Живой металл (джен)

Старший князь из феанорова рода не прячет руку.

Это уродливая вещь, ничуть не схожая с живой конечностью: рычаги и тяжи видны снаружи, кованые пальцы остро блестят при свете — не факельном: от этих светильников из камня, которые делают голодрим.

Посланник Тингола, Эртедир, сын Диллотанара, родич короля, чуть кривит край рта — но прячет это за изящным жестом поклона. В поклоне же — достает из сумки под плащом драгоценный пергамент тонкой выделки, перевязанный лентой шелка — из личных мастерских королевы.

(Один из других князей, братьев этого, кидает исполненный любопытства и зависти взгляд: еще бы, не без удовольствия отмечает Эртедир. Но черви-прядильщики останутся даром и тайной благословенной Мелиан, сколь бы голодрим ни желали иного).

Здесь нет трона, нет даже высокого стула — и князь стоит напротив посланника, неловко опустив вдоль тела калечную руку. Плащ подоткнут, и соединение плоти с металлом — нарушение целостности, отвратительное для всякого квэндо, — видно четко: полоса посеребренного железа охватывает край алого рукава наподобие браслета. Украшенного — подобно женскому, но разве у голодрим не перепутаны зачастую женские и мужские дела и знаки?

Чудится: сейчас князь протянет именно эту руку, сделав усилие, косо поднимая одно плечо выше другого — и придется вкладывать свиток между железок-пальцев: посмешище, и только.

Эртедир досадливо поводит лопатками, прогоняя призрак неприятной дрожи.

Сын Феанора смотрит на него будто бы безразличным, непрозрачным взглядом. Протягивает живую руку — отражением жеста посланника, из-под плаща. Шага вперед — не делает: ждет, что послание вложат ему в ладонь.

Ноздри Эртедира слегка раздуваются. Какова наглость.

Он смотрит князю прямо в лицо, слишком бледное, чересчур тяжелое, чтобы называться красивым — хотя ажурное, выставленное напоказ уродство тянет на себя взгляд.

Эртедир — королевский родич; у него здесь есть долг.

— С посланием этим, князь-предводитель Дома Феанора, Элу Тингол, король…

Он не успевает даже понять.

Мелькает резко, с плавным свистом, блестяще-гладкое — и застревает в горле «Элу Тингол, король Белериа…» — потому что из горла больше не вытолкнуть ни звука, ни вздоха.

Князь голодрим не сделал и шага — и будто бы не он даже вскинул руку, а та вскинулась сама.

Так бросается на добычу змея, прикорнувшая между корнями.

Эртедир хрипит, пошатываясь. Железная хватка на горле сжимается всё крепче, перед глазами плывет — и только неестественная неподвижность князя отпечатывается в зрачках.

Пальцы скребут по металлу — бессильный жест, некрасивый и неприкрытый. Металл тепл, почти горяч — обжигает: не отодрать, не отвести проклятую неживую руку.

Заостренные на кончиках — заточенные как будто — железные пальцы впиваются в тонкую кожу. Вот-вот — и прорвут насквозь, пронзят жилу.

Эртедир — королевский родич; изо всех сил он старается — удержаться на ногах, не приподняться на носках сапог, когда рука бесцеремонно вздергивает его за шею вверх — позвонки хрустят, но выдерживают. Старается — но у него не выходит; слишком уж высок голда. Слишком широки руки. Одна эта. Рука.

В глазах слезится и мутно-красно; грудь жжет, горит изнутри, как если бы горел лес, и благодать королевы горела с ним вместе.

И тут всё кончается.

Эртедир пытается втянуть воздух раскрытым, рассохшимся, как старая древесина, ртом — пытается встать, и тут же падает снова, не удержав равновесия: спиной и плечом назад. Заходится кашлем.

И лежит на спине, на плаще, пропитанном потом — и чем-то гораздо худшим, гораздо более позорным, — силясь сделать, наконец, горлом сколько-то глубокий вдох. Синева расплывается по шее сплошным пятном. Язык не помещается во рту, все норовит выпасть, вывалиться. Слюна стекает на подбородок и засыхает там.

Никто не смеется. Даже звука не издает; разве что князья-братья отступили на шаг — не приблизились. Тишина позора — еще хуже для Эртедира.

Эртедир приподнимается всё же на локте, сглатывает. Во рту мерзостный привкус. Ноги не слушаются, не прекращают дрожь.

— Так что хотел передать нам вместе с посланием король Дориата? — спрашивает князь Маэдрос, то ли поднявший свиток с резного деревянного пола, то ли подхвативший в падении.

Рука из металла, вновь безжизненная по-видимости, протянута чуть вперед. Как если бы ожидалось: Эртедир сейчас обопрется на нее, чтобы встать.

Сама мысль об этом вызывает новую тошноту.

Пальцы блестят теперь не только от светильников — на них остались пот с кожи и немного крови из самых малых, самых поверхностных жил.

— Я жду, — говорит князь, поглядывая на свою руку: так можно глядеть на пса, чересчур громко облаявшего незваного гостя.

— Король Элу Тингол, — голос у Эртедира почти не дрожит (он королевский родич, и так оно останется), — говорит, что его королевство ни в чем не нуждается. Ничего, кроме условий посреднической торговли, обсуждаться более не должно. И что вам, голодрим, следует быть благодарными уже за то, что вам дозволено жить на этой земле.

— О, мы благодарны, — говорит князь Маэдрос, с какой-то скучающей искренностью. — Так благодарны, что строим крепости и ведем торговлю, чтобы не лишиться этих не наших земель. Ты собираешься встать, посланник? Или мне помочь тебе?

Эртедир кивает — голову мотает чересчур резко на ослабшей шее — и надеется: вот сейчас он все-таки, все-таки успеет подняться на ноги сам.