От А до Я (джен)

«Не бойся зверя,

Что приходит к твоим дверям один —

Его гибелью станет одиночество.

Не бойся тех,

Кто охотится стаей —

Они умрут, оторванные от своего клана.

Но бойся того,

Кто не приходит вообще.

Ибо он уже здесь, обутый в твои ботинки…»

Как только агония сменяется ощущением пустоты и голода, я открываю глаза. С трудом удаётся сфокусировать взгляд — всё вокруг рябит, как на старых маггловских телевизорах. Потолок, стены, пол и мебель в комнате — белые. Руки плохо слушаются, но мне удаётся рассмотреть на них белые бинты. Отвратительный мертвый цвет. В нём нет огня, жизни. Он пуст и безлик.

Собрав волю в кулак, я делаю несколько попыток подняться, но выходит плохо. Приходится опереться о прикроватную тумбу и холодную стену, чтобы наконец принять сидячее положение. В ушах звенит от такой перемены, и этот звон отдаётся лёгкой головной болью.

Я пытаюсь прислушаться к собственному телу — ничего. Судя по всему, меня накачали зельями, ведь я не чувствую сильной боли, хотя большая часть кожи покрыта бинтами. Выглядит не слишком-то привлекательно.

Я перевожу дыхание и снова пытаюсь понять, где нахожусь, хотя как раз это очевидно. Однажды я уже была в больнице св. Мунго, когда ещё девчонкой объелась конфетами Берти Боттс до тошноты. Там, куда меня привели родители, было так же стерильно, но более шумно. Люди ходили туда-сюда, требовали что-то и просто беседовали друг с другом. Там кипела жизнь.

Когда глаза привыкают к раздражающей белизне, мне удаётся заметить чёрные решётки за окном и громоздкую металлическую дверь. Они кажутся чужеродными на этом празднике чистоты и стерильности. Не могу вспомнить, какими были окна и двери в тот первый мой приход в больницу.

Как раз в этот момент дверь открывается, и в палату входит седой мужчина в лимонной мантии. Его губы шевелятся, но я не слышу и звука. Вокруг будто вакуум. Мужчина поочередно светит палочкой мне в глаза, что-то отмечая для себя, а я по-прежнему нелепо смотрю на его жирные губы. Чувствую, как моё лицо кривится в отвращении против моей воли, когда я понимаю, что ему пришлось прервать свой обед, чтобы прийти ко мне.

Могу поспорить, что ещё совсем недавно он с наслаждением жевал куриные отбивные.

* * *

В следующий раз медик приходит не с пустыми руками: зелье, блокнот и перо.

Подняться с постели мне удаётся намного легче, чем в первый раз — я много практиковалась.

Отвратительное на вкус зелье разливается по горлу и падает в желудок мгновенно. Я пытаюсь не думать о том, как мне хотелось бы заполнить внутреннюю пустоту нормальной едой, а не зельями разных мастей.

 — Мисс Браун? Вы слышите меня?

Его голос врывается в мозг, рискуя разорвать черепную коробку на части. Я резко закрываю уши руками в надежде его заглушить.

 — Успокойтесь, всё позади. Всё закончилось, — уже тише.

На мое плечо ложится его тёплая рука, и я чувствую аккуратные поглаживания сквозь хлопковую ткань больничной сорочки. Касания мужчины не доставляют дискомфорт, но и не успокаивают. Я невольно напрягаюсь, ожидая его дальнейших действий, но ладонь быстро исчезает, и мужчина опускается на стул рядом с кроватью.

 — Лаванда, девочка, посмотри на меня.

Врач сидит напротив с блокнотом в руках, смотрит внимательно, делая пометки для себя пером. Мне хочется спрятаться, прикрыться от этого взгляда.

 — Что последнее ты помнишь до того, как очнулась здесь?

Вопрос застаёт меня врасплох. За всё время, что я нахожусь в сознании, мне не пришло в голову подумать о том, как я здесь оказалась. Я занималась лишь изучением комнаты и попытками встать с кровати.

Долго напрягать память не пришлось — картинки сами по себе возникли в голове вместе с противным полушипением Воландеморта. Разрушенный Хогвартс, вспышки заклятий, крики, слёзы, вой… и морда Сивого, перепачканная кровью и грязью, снова скалящаяся над моим беспомощным телом.

* * *

Первое, что я чувствую после пробуждения — голод. Желудок протестует против больничных витаминов, которые мне вводят для поддержания жизни. Я уже не помню, когда нормально ела в последний раз, не помню сколько нахожусь в этой до ужаса раздражающей комнате.

Каждый день по два раза ко мне приходит медик с белым блокнотом в руках. Он пытается поговорить со мной о случившемся, рассказывает, как обстоят дела там, по ту сторону окна с решёткой. На третьем его визите меня, наконец, перестает вырубать от нахлынувших воспоминаний, и мы можем продолжить беседу. Хотя, говорит по большому счету он один.

Гарри победил, конечно, иначе бы со мной никто не стал возиться. Похороны сменились судами, суды бесконечной бумажной волокитой вперемешку с восстановлением руин прежнего общества. Рон передавал привет.

Я подавляю в себе желание расплакаться от осознания своей беспомощности. Каждый мой день похож на предыдущий и интересного в них мало. Я не знаю, что со мной и почему мне нельзя покидать комнату — врач не говорит об этом. Конечно, можно спросить в лоб и тогда врачу уже не отвертеться, но почему-то я всё тяну.

 — Привет, я войду?

От неожиданности я подпрыгиваю на месте. За это время я привыкла к тихому голосу своего врача, осторожному, слегка картавому. Новый голос грубым басом разорвал идиллию тишины и спокойствия.

В дверном проёме стоял мужчина.

Мне пришлось натянуть простынь почти до подбородка. Бинты сняли несколько дней назад, а под ними зарубцевались шрамы. Они не были уродливым и глубокими, наоборот — мелкой паутинкой покрывали руки, живот, шею, грудь и ноги. Зеркала в палате не было, но я чувствовала шершавыми ладонями, что и на лице были шрамы. От правого виска по лбу до левого глаза остался глубокий след, расходящийся в стороны, будто молния на грозовом небе.

Мужчина не стесняясь рассматривал моё изуродованное лицо. Не дождавшись моего согласия, он медленно двинулся в сторону единственного в этой комнате стула, прикрученного в метре от моей кровати. Я нашла в себе силы так же дерзко посмотреть на него в ответ и обнаружила испещрённое шрамами лицо.

Несмотря на такой явный недостаток, мужчина был красивым. Рыжие волосы собраны в хвост, светлые глаза смотрят с удивлением. Глаза медика обычно ждали подвоха. Кожаные штаны и клетчатая рубашка с завернутыми до локтя рукавами.

 — Я Билл Уизли. Брат Рональда.

Я засмотрелась на клык, висящий на шее моего гостя. Рвано махнув головой, я продолжила молчать, выжидая. Мы были заочно знакомы, но на самом деле не перекинулись и словом за то время, что готовились к обороне Хогвартса.

Мужчина протянул мне руку в знак приветствия, ведь очевидно, что он осведомлен о том, кто я. Это избавило меня от нужды называть своё имя. Кажется, иногда оно напрочь вылетало у меня из головы.

 — Со мной пришли ребята: Рон, Гарри, Парвати, Луна, Джинни, но их не пустили, поэтому я вот, — он начал раскладывать на столе какие-то предметы, извлекая их из безразмерного белого пакета. — Тут разные мелочи, чтобы не было скучно. Конфеты, парочка шоколадных лягушек и нескончаемый леденец — один.

Билл улыбался, активно махал руками и, казалось, перестал обращать внимание на меня. На то, какой я теперь стала. Так и не дождавшись от меня и звука, рассказал о том, как сложно восстанавливать школу, но нужно спешить, ведь в новом учебном году большой наплыв учеников.

Я слушала, но не слышала. Я представляла, как там — на свободе — люди работают на благо общества, скорбят по погибшим родственникам, радуются новому дню и тому, что остались живы…

А мужчина всё не останавливается. Говорит о красавице жене Флер, о том, что ждут ребёнка и что-то о шрамах, которые нисколько не мешают ему жить.

 — Пошёл вон. Вон!

Обезображенное лицо застыло в изумлении, рот остался открыт. Он не успел закончить очередную историю с несомненно счастливым концом.

Мне захотелось вернуть моей комнате первозданный вид — вышвырнуть раздражающего меня человека за дверь. Вернуться в свой кокон из простыни и бессмысленных мыслей.

Он не сопротивляется, скорее наоборот — покидает мою территорию, как только я поднимаюсь на ноги. Медленно, с выставленными вперед руками. Билл выводит меня из себя каждым своим осторожным шагом назад к двери.

Мне хочется встряхнуть его, этого счастливого мужчину с щетиной на страшном лице. Хочется стереть с его лица маску жалости, грустную полуулыбку. Чтобы не кинуться к нему в этом странном порыве, я вцепляюсь в тонкую ткань сорочки, совершенно забыв о том, что стою перед ним почти голая.

На прощание Билл осматривает меня с головы до ног, бросив тихое «пока», закрывает за собой дверь. И я хочу последовать за ним, узнать, что там по ту сторону. Хочу увидеть лица тех, кто пришёл меня навестить, но не нашёл смелости посмотреть на то, что со мной стало. Что заставило их стоять под дверью моей комнаты, лишь сильнее оскорбляя меня этим? Лучше бы не приходили вовсе.

Барьер не пускает меня к цели и рука задерживается в сантиметре от ручки двери. То же самое было с окном, когда я, задыхаясь от жары, хотела проветрить помещение. Я почувствовала, как гнев растекается по венам. Кровь закипает, бурлит, требуя от меня решительных действий, но что я могу, будучи пленницей в стерильной камере?

В следующее мгновение я с остервенением выдираю листы из книг, что принес мне Уизли для развлечения на досуге. Пожелтевшая бумага контрастирует с белым полом, и это приносит мне моральное удовлетворение. Твердая обложка не поддаётся этим манипуляциям, поэтому летит в окно, ожидаемо отскакивая от него, срикошетив в другой угол комнаты. На тумбе остаются только сладости. Со взмахом руки все они летят на пол вслед за книжным листами. Конфетки «Берти Боттс» звучно рассыпаются по полу радужными кружочками. Красиво.

* * *

Мне не снятся сны, я просто закрываю глаза и спустя время открываю их, совершенно не чувствуя себя отдохнувшей. Иногда я даже не замечаю, как это происходит, просто в очередной раз просыпаюсь на полу, усыпанном разноцветными конфетками.

Я беру в руки зелёную, совершенно не представляя, какой она может быть на вкус. Угадать невозможно, да и не очень хочется.

Я вдруг понимаю, что не помню вкус тыквенного пирога, например, хотя на последнем ужине в Хогвартсе я успела попробовать лишь его. Я не помню, как пахнет травяной чай, который так любила заваривать мама на Рождественских каникулах. Не помню…

Мне становится очень интересно, какая на вкус эта зелёная конфета: оливка, брокколи или трава? Говорят, что можно угадать по цвету, но мне никогда не удавалось.

За окном уже сумерки. Сегодня я чувствую себя иначе. Боль в висках усиливается с каждой минутой, меня знобит, а на лбу выступает испарина. Я сжимаю в руках конфету, не в силах заставить себя её съесть.

Там, в новом мире за решёткой ночь вступает в свои права. Облака скрывают яркую, манящую полную луну, а я, задержав дыхание, рывком закидываю сладость в рот и тут же чувствую приятный вкус сырого мяса.