной жизнью ещё пару часов назад? Кажется, пора начинать. В ответ я положила свои руки ему на плечи и ответила на поцелуй, разрешая. Закрыла глаза, расслабилась и… И ничего. Совсем. Вообще. Но это не повод его прерывать и тем самым ставить в унизительное положение, ведь, правда?

И, словно пытаясь доказать себе что-то, я прижимаюсь к его груди. Кажется, у меня получилось, ведь Рон явно принял это за «добро» на дальнейшие действия. Его левая рука спустилась по моей спине к пояснице и замерла, в то время, как большим пальцем правой руки он осторожно поглаживал мою щеку. Затем эта рука почти невесомо скользнула по ключице, плечу и остановилась на бретельке моего «маленького чёрного платья», пропустив под неё один буквально палец и, словно бы снова спрашивая моего разрешения, слегка дрогнула. Мысленно сделав глубокий вдох и зажмурив сильнее глаза, я, не прерывая поцелуя, кивнула.

И в следующую секунду почувствовала, как эта бретелька съехала с моего плеча вниз, а за ней вторая, а за ними уже и платье оказалось у моих ног лёгкой лужицей. Он поднял меня на руки и, уточнив где спальня, отнёс туда и бережно опустил на кровать. И в следующий момент, когда я почувствовала, как прогнулся под тяжестью его веса матрац, в моей голове словно что-то щёлкнуло.

Что происходит? Зачем я это делаю? Для чего? Кого я пытаюсь обмануть? Его, друга, который всегда относился ко мне с заботой и пониманием, буквально по-братски? Себя, прекрасно осознавая, что ничего ни на секунду не почувствовала? Кому станет лучше, если я буду притворяться?

Сначала, пытаясь делать вид, что происходящее сейчас меня волнует. Потом, пытаясь поддерживать эту связь. А после, наконец, отдавая свою жизнь на годы, месяцы, дни, мгновения человеку, вместо которого буду представлять другого. Разве это не низко? Разве не будет низким и подлым жить и спать с одним, а представлять не его? Разве это — не худшее предательство, нежели просто факт влюблённости в иного? Любить одного, дарить и отдавать себя другому. Кто дал мне право обманывать этого мужчину?

— Рон? Рон, подожди… — жаркие поцелуи буквально обжигают мою шею, но это, увы, не ожоги страсти. — Постой, — но он словно бы не слышит. — Да послушай же!

Замер. Удивлённо посмотрел прямо в глаза. На этот раз я твердо встретила этот взгляд и не отвела своего. В сумерках, разбавленных мягким лунным светом из окна, я могу достаточно чётко увидеть немой вопрос в его глазах. Медленно выдыхаю:

— Не надо.

— Не надо?

— Не надо, — повторяю. — Прости. Я… Я не могу… так.

— Как «так»? В чём дело, Гермиона?

— Это… Это нечестно по отношению к тебе. И к себе тоже. Я не хочу.

Я вижу, даже без света, как лицо Рона медленно, но верно краснеет, а глаза суживаются. Я знаю, что он чувствует себя униженным, но лучше так, чем обмануть его и тем самым ранить ещё сильнее. В следующий момент мой несостоявшийся любовник вскакивает с кровати, почти на автомате запускает руку в волосы и взъерошивает их. Взгляд бегает из угла в угол, а затем и снова устремляется на меня.

— Да что с тобой, Грейнджер?! Что? ЧТО? Я не узнаю тебя! Что происходит в этой твоей заумной голове? Или я что-то упустил? Что-то сделал не так? Что-о-о?

Наверное, я ждала пять лет именно этой минуты. Минуты, когда у меня появится повод выплеснуть всю ту боль, что скопилась в душе; все те слова, что так и застряли в глотке на долгие пять (а может, и все сто) лет; все те эмоции, что я сдерживала под слоем кожи на лице, ни на мгновение не позволив увидеть их другим. У меня появилась груша для битья, как бы цинично это не звучало. Это была именно такая минута, и я не выдержала. Я вскочила с кровати и разъяренно крикнула прямо в лицо своему другу:

— Оу! Так я теперь Грейнджер, да, ДРУГ? Гермиону ты решил послать на хрен сразу же после того, как она тебе не дала, да? Браво! БРАВО! — я кричала так, будто у меня впервые прорезался голос, и мне захотелось испытать силу его звука.

Глаза Рона, в прямом смысле слова, округлились после моих слов. Видит Бог, я не хотела ему говорить именно это, ведь вряд ли он первостепенно поинтересовался только несостоявшимся сексом. Это была моя злость, я просто хотела ударить его словами и принести облегчение себе. Кто я после этого?

Гермиона, поздравляю! Ты только что не просто опустила своего друга, а дала отменный пинок и самой себе. Вот только решила не останавливаться на этом. Что ж, начала — заканчивай.

— Упустил ли ты что-нибудь? А сам-то как думаешь? Если бы ты открыл свои глаза пошире, то заметил бы это раньше. Намного раньше! — продолжала я кричать. — После Лаванды, Кристал и Стейс, ты вдруг вспомнил о своей подруге и увидел, наконец, в ней девушку. А когда увидел эту самую девушку, увидел и изменения в подруге. Но ты в этом будешь получше своей сестрицы! Я даже удивлена! Она под своим носом видит только Гарри. Подруга. Даже ты оказался куда наблюдательней.

— Что ты несешь? — не выдержал Рон. — Причём тут Джинни? Причём тут Гарри? Я о тебе спросил. Ты стала сама не своя. И если я раньше об этом не заговаривал, это не значит, что я не видел! Я переживал, но не знал с какой стороны подступиться к тебе. Пытался приглашать на свидания и за чашечкой чая растормошить. А вместо этого, лицезрел перед собой немое бревно! С какой бы стороны я не начинал, ты не шла мне навстречу! Ты даже не пыталась! И вчера, когда ты пригласила меня сама, САМА, я был так рад! Так рад, что лёд тронулся и, возможно, в уютной домашней привычной обстановке, я смогу тебя разговорить, выслушать, поддержать, если понадобится! — он начал захлёбываться той тирадой, что вырывалась из него. — И, что в итоге? Тебе ничего этого было и не нужно! Тебе нравится сидеть в своём панцире, в своей ракушке. Тебя мучает что-то, но ты, похоже, упиваешься этой своей болью, и тебе просто нравится жалеть саму себя!

Его ноздри раздувались от гнева, и он тяжело дышал. Глаза, казалось, метали молнии. А я не знала, что сказать ему в ответ. Может, хватит уже? Может, пора просто собраться с силами и произнести:

— Я люблю его, — тихо, еле слышно, но он расслышал. Я сказала это вслух?

— Я люблю его, — повторяю, — но не должна. Я не должна его любить, понимаешь? Эта любовь — она как болезнь, как раковая опухоль, которая разрастается и тем самым только губит меня и приносит мучительную боль. Ты даже не представляешь, как больно видеть его с другой. Но он женат, а я не могу ничего с собой поделать. И это — самое незначительное в моей болезни.

Он просто не тот человек, которого я когда-либо смогла бы представить вам с Гарри, как моего возлюбленного. Это не тот человек, который посмотрит на меня с взаимной любовью в глазах. Это не тот человек, который плюнет на мнение общества и позовет меня с собой. А ведь я пошла бы. Плюнула бы. Он — нет. Что я могла сказать тебе? Целуй, Рон, позволяю, хорошо, но учти, что на твоём месте я представляю другого человека. Это? А может, было бы лучше ничего не чувствовать, ничего не говорить, но при этом обманывать тебя? Год? Два? Всю жизнь? Какую из зол ты считаешь меньшим? Ответь мне!

Рон смотрел на меня так, будто видел в первый раз. Он молчал. Казалось, он молчит уже целую вечность, когда, наконец, произнёс:

— Зачем ты позвала меня?

Самым верным и правильным в данной ситуации было и на этот вопрос ответить честно:

— Я думала, у меня получится. Правда, думала. Надеялась. Пыталась. Мне тяжело так жить. Я хочу начать новую жизнь, хочу иметь рядом того, кто будет меня поддерживать и заботиться обо мне. Взамен и я поступала бы так же. Когда-нибудь же нужно отпустить эту чёрную любовь. Мне хочется наслаждаться своей молодостью, мне ведь всего двадцать три! А я чувствую себя усталой старухой. Хочется общаться с друзьями, как раньше, хочется ходить на работу легко, а не плестись с внутренним страхом, что сейчас зайду к себе в кабинет и увижу его снова. Мне просто…

— Малфой? — казалось, Рон сам не поверил в то, что сказал. — Так это… это Малфой, — уже не вопрос.

Я почувствовала, как слеза скатилась по моей щеке и солёной капелькой потерялась в уголке губ. За ней вторая, третья. Сколько бы я о нем ни думала, сколько бы ни любила, я давно запретила себе называть его имя не только вслух, но и про себя. Имя, фамилию — не важно. Он всегда был для меня «Он». Сейчас, в эту самую секунду, когда я повторила мысленно за Роном «Малфой», я почувствовала, что это последняя капля. Я не могла больше продолжать этот разговор. Сморгнув ещё одну слезу, я выдавила из себя:

— Уходи. Пожалуйста… Я не могу так больше. Оставь меня, прошу.

И отвернулась.

Я чувствовала, что он смотрит мне в спину, но уже через минуту услышала звук закрывающейся двери. Только после прикосновения мягкого потока воздуха, который обдал мои ноги своей лёгкостью, я вспомнила, что стою в одном нижнем белье. Но это так неважно. Всё неважно. Не в силах и дальше стоять, я рухнула на свою кровать и, сжавшись в комочек, разрыдалась.

* * *

— Гермиона, ты сошла с ума? Я ни за что не подпишу твоё заявление! Ты не можешь просто уволиться, потому что нужна нам! У тебя даже нет нормальной причины, по которой нужно это сделать!

Глава нашего отдела, довольно тучный мужчина с пышными усами, вскочил со своего места и смотрел на меня, как на умалишенную. Я же была уверена в своём решении и не собиралась от него отступать.

— Мистер Браун, спасибо за то, что цените мой труд, но, боюсь, я вынуждена настаивать. Вы можете не подписывать эту бумажку, но не сможете удержать меня тут силой, — произнесла я абсолютно равнодушно и поднялась из кресла. — Хотелось соблюсти все нормы и правила, но Вы, видимо, этого не желаете. Что ж, дело Ваше. Не смею больше задерживать.

Сказав это, я направилась к двери.

— Но, Гермиона, хотя бы подумай ещё немного, — в голосе моего шефа чувствовалась беспомощность.

— Подумала. И думала не один день. Сегодня вечером я уезжаю, поэтому мне нужно успеть собрать некоторые вещи. Счастливо оставаться!

И с этими словами я закрыла за собой дверь в его кабинет.

В прохладном коридоре не было никого, кроме… Малфоя. Это оказалось для меня такой неожиданностью — столкнуться вот так вот, нос к носу с ним. Без свидетелей, не в шумном рабочем кабинете. От этой неожиданности я потеряла дар речи. Он смотрел мне прямо в глаза, а между бровями залегла небольшая складка. Высокий, красивый, манящий и такой чужой. Не мой.

— Так значит, уезжаешь? — задумчиво прервал он это молчание. — Увольняешься и уезжаешь.

— Да! — неожиданно, даже для самой себя, громко ответила я ему.

— Почему?

— На это есть свои причины, они касаются только меня. Только.

— Только тебя… — повторил он за мной. — А от себя убежать сможешь?

Что? Что он такое говорит? С чего бы ему так думать?

— Увидим.

Он всё смотрел на меня, смотрел и, наконец, тихо произнес:

— Удачи тебе в этом нелёгком деле.

И с этими словами он зашагал прочь. Я стояла посреди коридора, пытаясь осмыслить услышанное. И вдруг, опять-таки, неожиданно для самой себя (как много неожиданностей всего за несколько дней), крикнула ему, когда он почти скрылся за поворотом:

— Стой!

Он остановился и продолжал стоять, не поворачиваясь.

— Думаешь, действительно, не смогу?

И через целую вечность он, слегка повернув голову вправо, бросает мне, перед тем, как уйти окончательно:

— Я не смог.