Синхронизация (джен)

— Я воспитал чудовище.

Росинант смотрел на Ло, задумчиво выгнув бровь, с тенью улыбки на влажных, уже без следов помады, губах. И вздохнул, как вздыхают давно смирившиеся с неизбежным люди: тихо, не полной грудью. Кто-то бы сказал: горестно. Ло же горести, если оная там была, предпочитал не замечать. Не в такие моменты: его ладони ложились на горячую сухую кожу с вселенской осторожностью, особенно там, где цвели фиолетовые пятна синяков и ссадин. Однако касались не совсем так, как касается врач, к примеру, своего подопечного. Пальцы скользили под ребрами, а затем выше со странным нахальством. Нагло. Гладили, почти лаская, перемещались к шее и обратно к ребрам, будто вбирая чужое тепло и давая взамен толику прохлады.

— Это жалоба? — Ло поднял взгляд, пальцы застыли над солнечным сплетением.

Он сидел на коленях между разведенных ног Росинанта с аптечкой рядом, нанося мазь от ушибов с абсолютно непроницаемым выражением лица. Хотя глаза его выдавали — шальной блеск и отчаянная жажда. Та жажда, которую крепкой брагой не утолишь, — а касания его пальцев давно перестали быть двусмысленными: они действительно ласкали. Эти пальцы… загрубевшие, мозолистые, с коротко остриженными под самый корень ногтями, и вязью рисунка на проксимальных фалангах, отпечатавших два коротких слова на двух мертвых языках. «Жизнь» на правой руке, «смерть» на левой». «Гениальные» ловкие пальцы, ласкающие настойчиво, от чего у Росинанта ныло под ложечкой: намек был предельно ясен. Хотя во что в итоге эта ласка выльется, он не знал; Ло умел быть непредсказуемым. Хорошо умел, даже не особо стараясь. Поэтому сегодняшние посиделки посреди комнаты в окружении бинтов и мазей могли закончиться вполне невинно; поцелуем в висок, легкими объятиями или же… не только. Пускай чаще все зависело от самого Росинанта. Если он не хотел, Ло никогда не настаивал. Ну, возможно иногда, лишь самую малость, когда жажда становилась невыносимой, и когда было место компромиссам…

— Это констатация, — ответил Росинант, дергая уголками губ, облизнул их, пробуя понять, желает ли он сегодня чего-то еще.

«Чего-то еще» за последние месяцы случалось редко; Нанохара жила болезненно-шумно, мешая жить им. Огромный город без души, с ржавым механическим сердцем, наполненный грохотом взрывов, треском бушующего пламени, выстрелами и свистом пуль, стелился масляными радугами по брусчатке мостовых, гремел смертью по подворотням, выпивая чужие жизни, словно воду. Забирал их время, порой не давая возможности просто поужинать вместе, как раньше. Вместе укутаться в плед с кружкой ароматного чая, вместе засыпать, крепко друг к другу прижавшись. «Чего-то еще» ограничивалось тем, чем они занимались сейчас; один молча лечил, другой смиренно ждал. Дальше простой заботы, границ дозволенного не заходил никто. Во всяком случае, не настолько дальше: тяжесть мягких ладоней на груди, животе, порой бедрах стала слишком привычной, но не менее приятной. Тело, впрочем, думало иначе. От него по прежнему пахло гарью, потом и улицей, невзирая на быстрый душ. Невзирая на слой ароматной мази. Оно саднило от полученных побоев, помня тот короткий плен на заброшенном складе среди огня, дыма и мыслей о вечности. Однако навязчивая ласка делала свое дело: напряжение понемногу спадало, стекая, вопреки всем желаниям, куда-то вниз, гнездясь в паху под тканью домашних штанов. До одури смешно, если задуматься. Глупое-глупое тело.

А Ло… Ло пах белым мускусом и выглядел донельзя довольным.

— Не припомню, чтобы ты жалел, Кора-сан, — произнес он полушепотом, убрав наконец пальцы с кожи и сместив чуть ниже колен, на холодный металл протеза.

Кора-сан…

Голос у Ло никогда не запинался, не дрожал, скорее смеялся. Или смеялся Ло. Губами, глазами, — плавленое золото с россыпью серых снежинок: то еще сочетание. Голос, имеющий множество оттенков, от бархатной теплоты, до северной стужи и осколков столетнего льда. Не сложно замерзнуть на месте, бледнея от страха или наоборот — растаять, растечься бесформенной лужицей по деревянным доскам пола. Не голос ребенка, плакавшего годы назад среди пепелища в каше из грязи и снега, у трупов своей семьи. Не голос напуганного вусмерть мальчишки, белого, словно мрамор, глотавшего боль утраты под черным небом Нанохары, которую в итоге разделит с ним, Росинантом, в чьей крови испачкал тогда свои детские пальцы, пытаясь затянуть раны от оторванных ног. Не голос юноши, робко, зло плеснувшего жарким признанием в открытое для любви, но не такой, сердце; столько неловкости в том минутном молчании, хоть ножом режь. А голос мужчины, взрослого, уверенного в себе, с кем-то циничного, беззастенчивого… родного.

— Нужно ли?

Росинант вновь вздохнул, откинув голову на спинку стула, вслушиваясь в монотонное тиканье часов за соседней стеной, пока мазь на коже впитывалась, пока бывший подопечный, нынешний возлюбленный — кто? Приемный сын? Семья? Товарищ? — возился с поврежденной лодыжкой. Опять осматривая, разбирая и собирая мелкие детали, не забывая время от времени поднимать на Росинанта взгляд, полный неутолимой жажды.

Иногда воспоминания накатывали морским прибоем, обрушиваясь на бедное сердце Росинанта тяжелым валом из остывших сожалений, невысказанных слов. Разбитых ожиданий? И не Нанохара тому виной.

Когда их ныне процветающий подпольный бизнес был лишь в планах, Ло-подросток, нескладный, худой, невозможно трудный, часто приходил домой поздно. Он приносил с собой едва различимый аромат женского парфюма, следы помады на шее и плечах, а Росинант всегда встречал его улыбаясь. В любое время суток, не важно, приходил ли Ло за полночь или уже под утро, или после полудня. Выпивший или побитый, огрызающийся на каждое замечание или хранящий молчание, упрямо поджав губы. Улыбка Росинанта была солнечной, всепрощающей и печальной, отчего Ло порой хотелось плюнуть на все, упасть на пол и обнять чужие колени. То, что осталось от ног, уложив голову выше, хотя бы на мгновение себя отпустив. Вдоволь прорыдаться, уткнувшись лицом в мягкий плед, прикрывающий две культи, ощутив на затылке широкую ладонь и длинные пальцы в волосах.

Тогда Росинант умудрялся радоваться, что тот сумел побороть недуги, выбраться из своей скорлупы, начав получать от и без того несладкой жизни хоть какое-то подобие удовольствия. Слишком поздно заметил голодный, полный отчаянной всепоглощающей, далеко не детской любви, взгляд. Тщательно скрываемые желания. Долго не замечал, наверное, не хотел замечать. А когда заметить все же пришлось, правильный Росинант устоять не сумел. Не смог выдержать напора этой любви. Не смог не позволить. Потому что в ней, любви, нуждались они оба. В том чувстве, что удержало бы их обоих от пути к границе безумия, куда медленно, но верно подталкивал город, царящие вокруг пороки и безнадега.

Порой, лежа на мятых простынях под апельсиновым светом лампы и глядя в потолок, куда тонкой спиралью поднималась нить сигаретного дыма, Росинант, бывший офицер, а теперь инвалид с протезами вместо ног, думал, не жалеет ли он. О том, что однажды впустил мальчишку в себя глубже, гораздо глубже, чем следовало, позволив ему коснуться себя так, как не позволил бы никому. Это… спорный вопрос. Настолько спорный, что Росинант до сих пор не нашел ответа и не уверен, что ответ так уж необходим.

Ведь у него есть только Ло, у Ло есть только он. Несбывшиеся мечты, колючие обиды. Много-много шрамов. Ну, еще недостроенный вездеход под звучным именем «Вездесущий».

— Ты же понимаешь, — на третьей сигарете Ло отложил отвертку, отпихнул аптечку, приподнявшись, — пока не сделают замену, выходить в подполье Коразону не стоит.

Он склонился над Росинантом, уперев ладони в подлокотники, коснулся-таки губами виска. Усмехнулся, оскалившись. Ему не нужно было продолжать дальше. Росинант понял, усмехнувшись в ответ.

— Пожалуй, Коразон может залечь на… дно?

— Пожалуй, Коразон может залечь в кровать.

Ло нехотя выпрямился. События последних дней, риск возможных потерь и провалов, долгого ожидания отразился на нем менее заметно. Однако усталость давала о себе знать. Темными кругами под глазами, скованностью движений, отсутствием какой-либо жестикуляции. Только взгляд неизменно-голодный, будто в первый раз, все еще жадный.

Кажется, отдых был необходим не только Росинанту. Все-таки, выпасть из повседневности хотя бы до следующего утра они могли себе позволить.

— Говорил же — чудовище.

Росинант поднялся следом, проскрипел поврежденной лодыжкой разделяющий их с Ло шаг, протягивая руки, наваливаясь на него неуклюже, практически падая, но почему-то искренне улыбаясь разбитыми припухшими губами, которые, скорее всего, скоро будут болеть уже не от ударов.