В формалине (джен)

Я, наверное, что-то не то играю, я не знаю, кто эти люди,

Улыбаюсь немного странно.

Заподозрят, что я не она — другая.

Я не знаю, что тогда будет, притворюсь больной или пьяной.

Незнакомая женщина сидела у его постели, и Мэн Яо потребовалось мгновение, чтобы вспомнить — чтобы понять. Он сглотнул. Неловко пошевелился, удобнее устраивая голову на подушках. Те были мягкие — мягче всего, на чем ему приходилось спать за всю свою жизнь.

Слов не находилось. Наверное, проще пока изображать, что обескуражен.

— Я так беспокоилась! — воскликнула между тем женщина, накрывая пальцами одну из его ладоней, выпущенных поверх одеяла. Руки у нее были гладкие. «Ухоженные», всплыло в голове слово.

Она казалась, на вид, младше матушки. Сколько ей лет на самом деле?

Песни могли и не врать, подумалось вдруг, что заклинатели не стареют, если не захотят.

Судя по тому, как вздохнула, не дождавшись ответа, госпожа Цзинь, у Цзинь Цзысюаня не в обыкновении было просить прощения.

— Ты такой упрямый, — госпожа Цзинь вздохнула опять, но руку не убрала. Ее движение выглядело нарочитым, как будто преувеличенно-материнским.

— Мне жаль, матушка. — Произнести обращение оказалось сложнее всего. Собственный голос звучал для Мэн Яо как обычно, но госпожа Цзинь не услышала ничего подозрительного. Должно быть, это был какой-то еще эффект личины. (Мысль мелькнула до странного спокойно; или так сказывалось потрясение).

— Жаль, конечно. — Госпожа Цзинь энергично кивнула, ничуть не потеряв в элегантности. — После того, как всё уже случилось. Ты думаешь, что всё обошлось, что ты одолел... это... чем бы оно ни было... — Госпожа Цзинь чуть покачала головой; заколка у нее в волосах изящно колыхнулась, отразив свет светильника. — А если бы нет? Страшно даже подумать. Нам выезжать засветло, а ты... Небеса, ты на себя на похож.

Мэн Яо внутренне вздрогнул. Но для госпожи Цзинь это была, конечно, только фигура речи.

Она так и продолжала говорить всё тем же высоким, чуточку слишком звонким голосом.

Что-то в этом для Мэн Яо звучало неправильно — и в то же время почти знакомо.

Наконец, он понял.

Госпожа Цзинь пыталась звучать, как юная девушка. Хотя вела себя при этом совсем иначе, и красота у нее была, конечно, яркая, но не девичья тоже.

— Что это всё же было, Цзысюань? — спросила она следом, чуть наклонив голову и внимательно раскрыв глаза. — Когда тебя только… нашли, ты сказал, единственное, что тебя… пытались съесть. — Госпожа Цзинь чуть понизила голос на последних словах, словно бы речь шла о чем-то неприличном — или таком, во что не выходит поверить до конца.

Мэн Яо успел было испугаться: не сказал ли он в этом спутанном состоянии ещё чего-то не того, но сразу же одернул себя — он не лежал бы тут, на чужой постели, будь это правдой.

— Я… не уверен, — начал он осторожно, внимательно наблюдая за лицом госпожи Цзинь: не отразится ли там чего-нибудь не того, чтобы вовремя успеть сослаться на шум в голове и поправить себя.

Цзинь Цзысюань наверняка знал назубок и имена всевозможных тварей, и их повадки. И не мог бы, не должен был, отделаться общими словами, вроде: «Я не увидел, было темно». (В конце концов, не по ночам ли разве твари в основном и выходят? По ночам или в безлюдных местах, вроде этого злосчастного сада…)

Тем более: а как сражался тогда?

Оставалось уповать на то, что твари бывают редкими, а видеть в книге — не то же самое, что своими глазами. (В этом Мэн Яо убедился вполне). И к тому же… Это совсем ребенком он мог думать, будто все так умеют и ничего здесь сложного нет, но с тех пор много утекло воды. Выяснилось: нет, вовсе не каждый способен запомнить с первого раза содержимое листка бумаги, а потом записать, как было. Даже если листок этот неделю тому как сожгли.

— Мне знакомо похожее описание, — продолжал он, нарочито медленно. — Оно проходило на пожирателя жизненной силы. «Золотого вора».

Вместо «мастера масок» — как называла то чудовище книга — Мэн Яо решил упомянуть другого: они располагались на соседних страницах, друг вслед за другом, потому что, как объяснял неизвестный автор, «сродственны по алчной сути».

Но в остальном он решил держаться правды. Насколько мог.

— Должно быть, он нарочно поджидал меня. — Говорить с интонациями Цзинь Цзысюаня оказалось не так и сложно. — Ему не часто попадаются в этой глуши заклинатели. Голод сделал его нетерпеливым.

Госпожа Цзинь смотрела на него с тревогой, и только.

— Я обманул тварь. Она сочла, что во мне ничего больше не осталось после того, как мы успели сразиться. Но чтобы уничтожить ее одним ударом, пришлось потратить весь остаток сил, которые не вытянула она. И она… рассыпалась, как о том и пишут, — завершил Мэн Яо рассказ.

Госпожа Цзинь всплеснула руками. Сцепила пальцы в замок.

— Я подозревала что-то такое. Насколько все серьезно, скажи мне?

— Не беспокойтесь, матушка. — Он с усилием покачал головой. — С тварью покончено.

Не нужно было, чтобы кто-то что-то искал.

— Я про твои силы, глупый.

— Они истощены, матушка. Но восстановятся, — насколько мог, твердо проговорил Мэн Яо.

— Конечно. Конечно! — И вновь всё тот же слишком высокий тон. — Но сколько времени на это уйдет? А ты ведь должен как следует показать себя перед невестой, ты помнишь, о чем мы говорили перед отъездом? Но ничего, ничего.

Госпожа Цзинь отвернулась от постели «сына» и громко приказала подать в комнату ужин.

Служанка в кремовом платье, семеня и не поднимая головы, внесла поднос с куриным бульоном и кусочками хлеба. Бульон оказался совсем обычный, на удивление, такой бы могла сварить ему матушка, вот разве что хлеб — из очень хорошей муки.

Мэн Яо съел все дочиста. Госпожа Цзинь, правда, так и осталась сидеть с ним рядом, а оттого пришлось делать над собой усилие и не спешить. Да, Цзинь Цзысюань, должно быть, тоже не ел весь день, но и вчера, и всю свою жизнь ложился в постель полностью сытым.

В завершение ужина ему — под тем же неусыпным присмотром «матушки» — дали выпить какие-то снадобья. Эликсиры. Что-то «для восстановления ци».

Он послушно проглотил всё, а потом, снова устроившись в постели, отложил часть внутреннего тепла про запас — как привык. Показалось — или это сейчас выходило самую малость легче обычного? Мэн Яо постарался по очереди проделать еще несколько упражнений на медитацию, которые помнил — на всякий случай. Не хотелось, чтобы эффект пропал зря.

А следом приказал себе спать: завтрашний день обещал быть долгим.

* * *

И начался — не засветло, конечно, но солнце едва успело выбраться из-за горизонта и позолотить почтительно задернутые вчера кружевные занавеси вокруг кровати.

Мэн Яо лежал, не открывая глаз, заново укладывая в голове вчерашний день, и как раз успел разложить мысли по нужным местам — все до одной, — и насторожить всё внимание, которое мог после вчерашнего найти.

Тем более, никто не собирался гнать «Цзысюаня» вставать, тычком спихивая с постели.

Будили его почтительно, чуть ли не шепотом. Хотя на того, кто обычно спит до полудня, молодой господин Цзинь не походил.

Подле кровати уже исходила паром бочка с водой — пахло отваром шалфея и ноготков. Мэн Яо бросил взгляд на слугу — юношу чуть старше его самого, замершего наготове с полотенцем.

— Мне не требуется твоя помощь, — сказал он ровно. — Положи полотенце, иди и возвращайся, когда позову.

— Слушаюсь господина.

Тот поклонился и вышел.

Позже надо было как-нибудь выяснить его имя, а то придется так и звать всех «эй, слуга» или «эй, кто-нибудь». Впрочем, может быть, так оно и было заведено у Цзинь Цзысюаня, а если и не было… ведь это новые слуги, в конце концов, и удивляться они не станут. Просто удивительно, насколько полезными могут оказаться всего несколько случайно оброненных фраз.

Мэн Яо осторожно опустился в бочку, поморщившись, когда от воды защипало вскрывшиеся порезы. Да и ребра, которыми он вчера ударился, ныли, а на боку вдобавок назревал здоровенный кровоподтек.

Долго наслаждаться горячей водой он, впрочем, не стал, — это тоже могло бы вызвать лишние подозрения, — и утренняя рутина покатилась своим чередом.

Ему перевязали заново раны, смазав заживляющей мазью, принесли светлые штаны и рубашку — все из плотного мягкого шелка, — осторожно расчесали и переплели волосы.

Про те самые бусины, которых вчера не оказалось у него в волосах, никто так и не спрашивал: даже ради учета. И прическа была другая — волосы гладко положили чуть наискосок, слева направо, и забрали в высокую золотую заколку с фигурной пластинкой спереди — резным пионом, кто бы сомневался.

После того служанка, заплетавшая ему волосы, обмакнула в литую золотую круглую шкатулочку особую палочку и коснулась ею между бровей, а следом почтительно потянула молодому господину зеркало.

Он вспомнил теперь: да, видел эту красную точку у Цзинь Цзысюаня, но не придал особенного значения; другое, бросившееся в глаза, казалось более явным, более ярко указывало на принадлежность.

Чего еще он не знал о том, из чего состояла жизнь — простая, обычная жизнь — Цзинь Цзысюаня?..

Едва вышло не вздрогнуть при взгляде на собственное — чужое — отражение, а вместо этого коротко кивнуть: тем самым едва заметным подобием жеста, каким впервые отозвался ему вчера Цзинь Цзысюань.

Поначалу это всё можно списать на шок; чуть позже — на то, как повлияла на молодого господина Цзинь встреча с нечистью такой силы, близкое знакомство с опасностью. А после?..

Впрочем, решил Мэн Яо, из этого последнего стоит выжать всё возможное. Главное, чтобы ни о чем не догадалась госпожа Цзинь, а после — отец.

Эта последняя мысль звучала... странно: как будто что-то остроугольное пытается уместиться внутрь головы.

Разве он не хотел, чтобы отец увидел его однажды? Увидел и признал — именно его? Но сейчас...

Тем временем принесли остальную одежду: нижний халат — нежно-кремового шелка со складчатым низом, на сей раз обычный, не закрытый на груди, и верхний — бледно-бронзового цвета с вышивкой золотой нитью, с разрезами по бокам. А к ним — широкий пояс и безрукавку, сотканную в два цвета. На несколько мгновений Мэн Яо почувствовал себя дорогим подарком, который заворачивают в несколько слоев расписной бумаги: некоторые женщины из борделя — кто принимал постоянных гостей и занимал постоянные большие покои, — подобные получали. Говорили, когда-то и матушка жила в восточном крыле, но потом появился он, Яо, и ее стали считать утратившей красоту.

— Что-то не так, молодой господин? — спросила служанка, и он уловил в ее голосе безошибочно узнаваемую ноту — сдерживаемый страх. А потому заставил себя слегка покачать головой и так же слегка одобрительно улыбнуться ей — не слишком заметно.

Она не удивилась — никто не удивлялся. Оставалось заключить, что так себя Цзинь Цзысюань и вел.

— Госпожа ожидает молодого господина внизу и просит спускаться сразу же, как он будет готов, — поклонился с порога тот, который раньше держал полотенце.

— Идем, — кивнул Мэн Яо.

Госпожа Цзинь — Мэн Яо внутренне по-прежнему вздрагивал, обращаясь к ней: «матушка», хотя с речи не сбивался ни разу, — оставалась беспокойна и за завтраком, и всю дорогу до реки. Когда они уже разместились на лодке, она продолжала говорить, как жалеет теперь, что не взяла с собой кого-нибудь из орденских лекарей — кому можно доверять, — и что надо будет всё равно обследовать тело и каналы силы, ведь это как раз важное для него время, наследник ордена не может плохо показать себя на испытаниях — просто немыслимо... И куда только смотрит орден Цзян, если на их землях, в этом их хваленом центре торговли и покраски шелков, происходит такое? Она обязательно расскажет об этом Юй Цзыюань...

Так Мэн Яо узнал, как зовут мать его — то есть, Цзинь Цзысюаня — невесты. Имя не говорило ему ничего, но он запомнил — на всякий случай.

Он глядел на госпожу Цзинь (забавно — вот ее имя как раз никто ему не назвал), чуть повернувшую голову к реке, на ее четкий профиль, и поневоле думал: была бы его родная мать настолько же красивой и свежей, если бы жила, как благородная госпожа?.. Как и обещал ей когда-то, если верить ее словам, отец?..

В этот момент мысль о встрече с отцом не вызвала — вновь — ни капли радостного предвкушения.

Чтобы отогнать это неуютное чувство, он уставился на реку, на ближний берег, неспешно проплывающий справа. Вот мелькнуло вначале одно, а затем другое устье кленовой протоки, скользнули назад заросли рогоза, прикрывавшие маленький полукруглый залив, в котором однажды пришлось шарить руками и шестами по дну, чтобы найти вместе с кривым Чанем «товар», который опустили под воду парой лет раньше какие-то разбойники (в запечатанные воском кувшины хотелось заглянуть, но любопытство до добра не доводит, и Яо не стал любопытствовать).

Помахала ветвями напоследок раскидистая ива — и закончились хоть сколько-нибудь знакомые места — и снова под грудью ткнулась недобрая пустота: кончалась прежняя жизнь, а новая — то ли была, то ли не было.

Поскрипывало в уключине рулевое весло.

«Заклинательскую лодку сразу слышно, — наставлял его, помнится, кривой Чань. — Если слышишь одно весло, да еще и против течения, загоняй, значит, свою посудину в траву — кончилась твоя охота».

Потом впереди показались дымы от печей, изгибы крыш, причальные столбы, вбитые в отдалении от пристани — должно быть, для больших кораблей, которые не смогли бы подойти к причалам ближе из за большой осадки. У самой пристани теснились целые вереницы лодок, связанных друг с другом. В одном месте, перекрикиваясь, расцепляли спутавшиеся канаты и расталкивали шестами три лодки и два плота, кого-то на всю реку звонко обозвали «выродком кикиморы». Густо пахло копченой рыбой — и этот запах, кажется, перебил на несколько мгновений даже призрачный аромат надетой личины.

Госпожа Цзинь выверенно-изящно скривилась и повелительно протянула руку, указывая мимо всей этой толкотни и суеты, и уже через несколько ровных вдохов — отчего-то захолонуло в груди и захотелось хватать воздух ртом — их лодка подошла, раздвигая стебли лотосов к маленькой пристани, почти скрытой ветвями ив.

На причале, укрытом от солнца и дождя черепичным навесом, стояли пятеро, и вперед, навстречу госпоже Цзинь, уже шагнула высокая женщина в пурпурном и аквамариновом.

Они не обменялись поклонами, но взялись за руки и встали так, лицом к лицу, приветствуя друг друга.

Мэн Яо видел, как берутся за руки подобным же образом женщины из борделя, ищущие, из презрения к мужчинам, удовольствий друг с другом.

Но здесь-то всё должно быть иначе… Не стоило, верно, судить со спешкой.

Единственная из прочих девушка — должно быть, та самая, невеста Цзинь Цзысюаня, кто же еще?.. — и впрямь была некрасива. Лицо, хоть и приятно округлое, было слишком скуластым, а глаза и губы не имели идеальных очертаний. И кроме того, по всему она обещала оказаться слишком высокой, чтобы считаться красавицей. Но широко расставленные глаза взглянули с мягким спокойствием и толикой волнения, как будто по спине провели мягким мехом. Этот взгляд ничего не требовал, не взвешивал, как на весах ростовщика — с ног до головы, не обливал презрением, и ощущение от этого было странным — отчего-то он не мог вспомнить, чтобы на него когда-нибудь смотрели вот так… бережно.

Мэн Яо с усилием перевел взгляд на двух других, заметив краем глаза, как госпожа Цзинь вдруг брезгливо поджала губы, словно в нос ей вновь бросился запах рыбы, или она увидела что-то вроде птичьего помета на чистых, как выглаженных, досках пристани.

Наследник ордена Цзян узнавался безошибочно — по высоким, как у матери, скулам и миндалевидным глазам, — и он сразу вызвал у Мэн Яо опаску.

Такие гости всегда были недовольны, даже когда вокруг ходили на цыпочках, говорили тихо и нежно, да подливали вино, не забывая ласкать рукой под столом. Так выглядит человек, когда хочет драки, но подраться не может. А некоторые хотят драки почти постоянно.

Но смотрела госпожа Цзинь почему-то на второго из юношей — того же примерно возраста, с волосами, перехваченными яркой алой лентой. Под ее взглядом он не стушевался, но как-то странно подобрался и выпрямился, точно готов был защищаться или защищать. Мэн Яо решил, что вот этот, второй, подраться еще как может. Но вряд ли станет.

— А этот почему сюда заявился?.. — не выдержав, прошептала все же негодующе матушка, так, чтобы только «Цзинь Цзысюань» и слышал.

Мэн Яо привычен был держаться от таких подальше — подобные вот красавчики с яркими губами и блеском в глазах всегда создавали только лишние хлопоты: и гость, который в прошлом месяце рубил перила, был той же породы.

И любопытное дело: он как будто бы даже больше злился — по изгибу губ было видно сразу — из-за этой встречи и этой помолвки, чем родной брат Цзян Яньли.

Вот только... почему?

Может быть, это из-за их взаимной с Цзян Яньли приязни? Может быть, не будь здесь Цзысюаня, этот яркий мог на что-то рассчитывать?

Сейчас, впрочем, этот вопрос был совсем неважным, и Мэн Яо отложил его на потом — не до того было.

Матушка — настоящая его мать — рассказывала ему об этикете: что запомнила из времен, когда ее приглашали к себе благородные. Да и сам Мэн Яо не лыком был шит, потому и поклонился — правильно, так, как положено было кланяться гостю перед хозяевами, равными ему по статусу.

Хозяйка — должно быть, она и была — Юй Цзыюань — поклонилась в ответ ему и госпоже Цзинь — только мужским поклоном, не женским, с зажатым между сомкнутыми ладонями мечом.

А у ее дочери, хоть и было ей, по словам Цзинь Цзысюаня, уже почти двадцать лет, меча не было. Значило ли это и впрямь, что она недостаточно талантлива, чтобы его получить?..

На том приветствие закончилось, и адепты клана Цзинь проводили гостей отдохнуть с дороги. И полагалось бы затребовать ванну или хотя бы таз и влажные полотенца, чтобы освежиться и переменить одежду, но ведь…

Но ведь Мэн Яо никогда не был ещё ни в одной резиденции ордена заклинателей. Тем более, здесь его никто не тронет, даже замахнуться или прогнать оттуда, где ему быть не положено, не посмеет.

Он только ополоснул лицо и руки из кувшина для питья и вышел на воздух.

Возгласы и команды, доносящиеся откуда-то из-за большого крытого зала, тянули к своему источнику, как игла на компасе у мореходов указывает на север. И верно — стоило обогнуть этот зал, как взгляду открылось тренировочное поле.

Удачно, конечно, что рана и общая слабость служили ему понятным предлогом для неучастия. Мэн Яо не считал, что вовсе ничего не умеет — он учился везде, где мог: даже если пьяный калека, служивший сторожем, соглашался показать пару приемов из своей юности (говорили — когда-то он охранял караваны на шелковой дороге и раз или два был даже в самой стране Дацинь). Но он видел — видел Цзинь Цзысюаня в деле, и даже если тот не преуспел — потому что невозможно везде и всюду преуспеть честно… Не могла же нечисть и его знания с памятью мышц высосать так же, как духовную силу!

Оставалось только зубы сжать от досады — и наблюдать.

Запомнить. Повторить сначала мысленно, в голове. А потом, оставшись наедине с собой, и по-настоящему. Ему не нужно было понимать, что они делают, в конце-то концов. Почему — именно эти жесты, именно эти слова.

Это — потом. Если будет необходимость.

Когда адепты окончили тренировку, он решил ускользнуть, побыть один — как привык в прошлой жизни, посидеть над водой.

В богатых одеждах это было сложнее, и не хотелось их пачкать — хотя умом Мэн Яо понимал, что у Цзинь Цзысюаня таких халатов еще десяток или больше.

И разуваться, конечно, было нельзя — то есть, не запрещено, конечно, но и так понятно: настоящий Цзинь Цзысюань ни за что не снял бы с себя даже одной маленькой бусины, если бы это нарушило безупречность его облика. Не говоря уж о том, чтобы спустить ноги прямо к воде.

Цзян Яньли подошла к нему тихо, почти беззвучно. Удивительно, как чутье — всего-то сутки назад без ошибки повернувшее его к Цзинь Цзысюаню, — сейчас промолчало. Мэн Яо почти что случайно повернул голову — слишком уж ярко блеснула на солнце вода, — и только тогда заметил, что уже не один.

Ей хотелось посидеть здесь самой? Или хуже — он случайно занял ее любимое место?

Не похоже было, будто Цзян Яньли искала его: иначе бы не вздрогнула так. Слишком уж безыскусно.

— Если хочешь, садись. Я не… — что «не» он не додумал даже, не успел, так часто замелькали в голове рыбки-мысли: ведь это не ему, гостю, стоило давать кому-то здесь разрешение, и не похоже ли это приглашение на подачку, и не полагалось ли ему встать...

Даже если не полагалось, так оно должно было смотреться лучше. Ему… не хотелось производить плохое впечатление на Цзян Яньли. Не только потому, что это повредило бы ему как «Цзинь Цзысюаню».

Мэн Яо поспешно поднялся на ноги, дернул с плеч накидку-безрукавку, тканую в два цвета — бело-костяной и желтый. Бросил на траву, одновременно указывая девушке на приготовленное сиденье.

Она успела уже смыть белила с лица, и заметно было, как бросилась ей в лицо кровь, и как вдруг ярко вспыхнула небольшая мочка с продетой серебряной сережкой с синими и белыми камнями.

— Я буду очень рад, если дева Цзян примет мое приглашение, — проговорил Мэн Яо, опомнившись — ее зардевшееся ухо так и стояло в глазах.

Она кивнула — с той же долей неловкости, с какой мгновение назад стиснула пальцы поверх подола. И всё же сделала шаг вперед, будто бы, с одной стороны, принимала его предложение, а с другой — не верила, что оно и в самом деле правдивое.

— Я думала... я не нравлюсь тебе, — тихо заметила Цзян Яньли, уже деликатно устроившись на расстоянии протянутой руки от Мэн Яо.

Да, подумалось ему, она вряд ли понравилась бы Цзинь Цзысюаню даже вот так, вблизи. Но он, конечно, так ответить не мог.

— У меня было время подумать, — так же тихо ответил он почти наугад. И добавил: — В новом месте начинаешь смотреть на вещи иначе.

Он старался изобразить ту самую интонацию, с какой Цзинь Цзысюань говорил ему — в тот первый и последний вечер, — о том, как не ошибся, приняв его предложение помощи.

Они так и продолжили сидеть рядом — близко, но не соприкасаясь даже краями рукавов. Впрочем, общество Цзян Яньли его не тяготило. Она молчала, как-то до странного уютно — и позволяла молчать ему. После общества шумных, скандальных женщин — и госпожа Цзинь, и госпожа Юй тоже были из их числа, только более воспитанные, потому что родились благородными, — это казалось отдыхом. Она была чем-то вроде этой тихой заводи, глубокой воды, над которой цветными бликами повисали стрекозы.

Он вспомнил, что утром по привычке унес украдкой со стола мешочек лотосовых семян, и привычным уже жестом потянулся в бездонный рукав.

— Хочешь? — спросил он, протягивая ей на ладони.

Она моргнула — слегка озадаченно, но не то, чтобы удивленно — и кивнула.

— Я… почищу тебе, — отчего-то предложил он, хотя всегда чистил их по собственному почину только для матушки.

В ордене Цзинь, подумалось ему ни с того, ни с сего, наверняка много настоящих книг, но он всё равно... всё равно не учился с детства. Он сглотнул. Вспомнил, как двигался Цзинь Цзысюань. Притвориться он сумеет, он был уверен, вот только сколько на это будет уходить сил?..

Но она не будет превосходить его, как и он — ее. Они будут в равновесии. Значит, смогут... сотрудничать.

(Он поспорить бы мог — настоящий Цзинь Цзысюань ни за что не стал бы так думать или так говорить. Но какое дело до этого теперь Цзян Яньли?)

Он успел справиться всего-то с парой семян, когда послышались другие шаги. Эти даже не пытались себя скрыть — ровно напротив.

Цзян Яньли сорвалась с места стремительно — мелькнул всплеск лилового и розового, — и встала напротив, спиной к Мэн Яо. Закрывая его (его?..) собой от собственного брата и соученика.

— Молодой господин Цзинь ничего не делал, мы просто говорили!

— Пусть он сам за себя скажет, — прищурился тот, второй. Старший ученик ордена, если не так давно Мэн Яо удалось все расслышать правильно. — Или язык проглотил?

Мэн Яо повернулся к ним сам. Медленно, чтобы не казалось, будто его вынуждают.

Улыбка застыла у него на губах. Он стоял прямо, положив ладони на расшитый золотом пояс, глядя на этих двоих — наследника ордена и первого ученика, — но под шкурой, личиной, мороком все было как раньше.

...будут бить со всей силы или слегка, и как долго не сойдут потом синяки, и сколько раз понадобится бормотать извинения, за себя и за матушку…

Одежда липла к спине, покрывшейся потом.

Ножа не было, и место его отсутствия ощущалось как будто ожогом.

...А если бы был?

Мэн Яо не стал додумывать эту мысль.

Сердце стучало под горлом. Он замер, застыл.

Им нужно было думать, что он смотрит с презрением. С гордостью. Как настоящий Цзинь Цзысюань при своей невесте.

Так что он продолжал смотреть. Не прямо на лица, а будто мимо, в точку у горизонта.

У него не было выбора.

Не было по-прежнему, хоть ужом извернись.

Откуда-то Мэн Яо знал: если он хоть что-то ответит, то проиграет.

Наследник ордена не выдержал первым. Отвел взгляд, бросил сестре:

— Ну и ладно. Хочешь дальше развлекать этот деревянный чурбан — развлекай, — и развернулся на пятках, одновременно положив ладонь на плечо первому ученику.

Тот, напротив, уходил неохотно, подарив на прощание «Цзинь Цзысюаню» нечитаемый взгляд. Всё-таки, решил Мэн Яо, этот был опаснее: а значит, либо стоило попадаться ему поменьше — либо смотреть, напротив, во все глаза.

* * *

Чья была это идея, Мэн Яо так и не понял. Госпожи Цзинь, должно быть, а началось всё с того, что за общим столом он старался вести себя… с достоинством и даже с толикой высокомерия. Означало это, прежде всего, молча есть и в разговоры не вступать.

— Цзысюань, ну что же ты, почему ты не ухаживаешь за молодой госпожой Цзян, — сказала как-то госпожа Цзинь и сразу же с извиняющейся улыбкой обратилась к чете Цзян: — Такой стеснительный.

Мэн Яо скосил глаза на молодого господина Вэй, который что-то оживленно сообщал наследнику Цзян, прикрывшись одной ладонью и помахивая палочками.

— Должно быть, это мы стесняем их, — проговорил примирительно Цзян Фэнмянь, и на том разговор, от которого и впрямь впору было смущаться, прекратился.

На следующий день Мэн Яо узнал, что стол к ужину для молодежи накроют в шатре над заводью, и слуги, приготовив всё, уйдут, а после уберут посуду и остатки. Вслед за этим какие угодно зачатки уважения Мэн Яо к Цзян Фэнмяню приказали долго жить: похоже было, что именно он, даже если просила об этом «матушка», отдал «Цзысюаня» на растерзание… в основном Вэй Усяню.

Когда пришла пора идти обедать, он даже хотел было отправиться к столу старших, но остановил себя и заставил идти на место.

Бить его не посмеют, если в драку не полезет он сам — это Мэн Яо уже понял; а если у кого-то язык вместо уличной метлы, то самому же обладателю языка и хуже.

Так он себе сказал. И не вытерпел.

Нет, обычные язвительные замечания, вроде намеков на чистоту и наличие целого отряда личных слуг, которые занимаются только стиркой, а еще сотни вышивальщиц, он попросту пропустил мимо ушей. Вопрос о существовании специального такого слуги, который помогает молодому господину в отхожем месте, орудуя кусочком шелка, — тоже.

— Да он… Он даже плавать наверняка не умеет, даже как простец. Павлины не водоплавающие, это известно, — пренебрежительно фыркнул Цзян Ваньинь, обращаясь будто бы к другу, и почему-то это уязвило хуже всего прочего. Должно быть, думал Мэн Яо позже, то, что должно было обидеть Цзысюаня, Цзысюаня и обижало бы, а не его. А это — задело его самого, ведь даже компания мальчишек из стоявшего прямо на реке шелкового квартала — сыновей красильщиков и ткачей, — не желавшая принимать его, всегда признавала — плавает и ныряет он лучше всех. Да и кривой Чань тогда взял его с собой именно поэтому.

— Не лучше ли спросить у самого молодого господина Цзинь? — деликатно вступила в разговор Цзян Яньли. — Может быть, он сможет вас удивить.

Голос у нее был приятный. Мягкий, но убедительный по-своему.

Забывшись, он коротко мотнул головой в ответ.

— А? Что? — изумился Вэй Усянь. — Ты хотел сказать, что готов доказать?

Он коротко тронул нос, и зачем-то взвесил на руке фарфоровый соусник в виде бирюзовой рыбы.

— Значит, если мы сейчас бросим туда эту рыбку, павлин достанет ее... с одного нырка?

— Бросай, — пожал плечами Мэн Яо. — Увидим.

В голове словно тревожный колокол звенел, но он вполне сознательно заставил его умолкнуть, и только глаза скосил на Цзян Яньли в надежде, что если здесь что-то и впрямь сильно не так, она — не заодно с ними, и предупредит. Например, если глубина тут по колено, и любой прыгнувший с кручи сломает себе шею.

— Да тут даже для простеца неглубоко, — фыркнул Вэй Усянь, должно быть заметив это мгновенное колебание и, покачав соусник в руке, с силой бросил его в воду. Мэн Яо проводил бирюзовую рыбку (цвет удачи!) взглядом, точно запоминая, где она упала. На ходу прикинул, как она должна была лечь.

— Павлин прыгает первым, — сказал Цзян Ваньинь, ехидно ухмыльнувшись.

— По второму разу не нырять, — уточнил Вэй Усянь. — А если потом доставать её придется мне… нам, мы из уважения к его ранам не будем пользоваться духовной силой сверх самого малого.

Цзян Яньли послала «Цзысюаню» мягкий, самую чуточку встревоженный взгляд и, вытянув из рукава, положила на стол длинную ленту настоящего благородного пурпурного цвета.

— А это — победителю, — слегка улыбнулась она. И деликатно отвернулась, когда он потянул с талии пояс.

Вода оказалась холодной, а место — глубоким.

Мельком подумалось — должно быть, в их понимании «самое малое» всё равно превышало его возможности, но хвост бирюзовой рыбки он нащупал точно на замеченном месте, даже шарить по дну, поднимая облака ила, не пришлось.

Увидев, как он вынырнул с соусником в руке, Цзян Ваньинь слегка скривился, но ничего не сказал, а Вэй Усянь отчего-то снова посмотрел на него внимательным и очень темным, но ничего не выражающим взглядом и даже как будто забыл отпустить обычную шуточку.

Ленту Цзян Яньли Мэн Яо, поколебавшись, повязал под рукавом — рядом с матушкиной.

* * *

Тем же вечером, когда служанка госпожи Цзинь пришла в его покои с обычным «молодому господину дозволяется прийти и пожелать матушке спокойной ночи» (в первый раз он даже слегка испугался), та не ограничилась на его «спокойной ночи, матушка» обычным кивком, но поманила его ближе к себе.

Драгоценные гребни и шпильки с танцующими украшениями были уже вынуты из ее волос, но служанки еще не начали распускать дневную прическу.

— Цзысюань, — проговорила она с неожиданной мягкостью. — Разве не досадно тебе, что твои благородные друзья всюду таскают за собой этого… чужака?

— О ком говорит матушка? — переспросил он осторожно, но госпожа Цзинь, отвернувшись к высокому бронзовому зеркалу, точно не обращая внимания на его слова, вынимала из ушей длинные, искусной работы серьги.

— Природа мужчины такова, — продолжила она, — что он ищет любви у многих женщин, и ты, возможно, когда-нибудь ощутишь это в себе самом. Но, к сожалению, не все из мужей достаточно порядочны, чтобы не тащить ублюдков на глаза законной жены.

Окончание фразы, произнесенное сдержанно звенящим от праведного негодования голосом, шло вразрез с ее началом до такой степени, что интонация и грубость выбранных ею простонародных слов на миг затмила для него смысл.

Нет, не то чтобы он ожидал — именно от нее, от госпожи Цзинь, — чего-то другого. Но на мгновение как будто острая игла вонзилась под ребра: если бы время и тело матушки купил тогда, пятнадцать лет назад, глава Цзян, а не глава Цзинь… Сейчас Мэн Яо был бы, ну, может, и не первым учеником, зато носил бы цветную одежду и, что важнее, — учился бы тому, к чему пригодно от рождения его тело.

Ему не пришлось бы для этого воровать, лгать, убивать.

— Вот как, матушка? — Обращение, к которому он и без того всякий раз себя принуждал, теперь отдавало на языке гнилью.

— Именно так, — отрезала она. — И поэтому тебе следует твердо указать ему на его место. В конце концов, для всех он лишь сын слуги и какой-то далекой от порядочности бродячей заклинательницы. Тебе он не ровня, Цзысюань. И недостоин твоего внимания.

Он почтительно наклонил голову: чтобы нельзя было разглядеть лица.

— Сын понял матушку.

— Утешает то, что он никогда не получит имя, даже обычным порядком принятия в клан. Юань-цзе этого не допустит, — проговорила госпожа Цзинь с прежней мелодичностью, отдаленно, словно только для себя. — А-Чэну нечего бояться.

Она с улыбкой повернулась к тому, кого считала сыном:

— Ступай, сынок. Покойной ночи.

* * *

Остаться одному — вот что было здесь сложнее всего.

Даже странно, как у него это почти получилось в тот первый день — но всё равно ведь только «почти».

Проще всего было, пожалуй, устроиться в открытой беседке вместе с Цзян Яньли — так они могли сидеть вдвоем, не нарушая приличий, — и смотреть, как она занимается… например, каллиграфией.

Оказалось, она не только готовит и вышивает, как это ожидалось бы от девушки на выданье, а еще учится вести хозяйственные записи. Госпожа Юй этим не занималась, считала ниже достоинства. Вот глава ордена, напротив, не считал — хотя дело-то было женское; но его внимания требовали всё же в первую очередь другие заботы. Так что Цзян Яньли старалась по мере сил помогать отцу.

Дважды они даже сыграли в вэйци — и поначалу Мэн Яо опасался, что не всё правильно понял, когда Ган Фу учил его играть — или сам он, будучи всего лишь преступником, вовсе незнатным, играл неверно.

Но тот, как оказалось, был не так прост.

И писала невеста Цзысюаня, как считал Мэн Яо, красиво. Матушка учила его самого каллиграфии, насколько умела, но у Цзян Яньли было больше опыта и возможностей. За ее упражнениями в каллиграфии он только наблюдал — отговаривался, что так приятнее: нужно еще было найти образцы почерка Цзысюаня, чтобы воспроизводить их хотя бы похоже.

(Мэн Яо не мог не вспомнить — со злорадством — злыдню-Ансинь, хваставшую своим неумением «читать это всякое». Что бы она сказала, увидев? Только шипела бы и шла пятнами, должно быть.

...а потом он схватил бы дуру за горло, сжал пальцы, и...

Мэн Яо вздрогнул, вдруг испугавшись себя. Стиснутые пальцы разжались нехотя, словно не хотели отпускать чью-то шею. Перед глазами мелькнуло — и пропало — бескровное лицо Цзинь Цзысюаня.

Нет, вины он не чувствовал. Он поступил правильно — выбрал себя, не кого-то еще.

Но чем ему помогут сейчас эти мысли? Раньше они утешали, хотя бы, а теперь ни одна из «сестриц» до него не доберется.

А хуже всего — если личина, каким-то образом, могла сама на него влиять. Вот это было… страшнее мыслей про чью-то смерть.)

Да, рядом с Цзян Яньли было спокойно, и улыбалась она ему (не ему, Цзинь Цзысюаню, но разве он стал бы улыбаться в ответ?..) как никто другой, кроме матушки. (Он должен, должен будет придумать, как и когда написать ей, чтобы не выдать себя…) И, в отличие от матушки, улыбка Цзян Яньли не окрашивалась усталостью и досадой.

Но это было все же не то.

Сегодня Мэн Яо, впрочем, смог выскользнуть из-под крыши пораньше: с тем расчетом, чтобы успеть пройтись немного и освежить голову до того, как настанет время ежедневного чаепития с матушкой.

Чаи она привезла с собой разные, но какие-то одинаковые при всем при том, и новый цветочный аромат только добавлял к повисающей в воздухе духоте. Цзян Яньли вот пила правильный чай, юньмэнский, — с листочками мяты, или вовсе чайный напиток из цветков гибискуса.

Он шел в гору — туда, где берег, отступая от реки, становился выше, переходя в заросшие лесом холмы. Остановился над косогором, глядя, как волнуется внизу листва молодых платанов и кленов, а сквозь них просвечивает водная гладь, усыпанная вездесущими лотосами.

— Надо же. Молодой господин Цзинь, — проговорили у него за спиной с издевательской мягкостью.

Еще чего не хватало.

Мэн Яо дернул плечами, изготовившись сразу же идти дальше — и еще дальше, до тех пор, пока нежданная проблема не отвалится сама собой, как высохшее на солнце… что-нибудь.

И ведь только удивиться оставалось — что этот здесь делает? Насколько успел убедиться Мэн Яо, старший ученик ордена Цзян как раз был любителем встать попозже. И что скрывать: это тоже была одна из причин, по которой он выбрал для своей одинокой прогулки именно это время.

— Эй, раз уж мы так удачно сегодня встретились, — продолжил Вэй Усянь, не обращая внимания на явственное нежелание с ним разговаривать (хорошо хоть, «Павлина» не добавил — по его меркам, верно, это уже сходило за вежливость, и требовать подобающего приветствия было — только рыб смешить). — Может, скажешь: долго еще намерен отсиживаться в сторонке под благовидным предлогом? Сегодня такой день, в самый раз для стрельбы из лука. — Вэй Усянь задрал голову, глядя словно бы даже без прищура: хотя наверняка это была какая-то хитрость. — Или это ниже твоего достоинства?

— Да, ниже, — наугад отвечал Мэн Яо, не замедляя шага.

Вэй Усянь фыркнул — прямо на ходу, еще больше напомнив этим нахального воробья. Забежал вперед и нарочито не давал обогнуть себя на узкой тропинке, то и дело виляя из стороны в сторону.

— Что-то в прошлом году на состязании в Цзиннане было наоборот. Обидно! А я-то хотел узнать, как далеко ты продвинулся — и насколько удачно выйдет тебя побить на своей земле. Так вот молодой господин Цзинь держит слово!

У Мэн Яо чуть земля не ушла из-под ног.

Так и знал ведь: найдется что-то, известное только тому, прежнему, настоящему.

— Я… — начал он, уверенный, что слова вот-вот найдутся, как находились всегда.

«Еще ранен?» Нет, не об этом шла речь.

«Передумал?» Нет, глупо, хотя возможно.

«Не собираюсь отчитываться о своих успехах перед тем, кто ниже по положению?» Уже лучше, хотя сродни предыдущему...

— Да, ты. Ты не Цзинь Цзысюань.

Беззаботный тон никак не вязался с сутью.

— Я сказал бы, что ты здешний, — продолжал Вэй Усянь, все так же заложив руки за спину. — Юньмэнец.

— Что за нелепость, — коротко бросил Мэн Яо; этот тон «Цзысюаня» он освоил уже мастерски. — Молодому господину Вэй стоило бы надеть крестьянскую шляпу и не перегревать голову.

— Плаваешь ты, как местный, — принялся перечислять Вэй Усянь. — От еды даже не поморщился, хотя я хотел пошутить и поменял местами наши тарелки. Знаешь, как справляться с жарой, хоть тебе и не дают…

— Это все доказательства? — Мэн Яо добавил в голос столько высокомерия, сколько мог.

— И никакого прошлого года не было, между прочим, — сообщил ему Вэй Усянь точно тем же тоном, с какого начал, — словно о том, что на небе сегодня ни облачка. — Не по чину мне ездить в Цзиннань на состязания. Не знаю, куда ты дел Павлина, но человек ты для этого какой-то неподготовленный. Хотя… а ты вообще человек?

Вопрос, который должен был прозвучать с подозрением — с обвинением — с опаской и страхом, на худой конец, звучал... неправильно.

С любопытством.

— Человек, — ответил Мэн Яо, самую малость усмехнувшись краем рта. (И сжимая пальцы под рукавом, будто на рукояти ножа — которого опять отчаянно не хватало).

Он ведь убил уже, напомнил себе Мэн Яо. Пусть не по своей воле, но... Но убил. Отнял силу, отобрал жизнь. Значит, сможет и снова. Неважно, как. Попадись хоть что под руку, только…

Только...

— А как же тогда...? — Первый ученик ордена смотрел на него, чуть наклонив голову, блестящими и любопытствующими глазами. — Откуда ты взял чужое лицо, а? — Теперь он остановился, и Мэн Яо вынужден был остановиться тоже.

Так они и стояли один напротив другого.

Вэй Усянь — расслабленно, чуть покачиваясь на пятках (так нет нужды напрягаться языку пламени: все равно останется жгуче-ярким); Мэн Яо — натянутый, готовый то ли к бегству, то ли к броску. Внутри, в животе, как ветер свистел, и все оправдания казались под этим ветром бумажными флажками: вот-вот, и унесет без следа.

— У меня не было другого выхода!.. — Кажется, голос все же слегка сорвался. — Он уже умер, и никто не поверил бы, что это не я… что не из-за меня он!..

— А из-за кого? Кто убил Цзинь Цзысюаня? Может, расскажешь?

Вэй Усянь сделал еще один шаг по направлению к нему, и Мэн Яо вскинул подбородок, подавив стыдное желание закрыться руками: как тогда, когда уже знаешь — вот, сейчас посыпятся тумаки.

— Мастер масок, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Масочник? — охнул вдруг Вэй Усянь. — Здесь? В Юньмэне? Ты кому-нибудь сказал? Надо же...

— Я с ним справился, — перебил Мэн Яо, и непрошенная гордость прорвалась в голос. — Есть способ… когда убиваешь его через кровь. Тогда личина последней жертвы останется убийце, и можно будет ее надеть.

— Зачем?

Первый ученик ордена Цзян стоял теперь совсем рядом, и от полноты его присутствия кружилась голова. Это был действительно опасный человек, очень опасный, хотя любопытство по-прежнему, казалось, не несло осуждения — пока что. Он ещё ждал, что скажет ему Мэн Яо.

Тот стиснул кулаки. Выпрямил спину, насколько мог.

— Я… Я же сказал: мне никто не поверил бы! А даже если и так… Я должен был получить всё это! Должен был!

— Что — это? Позолоченным Павлинчиком побыть захотелось? — Любопытствующий тон сменился насмешливым, как в те дни, когда Вэй Усянь задирал жениха своей… сестры?

— Нет! — отчаянно выдохнул он, не думая.

Да, он заслуживал большего — так говорила матушка, и он сам это знал, и заслуживал быть… по правде сыном главы ордена Цзинь, для всех, не только в утешительных сказках на ночь, но наружу уже — криком, таким огромным, что разжимались стиснутые зубы, рвалось:

— Да откуда тебе знать, как это, когда… когда ты крохи подбираешь, где попало и… всё равно понятно, что не выйдет из тебя ничего, как ни надейся, если только не чудо?! И любой захудалый орденский ученик всё равно тебя... поимеет, как малыша в наперстки. И все… только твердят, что ты сын… служанки, и… зазнался, и… врешь, и…

— А попадись масочнику вместо Павлина… обычный орденский ученик, ты бы тоже? — с интересом осведомился Вэй Усянь.

— Тоже, — выплюнул Мэн Яо, не зная даже: врет сейчас или нет. — Хоть кем-нибудь. Не никем.

— Вот дурак-то, — сказал вдруг Вэй Усянь, но как-то беззлобно, и отступил на шаг. — Мог бы прийти сюда. Дядя Цзян тебя бы принял, наверное… а ты вместо того влип… как утка в земляное масло. Жди здесь, не уходи никуда.

— Что…

— Ты учиться вроде бы хотел. Вот и будем тебя учить. Стрелять-то ты не умеешь и лук, наверняка, даже в руки не брал.

Он остался стоять над заводью, пытаясь прогнать из тела дрожь, хотя умнее было бы — бежать, ведь деньги все еще были при нем, в бездонном рукаве. Хоть и скудные, но их хватило бы одному на месяц, а то и больше, а там что-нибудь получилось бы придумать. И с Юньпином исчезновение Цзинь Цзысюаня уже не связали бы...

Но он стоял, как прилип к месту, и сдвинуться не мог.

Ерунда это была на самом деле — даже если он смог бы, прицепившись к кому-то, вызнать, как добраться до здешних ворот. С улицы в ордены не брали, а если и брали, то тех, кто мог бы принести ордену славу, а не… таких как Мэн Яо. И страшно было бы — и тут услышать вездесущее «шлюхин сын».

Вернулся Вэй Усянь, нагруженный тремя длинными футлярами, какими-то свертками, пестрым воздушными змеем и сумкой, которую он, Мэн Яо, замечал в собственной — то есть, Цзысюаня — утвари. Только вот времени не выбрал заглянуть и как следует изучить.

— Пришлось попросить твоего слугу отдать мне твой лук и наручи, — сообщил Вэй Усянь, сваливая всё это наземь. — Он пытался напомнить, что ты ранен, я поблагодарил его от тебя за заботу, — он насмешливо взглянул на «Цзысюаня», словно понимая, что у него самого такого в заводе не было.

Окинул оценивающим взглядом и выудил из сумки пару наручей.

— Зашнуровать сумеешь хотя бы?..

* * *

«Свой» лук Мэн Яо даже натянуть толком не смог.

— Вот же горе, — пробормотал Вэй Усянь, разворачивая третий чехол (во втором оказался лук уже его собственный). — Придется… из уважения к твоим ранам выдать тебе ученический. А теперь смотри — и учись.

Мэн Яо заставил себя расслабить тело, не отпрянуть от чужих горячих ладоней.

Если бы в той, другой жизни его кто-нибудь начал трогать вот так, Мэн Яо заподозрил бы худшее. Как бы ни старался он даже в стенах борделя заработать — иначе, но даже матушка понимала: эти стены давят сами собой.

И сейчас он, вот забавно, не мог бы ничего сделать тоже — вина ложится на того, кто громче кричит.

Но в прикосновениях не обнаруживалось ничего чувственного, хотя Вэй Усянь, казалось, не стеснялся совершенно ничего: окружал собой, оборачивал, как, говорят, любят оплетать добычу южные змеи.

— Не трогай стрелу, — почти шептал он на ухо, и голову отчего-то хотелось отклонить подальше, как будто первый ученик ордена Цзян мог взять, да и укусить его в мочку. — Раздвинь пальцы чуть шире. Так. Ох, — пробормотал он вдруг. — Павлин… в смысле, Цзысюань... любил другой хват, с кольцом, кажется, даже кольца собирал, а я так не люблю. У нас луки длиннее ланьлинских, с ними удобнее тремя пальцами. Но тебя придется учить. Хорошо хоть вспомнил. И не благодари, рано пока.

Надо будет изыскать возможность, решил Мэн Яо где-то в глубине себя, чтобы Вэй Усянь тоже оказался ему чем-то обязан.

Так оно всегда бывает надежней.

Стреляли они просто так, с обрыва. Потом — по мишени, вытряхнутой из мешочка-цянькунь и привязанной к стволу дерева. Дальше — по змею, которого Вэй Усянь поднял в воздух, и который сам собой пытался увернуться от стрелы.

Поначалу не выходило почти ничего, а потом вдруг — разум и тело пришли в согласие, и даже появилось понимание — как добавить стреле совсем немного духовной силы, чтобы летела ровнее. Пригодилось, неожиданно, то, что он привык всё и везде отмерять, экономя.

Когда стрелы кончились по третьему разу, Вэй Усянь скомандовал возвращаться:

«А то ведь потеряют и придут искать. Особенно твоя… матушка».

— А как ты узнал масочника? — спросил он, когда оба уже поднимались по тропинке со связками собранных стрел в руках. — Просто, ну… их ведь демон знает сколько не видели уже, их даже не самые хорошие бестиарии иногда с хуапи-гуем путают… хотя хуапи-гуй — это вообще дух, а не чудовище.

— Как-то на уличном лотке я нашел… большую книгу с разными чудищами.

— Бестиарий? И как, купил?

— Нет, читал, пока не прогнали, — мотнул головой Мэн Яо. От усталости даже лгать не хотелось.

— И запомнил? Так запросто?

— Я хорошо запоминаю. — Мэн Яо чуть повернул к нему голову и прищурился. — Всё, что увидел написанным.

— И что же там было написано… ну вот хоть даолао-гуй там был?

Мэн Яо прикрыл глаза: так оно все же выходило чуть проще. А заодно позволяло скрыться от слишком яркого, нахального, ищущего взгляда старшего ученика ордена Цзян.

Тварь, похожая на безглазую, обваренную помесь краба с человеком.

— Ежели в горах застанет гроза, то за ревом бури пусть старается человек отличить вой злобного духа, — начал читать по памяти Мэн Яо. — А следом бережется от стрел и готов будет стрелы эти отбить, коли умеет. Только чтобы до кожи не прикоснулись: иначе яд вспучит тело. Есть у этого рода мужи, и есть жены. Они одинаково безглазы, но в остальном обладают признаками своего пола. Жены медлительны и не преследуют, а мужи преследуют, но недолго. Встретиться с женой лучше, чем с мужем, потому что яд женский коварен, а мужской прям. Прямота убивает вмиг, от коварства есть излечение. Излечение же будет следующим, только по истечении часа уже не будет оно годно, поэтому...

— Хватит, хватит!.. — в притворном страхе поднял ладони перед собой Вэй Усянь. — У тебя что — вся книга в голове так лежит?

Мэн Яо молча кивнул.

«И не одна», — мог бы сказать он, но не стал, потому что книг, по его убеждению, в голове у него было всё равно мало, и стоили они, кроме памятного бестиария (недочитанного!), всего ничего.

— Ничего себе, — пробормотал Вэй Усянь следом. — Тебя бы к врагу засылать! Лазутчиком. Карты военные по памяти срисовывать.

* * *

На следующий день Мэн Яо, промаявшись ночь без сна и всё пытаясь понять — что же такое с ним приключилось и зачем оно старшему ученику ордена Цзян, всё же не выдержал и спросил прямо:

— Зачем тебе это?

— Это весело, — сверкнул глазами тот. — И шицзе больше не вздыхает, а улыбается.

Он сказал это так, словно это всё объясняло.

— Цзинь Цзысюань говорил... он не хочет ехать сюда, потому что его ждет невеста, — проговорил Мэн Яо. Опустил дальнейшее — про невесту, которую навязала мать. Не это желал услышать его новый... товарищ.

— И почему мне его не жалко, — пробормотал Вэй Усянь.

Захотелось улыбнуться. Но такая улыбка, верно, ситуации бы не подошла.

— А ты сам. — Вэй Усянь взглянул на него прямо и остро, как стрелой с отточенным наконечником ткнул. — Что ты думаешь о моей шицзе? — Он наклонил голову к плечу, словно бы это было самым важным вопросом на свете.

— Она — лучшая девушка, которую я встречал в своей жизни, — ответил он. И это даже было честно. Вэй Усяню просто не требовалось знать, что девушек он встречал в основном определенного сорта — или в таких обстоятельствах, что те все равно только смеяться бы и стали над щенком из борделя, который строит из себя благородного.

Но, может быть, Цзян Яньли и тогда не стала бы смеяться.

(Это была наивная мысль. Но всё-таки).

— Ну смотри, если соврал сейчас — тебе же хуже, — ухмыльнулся Вэй Усянь.

Сегодня чехла с луком при нем не было, но держал он под мышкой два меча, нарочно тупых, тренировочных, с простыми рукоятями, не украшенными, только удобными для руки. К этому прилагалась стопка бумажных листов и набор уличного писца — простая деревянная тушечница с подставкой для письма.

Уложив мечи прямо на траву, он поставил письменную подставку прямо перед Мэн Яо.

— Если ты не знал, — сказал он, — то стиль боя ордена Цзинь называется «Канон распускающихся цветов», — с самой легкой толикой ехидства сообщил он. — И полностью я его не знаю, но почти все очевидные и узнаваемые элементы сейчас нарисую, а тебе придется их запомнить и повторять, пока не начнет получаться само. Готов?

Он быстро размотал клубок бечевки, натянув его между двумя деревьями, а потом зашуршал кисточкой по листам. Друг за другом прикрепил их к веревке. Каждый лист, разделенный на четыре части, показывал позу человека, выполняющего прием: каждое из положений тела — друг за другом. Движение ци — стрелками, в каждый из этих моментов, а там, где рисовальщик и сам был не уверен — много ли можно рассмотреть извне, со стороны — написаны были иероглифы, обозначающие неуверенность — и вопрос.

— Смотри. Всё понятно?

Посмотрев на Мэн Яо некоторое время, он замотал головой:

— Не так. Погоди, я покажу.

И снова он заставил свое тело не отпрянуть — подчиниться, пока его ставили в нужную позу, руководили им, точно забавной куколкой на шарнирах: крепко ухватив за правое запястье, водили рукой, пинали под пятку в тот момент, когда нужно было шагнуть вперед, и коленом под колено, чтобы согнул ногу, объясняя последовательность действий прямо на ухо, горячим шепотом.

Наконец, удовлетворенный результатом, Вэй Усянь отошел — только велел повторять, а в это время сидел, то и дело задумчиво-оценивающе постукивая себя по носу, и рисовал — следующие приемы, должно быть.

Потом прохаживался за спиной и вокруг.

— У тебя ведь и золотого ядра нет, — заметил вдруг он. Со всё тем же незлым каким-то любопытством — и толикой удивления.

Мэн Яо нахмурился. Слово звучало одновременно и знакомо, и нет, но задумываться посреди упражнения о чем-то постороннем не хотелось — в отличие от Вэй Усяня, он не умел делать три вещи разом.

Он выдохнул и, стиснув зубы, завершил последовательность движений, и только потом обернулся к Вэй Усяню.

— Даже странно, что у тебя при этом все настолько хорошо получается.

— У меня хорошая память, ты же помнишь.

На то, первое замечание он не отвечал. Ждал, пока Вэй Усянь скажет больше.

Вэй Усянь слегка постучал двумя пальцами чуть ниже солнечного сплетения. Изогнул бровь.

Значит, выходило, это — то самое, что он так долго пробовал — и чего толком не выходило достичь.

— Я... работал над этим, — проговорил он осторожно, размеренно.

— Значит, надо бы ускоряться, — пожал плечами Вэй Усянь. — Потому что у Павлина… то есть у Цзысюаня оно точно было, и вот так запросто исчезнуть не может. Ослабеть после стычки с некоторыми тварями или демонами — может, а вот раствориться, как будто еще не было, — нет.

— Но что они подумают, если… — мелькнуло в голове, жалобно кружась, обещание госпожи Цзинь пригласить достойного доверия лекаря для осмотра, — если его не найдут?

— Ну… может быть, сочтут, что ты его утратил, есть и такие твари, которые могут его украсть или уничтожить, “золотой вор”, которым госпожа Цзинь уже вконец застращала дядю Цзяна, кстати, потому так и называется. Но тогда…

— Тогда что?

Первый ученик пожал плечами.

— С главой Цзинь-то? Вряд ли что-то хорошее. Запихнет тебя куда-нибудь в дальние покои, чтобы сын-калека его не позорил, и забудет там, а этого тебе точно не надо. Так что, пока ты тут...

Мэн Яо взглянул на первого ученика — пытаясь не выдать взглядом охватывающей его почти паники.

— А это… вообще возможно? — спросил он, голос предательски дрогнул.

— Девиз ордена Цзян — «Стремись достичь невозможного», — продекламировал Вэй Усянь, только что нос не задрав. — Вот и стремись… быть достойным моей шицзе. Эй, погоди, сядь.

Он опустился на траву — как ни старался он привить себе небрежную легкость в обращении с собственной одеждой, но забылся — и снова получилось слишком, преувеличенно осторожно.

Вэй Усянь плюхнулся на землю животом, нахально задрав ноги пятками кверху, и даже сапоги сбросил.

— Смотри, — сказал он, — это вообще-то детская игра, но полезная.

Он начертил в воздухе знак — нарочно медленно, чтобы Мэн Яо успел рассмотреть, а потом слегка шевельнул пальцами, и вокруг его руки закружилась зеленоватая искра, похожая на болотный огонек. За ней другая, третья, четвертая… Остановился он только когда в глазах у Мэн Яо уже рябило от заполнивших воздух искр — было их не меньше сотни.

— Количество, — сообщил он, — зависит от концентрации и общего уровня духовных сил… Ну и кроме того это здорово приучает… как бы резать поток силы на кусочки, и это очень полезное умение. Давай.

Яо выдохся на тридцатой искре.

— Ну не так плохо, — пробормотал навязавшийся на его голову наставник — того и гляди потребует звать себя «учитель Вэй». — У меня с первого раза получилось пять.

— Сколько тебе было? — как будто сам того не желая, спросил Мэн Яо.

— Девять. И не отвлекайся, а то тебе и правда будет легче… позаимствовать у госпожи Цзинь побольше денег и исчезнуть.

Мэн Яо мотнул головой.

— Ну ладно, можешь написать записку, что тебе во сне явилась Гуаньинь Тысячерукая и повелела отправиться в странствие, дабы восстановить всю духовную силу, ибо ты не можешь показаться на глаза отцу в недожеванном неизвестным чудовищем виде.

Этот вариант неожиданно даже чем-то был привлекателен…. при условии, что такие, как госпожа Цзинь и отец, могли бы поверить в подобный бред ну хоть немного.

— Ну можно еще так попробовать.

Первый ученик ордена Цзян уселся на траву прямо перед ним, поджав под себя ноги, словно варвар-кочевник, сплел движениями рук и пальцев какую-то замысловатую печать, только в воздухе от нее не остался тлеющий под взглядом не-зрения след, а вместо того длинная широкая нить, похожая на ало-золотистую молнию, протянулась к груди Мэн Яо, и он только очень запоздало понял — что происходит.

Вэй Усянь делился с ним силой.

Вот просто так.

Сила была горячей. Почти обжигающей, болезненной, и ее движение он ощутил внезапно почти так же, как ощущается в горле слишком большой кусок, который пытаешься проглотить, не прожевав толком, только всем телом сразу — от горла до самого низа живота, нет — до самых пяток.

Он согнулся, опираясь ладонями о траву и судорожно закашлялся.

— Эй… — озадаченно окликнул его молодой господин Вэй, будь он неладен сорок раз, а потом вдруг сказал голосом, каким высказывают, наверное, просто ужасные догадки: — Твоя матушка… настоящая мать, имею в виду, — не заклинательница?

Мэн Яо мотнул головой, в этот момент его почти не волновало, что сейчас будет — и поднимет ли первый ученик ордена Цзян его на смех.

— Ну ладно, — фыркнул он. — Каналы хлипкие, бывает у тех, кому не повезло родиться от обычных людей. Значит, будем… медленно и осторожно. Постараюсь не делать тебе больно.

Про себя Мэн Яо поморщился от нечаянной (нечаянной ли?) двусмысленности сказанного. Двусмысленность была из тех времен, из тех стен, которые владели мыслями живущих в них.

Но он ничем не должен был выдать: откуда он. Если без того выдал уже так много.

А Вэй Усянь, в противоречие с собственными же словами, вдруг метко и тяжело ткнул его кулаком сзади в спину, снова заставив согнуться в кашле.

Во рту стало мокро и медно, и Мэн Яо застыл, тупо разглядывая собственную залитую кровью ладонь.

— Что-то не так? — Довольная ухмылка появилась прямо перед глазами. — Тебе полегчало?

— А…

Он понял. Вдохнул и выдохнул. Кивнул. Вытер руки о траву. Действительно полегчало. Пролетела в голове, как ветром подхваченная, измятая страница с пространными рассуждениями о природе дурной крови у заклинателей. Впрочем, все авторы книг, какого бы мнения они ни были об этом явлении, сходились, что избавляться от нее необходимо, так что всё было в порядке.

— Готов? — спросил первый ученик.

И Мэн Яо кивнул. Что ему еще оставалось.

С заёмной энергией («всё, что я тебе сейчас дам, ты должен удержать сколько сможешь, а как только поймешь, что всё, начинай делать искры») звездочек стало больше примерно раза в три.

— Мало, — сказал Вэй Усянь. — Всё равно мало. Завтра попробуем еще.

— А тебе разве не… тяжело? — с трудом подобрал Мэн Яо правильное слово.

— Мне? — вскинул брови Вэй Усянь. — У меня — много. А в тебя должно, по-хорошему, поместиться раза в три побольше. Чтобы хоть можно было надеяться.

Он бросил на Мэн Яо как-бы-сердитый взгляд («навязался на мою голову») и коротко фыркнул.

— Ладно. Что-нибудь придумаем, надо бы в библиотеке порыться.

* * *

На следующий день Вэй Усянь притащил ему несколько каких-то склянок — «позаимствовал» их откуда-то из запасов, как бы не у самой даже госпожи Юй.

— У нее навязчивая идея, — поделился он громким шепотом, как бы по секрету, — что у Цзян Чэна не хватает силы, и она пыталась пичкать его всяким и проводить ритуалы. Когда Цзян Чэн был помладше, все было ещё ничего, а теперь он слишком гордый, и даже если для виду с матушкой соглашается — а с ней попробуй еще поспорь! — то потом эти пилюли и настойки отправляются в отхожее место. Он лучше себя до полусмерти загоняет на тренировочном поле, чем будет принимать эти... подачки. Но тебе-то сейчас не до дурной гордости, а?

— А вдруг ваши рыбы здесь начнут совершенствоваться от таких методов? — заметил Мэн Яо. — Стоило бы проявить разумную осторожность.

Вэй Усянь мгновение смотрел на него в упор, и Мэн Яо успел мысленно проклясть себя — верно, он все же рассчитал неправильно... А потом Вэй Усянь расхохотался, не выдержав.

— Совершенствующиеся рыбы! Одна только мысль... Я не могу. Нет, ты точно куда приятнее... себя прежнего.

— А наследник ордена Цзян… Он и в самом деле… слабый? — спросил осторожно Мэн Яо, когда тот отсмеялся, вспоминая: была причина по которой Цзинь Цзысюань был в тот злосчастный день без настоящего меча.

— Нет, конечно, — отмахнулся Вэй Усянь. — Разве что не такой способный, как… она сама («как я» — хотел, должно быть, сказать он), и она считает это… неудачей.

Между делом, он одну за другой проверил пробки и переложил флакончики со снадобьем для Мэн Яо в бездонный рукав — один за другим.

— По одному в день, перед тренировкой, — напомнил он.

«Матушка», госпожа Цзинь, не должна была ничего этого видеть — она и без того неодобрительно качала головой всякий раз, как замечала «сына» хотя бы на пять шагов рядом с первым учеником ордена Цзян. Но Мэн Яо делал перед ней вид, что просто ходит на общие тренировки — младшие ученики, как один, души не чаяли в Вэй Усяне (и куда ровнее относились к Цзян Чэну, следовало заметить), так что не против были покрывать... «дружеские поединки».

* * *

И всё-таки Вэй Усянь нарушил своё обещание не делать больно — от порожденной его чудовищным разумом системы тренировок ныло всё: даже, кажется, нос.

Но Мэн Яо привычен был терпеть боль. Если цель того стоит.

За стенами беседки, где он устроился спать на ночь, спасаясь от духоты, сонно вздыхала великая река, под полом вода огибала сваи с легким шелестом.

Колокольчик под скатом крыши позвякивал во влажном воздухе сонно и приглушенно, в проеме окна покачивалась кисточка — клочок темноты более темный, чем ночь.

Вэй Усянь насмешливо выгибал брови над лисьими глазами и говорил: «Это же весело» — или «Мне просто интересно». Или даже: «Раз я вообще за это взялся, то не бросать же! Я, вроде как, за тебя теперь отвечаю».

Мэн Яо ему не верил.

Должно быть, госпожа Цзинь всё-таки была права. Только почему-то об этом здесь не говорила больше ни одна живая душа — хотя вели себя, даже слуги, так, как будто известные вещи просто не стоит поминать лишний раз. А может, дело было в том, что хозяйка больно сурова — хотя госпожа Юй и не повышала голос на манер мамаши Шэнь, но тон брала, когда была недовольна, очень похожий, и слышно ее было отменно.

Мэн Яо не стал бы притворяться, будто смыслит во внутренних делах орденов — по меньшей мере, сейчас, пока что.

Но он понял уже: заклинатели не бессмертны, как бы ни величал их простой люд. Иначе бы, по меньшей мере, браки заключали не в такой спешке.

И если однажды Вэй Усянь — когда откроется, что тот взаправду сын главы Цзян, — захочет предъявить права на орден и Пристань Лотоса, ему пригодится сын союзного клана, женатый на любимой его сестре. Который будет готов поддержать его, а не Цзян Ваньиня.

Да. Это он мог бы.

Должно быть, в конце концов, Вэй Усянь рассчитывал именно на это.

И, придя к этой мысли, Мэн Яо наконец улыбнулся про себя, а следом уснул — спокойно и крепко.