Свет и тень (гет)

Когда я просыпаюсь, его сторона кровати холодная, но пальцы инстинктивно тянутся вправо, ногти скользят по хлопковому одеялу. В комнате темно, только косая полоска солнечного света пробивается сквозь занавески. Несколько минут я просто лежу, прикладываю руку к груди и чувствую, как учащается и ослабевает моё дыхание. Доктор Хостер научил меня этому на одном из сеансов.

— Вы обманываете своё тело: самостоятельно контролируете дыхание, чтобы успокоиться, — сказал он. — Если ваше тело находится в состоянии стресса, в режиме «бей или беги», вы можете избавиться от этого ощущения, сосредоточившись на собственном дыхании.

Бей или беги. Раньше мне казалось, что я та, кто будет сражаться, и речь не обязательно о мускулах, а о мозгах и знаниях. Теперь бегство представляется предпочтительнее — способность исчезнуть, обернуться негативным пространством через действие. Может быть, именно поэтому я так много мечтаю. Может быть, мой разум понимает мои желания лучше, чем мне кажется.

Я тянусь к баночке с таблетками, высыпаю одну оранжево-белую капсулу и проглатываю её, привычный дребезжащий звук приносит успокоение. Затем взбиваю подушки и откидываюсь назад, достав блокнот, который держу в ящике прикроватной тумбочки. Я включаю лампу, моргая от яркого света, который прямо сейчас гораздо приятнее, чем обыкновенный солнечный. Действие стимулятора нарастает, пока я занимаюсь записью своих снов, цепляясь за тонкие нити звуков и беспорядочного шума, пытаясь вспомнить, что именно произошло в темноте прошлой ночью.

Преломлённый свет. Красный и синий. Стекло на асфальте. Жёлтая разделительная полоса. Деревья. Кожа.

У меня есть дневник, посвящённый одному-единственному сну, каждой его сцене. Некоторые люди добросовестно документируют свои сны, пытаясь извлечь смысл и символизм из абсурдных историй, которыми делятся с ними их разумы, но меня не интересует ни анализ, ни интерпретация. Это просто привычка, рутина — проявление уважения к единственному аспекту стабильности, который дарует мне подсознание, повторение образов и прикосновений: наклон его носа, уголок рта, острота челюсти. И, словно по часам, резкий рывок, вдохи, которые уже получилось подавить, выступивший на лбу пот — каждую ночь я просыпаюсь с пересохшим горлом и окаменевшим языком, задыхаюсь, как собака. В такие моменты ночная мгла всегда кажется разверзнутой пастью, готовой проглотить меня целиком. Унизительно прикладывать руку к груди, пытаясь протолкнуть воздух через лёгкие, ложиться и закрывать глаза, чтобы снова погрузиться во тьму, которая вновь расцветёт теми же красками, теми же формами.

Иногда какая-то деталь изменяется или появляется новая, и тогда подчёркиваю эти строки на странице, зигзагами водя синей ручкой из стороны в сторону. Вчерашней ночью я почувствовала запах горящей резины. На прошлой неделе у меня болели руки. Я коплю эти описания, нахожу извращённое утешение в том, насколько ярко запечатлевается каждая деталь даже после того, как я вырвусь из оков сна. Однажды я рассказала об этом доктору Хостеру и поинтересовалась, почему цепляюсь за эти мелочи.

— Они приносят вам утешение, — предположил он. Даже если он был прав, даже если хоть часть его наблюдений была верна, я ненавидела его за озвучивание мазохизма, который, как я всегда подозревала, таила в себе; за признание, что я воспринимала боль как своего рода утешение.

Снаружи раздаётся автомобильный гудок, и я вздрагиваю. Дом кажется островом уединения и тишины; иногда я забываю, что снаружи существует целый мир, что там обитают настоящие люди со своими собственными жизнями и мечтами. В будние дни, когда я работаю из дома, я всё ещё скудно, но взаимодействую с коллегами, менеджером, пикселями на экране. Драко то появляется, то исчезает. И раз в неделю я встречаюсь с доктором Хостером. Выходные беспокоят меня сильнее всего, потому что их часы ничем не заполнены и не структурированы. Доктор Хостер не на дежурстве. Мой ноутбук выключен. Мозг гудит. Драко однажды обвинил меня в том, что я трудоголик, и это соответствовало истине в том смысле, что я предпочитала оставаться занятой, а не теряться в плену собственных мыслей. «Мне нужна рутина», — ответила я ему, и теперь, по иронии судьбы, рутина снов начала меня терроризировать.

Из окна сквозит — свежее октябрьское напоминание о надвигающихся холодах. Я в очередной раз смотрю в потолок, прикладываю два пальца к шее и чувствую скачок пульса, который говорит о химических веществах, проносящихся через мозг, подавляя чувство голода и повышая активность. Я встаю, и деревянный пол холодом пронзает ступни, так что не получается удержаться от дрожи. В ванной я выполняю обычную процедуру приведения себя в респектабельный вид, и в животе урчит. Собственный голод всегда кажется мне чуждым, когда я принимаю стимуляторы — физиологически я испытываю его, но еда теряет свою соблазнительную привлекательность, по крайней мере, до тех пор пока не наступит откат. Однажды я пыталась объяснить это Джинни.

— Когда таблетки начинают действовать, я чувствую себя… — На ум пришло слово «непобедимая», но оно не совсем отражало нюансы, которые мне хотелось передать; эмоцию, которая существовала в пространстве между мотивацией и отстранённостью. — Я чувствую, что всё, что я делаю, — полезно, — вот как я в конце концов ответила.

Я наблюдаю за своим отражением, пока собираюсь. Когда мы с Драко только поженились, то обычно чистили зубы бок о бок, и иногда я ловила его взгляд в зеркале и смеялась, глядя на пенные усы, образовавшиеся у него над губой от зубной пасты. Тогда я всё ещё привыкала к близости, возможности видеть того, кого любишь, даже в самые неприглядные моменты.

Он постоянно брюзжал в ответ на моё хихиканье, говорил, что оно нарушает его утренний распорядок, но иногда утыкался лицом в плечо, чтобы скрыть улыбку.

В те первые месяцы всё было в новинку, потому что мы не жили вместе до свадьбы, а наши друзья не переставали комментировать эту странность.

— А если тебе не понравится, как он складывает одежду? Или насвистывает во время уборки? — спросила меня Лаванда, и я была очарована абсурдностью её предположения: как тем, что Драко когда-нибудь мог свистнуть, так и тем, что настанет день, когда даже самая малая часть его станет мне отвратительна. Возможно, это ему стоило задать себе подобные вопросы обо мне.

Половина туалетного столика в ванной комнате, принадлежащая Драко, безупречна. Он протирает её влажной губкой каждый божий день, утром и вечером. Его дотошность когда-то беспокоила меня, заставляя чувствовать себя неполноценной, но теперь я нахожу эту самоотверженность достойной восхищения.

— Полезно иметь распорядок дня, — обычно рассуждал он. — Ориентиры для мозга — прекрасный способ обеспечить оптимальное психическое здоровье. — Он имел в виду машинальные привычные действия, хотя никогда бы не согласился с такой формулировкой. Он чувствовал, что это сводит к минимуму науку фактов, стоящую за распорядками, и их связь с повышением самодисциплины.

Мысль о том, как менялся его голос, интонация, даже акцент, когда он говорил фразами истинного доктора, заставляла меня улыбаться.

— Ты можешь перестать быть врачом хотя бы на секунду и побыть просто Драко? — накричала я на него однажды. Его лицо омрачилось, но не от гнева, а от замешательства.

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь, — ответил он. — Не могу же я просто по щелчку отключить часть своего мозга.

И мой голос снова повысился, потому что это было именно то, что, по моему мнению, должны делать люди: оставлять работу на работе. Ирония не в том, что он назвал меня трудоголиком, а в том, что я никогда не утруждала себя тем, чтобы называть таковым его.

На протяжении всей учебы в колледже Драко твердил, что я «зубрила», которая ничего, кроме учёбы, не видит, излишне жёсткая в своих представлениях о том, что приемлемо и неприемлемо.

— Из тебя выйдет поистине замечательная судья или журналистка, — однажды подметил он. — Ты никогда не давала мне забыть ни единой вещи, которую я сказал.

Я смеялась над его подколками, намёками на то, что я никогда не позволяю спорам сойти на нет естественным путём. Мне не приходило в голову, что таким образом он мог говорить, что я мстительная и самодовольная; когда-то мы были только лучшего мнения друг о друге.

Когда Драко нет рядом, я ловлю себя на том, что мои мысли всегда крутятся вокруг него. В некотором роде, этот порыв довольно смущающ: я не знаю, когда и как превратилась в ту женщину, чей муж занимает настолько большую часть её сознания.

— Все браки такие, да? — спросила я как-то маму, и она рассмеялась.

— Брак — это союз, — ответила она. — Неужели так удивительно признавать, что союзы не могут существовать без путаницы?

Может быть, именно это и кажется мне самым трудным: я не уверена, где начинается он, а где заканчиваюсь я.

Как вообще попытаться ответить на этот вопрос?

* * *

Как только мы с Драко переехали сюда, то составили контрольный список и назвали его нашими задачами-на-потом: делами, к которым мы возвращались после того, как выполняли остальные свои неотложные обязанности. Мы наивно надеялись, что это прояснит наши умы, послужит отдельным хранилищем для всех тех хотели, должны были, собирались, как говорил мой отец.

Мы живём в этом доме уже два года, и за это время сделали только три дела: заново затёрли душ в гостевой, закончили покраску ванной комнаты на первом этаже и прочистили водосточные трубы. Что-то помимо смущения укололо меня. Стыд, возможно, вот только эмоция, которую я испытываю, менее непосредственна, чем стыд или вина. Я чувствую разочарование из-за того, что мы дали обещания, которые не сдержали, и мне грустно, что в субботу, когда я должна бы проводить время со своим мужем, я в одиночестве разглядываю список всех способов, которыми мы не достигли друг друга.

Однако я стараюсь не позволять себе слишком много думать о подобном. Доктор Хостер говорит, что у меня есть склонность к размышлениям.

— Вы наверняка были созерцательным ребёнком? — спросил он во время одного из наших первых сеансов. Я не знала, что и ответить. Мы сидели в неловком молчании, он смотрел на меня так, что это навеяло воспоминания о том, как я когда-то смотрела на звёзды в телескоп. Как будто они могли рассказать мне что-то, что я должна бы хотеть знать о мире. Было совершенно очевидно, что он ждал, пока молчание не разговорит меня. Драко тоже иногда поступал так.

Доктор Хостер говорит, что когда я, по его словам, нахожусь на подъёме, то мне следует иногда отвлекаться на физическую работу.

— Двигайтесь телом, и это успокоит ваш разум, — говорит он, и я ненавижу эту новомодную фразу, которую так легко представить вышитой на подушке в магазине товаров для дома. Однако я просматриваю список дел, прикидывая, с какой из задач смогу управиться за сегодня. Разбирать гараж мне не хочется, но ладони покалывает при одной только мысли о немедленном удовлетворении, которое я получу, вычеркнув хоть что-то из этого разношёрстного списка. Доктор Хостер говорит, что, решая, совершать или не совершать то или иное действие, я должна думать о том, облегчу ли я будущую версию своей жизни, и, хотя мне неприятно это признавать, иногда такие мысли заставляют меня вставать по утрам.

В гараже прохладно и темно, воздух густой от пыли. Мне приходится осторожно обходить кучи… чего-то. Я даже не знаю, что представляют из себя некоторые из покрытых пылью предметов — отголоски начала нашего переезда. Там, наверное, вещи из университета, мои лыжи, награды. Наверняка и медицинские учебники Драко тоже здесь. Острая боль пронзает ногу, когда я на что-то натыкаюсь, и я выдыхаю, со свистом выпуская воздух сквозь зубы. Глазам требуется мгновение, чтобы привыкнуть к слабому освещению и разглядеть, перед чем я стою.

Грудь сжимается, когда пальцы соприкасаются с бампером, чувствуют смятый металл, скользят по фарам. Я не могу вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как я водила машину, хотя сны без устали продолжают напоминать об этом. На одну ужасную, мучительную секунду я думаю о том, чтобы открыть дверь и проскользнуть на водительское сиденье, опустить ладонь на кожаный руль. Но потом колени начинают дрожать, и я спотыкаюсь в полумраке, ощупываю стены в поисках выхода, или света, или… Я нажимаю на что-то, и раздаётся механическое жужжание, свет проникает через быстро поднимающуюся гаражную дверь.

Я щурюсь на солнце, язык кажется тяжёлым, неподъёмным, руки прижаты к коленям. Вокруг слышны детские голоса, щебет птиц, шорох шин по гравию. Звуки обрушиваются на меня, но кажутся искажёнными и далёкими, как будто я нахожусь под водой и медленно поднимаюсь к поверхности. Согнулась пополам, прижала подбородок к груди и пытаюсь пошевелиться, двинуться, вдохнуть, но конечности отяжелели от спазмов; нервные окончания перестали реагировать.

Со мной такое уже случалось. Должно быть, я одна из тех, кто слишком сильно верит в собственную ложь, потому что всегда думаю, что у меня больше контроля, чем есть на самом деле. Поэтому, даже оказываясь в ситуациях, подобных этой, я всё ещё ловлю себя на том, что полагаюсь на старые уловки: уверенность в себе, самоконтроль, самоуважение. Я по-прежнему считаю себя человеком с сильным чувством собственного достоинства.

— Гермиона, — произносит кто-то, и я моргаю. — Гермиона, с вами всё в порядке? — В поле зрения появляются красные тапочки с кисточками на концах. — Гермиона, вам принести воды?

От усилий, которые требуются, чтобы пошевелить шеей, поднять взгляд вверх и определить источник звука, у меня почти перехватывает дыхание. Энн из соседнего дома пристально смотрит на меня, её волосы собраны в бигуди, а хмурый взгляд образовал складки между бровей.

— Гермиона, дорогая… — Я чувствую её руку на своём плече, и это прикосновение словно бьёт током, заставляет отпрянуть, так что ноги теперь каким-то образом настороже и вибрируют от избытка энергии.

— Я в порядке, в порядке. — Слова вырываются торопливо, гласные проглатываются, но я даже не уверена, что Энн слышит: я тут же ухожу — убегаю — в дом. Целую минуту стены клонятся внутрь, и мне приходится прижиматься к ним плечом в поисках поддержки. Я вдыхаю, выдыхаю — подношу запястье к уху, чтобы засечь время по тиканью минутной стрелки на наручных часах. Тошнота немного утихает, и я открываю глаза и вижу свою гостиную — те же красный диван и синее кресло, мимо которых я проходила тысячу раз. Вазу из уотерфордского хрусталя, свадебный подарок Гарри и Джинни. Телевизор с плоским экраном, которым никто в доме не пользуется. Столько вещей, накопленных за время наших отношений, — символы людей, которыми мы когда-то были, когда покупали их.

— Драко, — говорю я вслух. Голос тонкий и тихий, звуки повисают в воздухе. — Почему ты больше никогда не бываешь здесь?

Я провожу пальцами по стене, пока иду на кухню, чувствуя комок в горле. Несколько мгновений стою перед холодильником, и эта игра в притворство почти забавна. Момент неопределённости, когда я притворяюсь, что не собираюсь делать то, что собираюсь сделать; когда думаю, что могу просто уйти и вернуться наверх. Но я так не поступаю. Я беру бурбон и даже не утруждаю себя поисками стакана.

Ступеньки под ногами скрипят, и я вспоминаю те времена, когда я кралась вниз посреди ночи, затаив дыхание, надеясь, что звук не разбудит Драко. Тогда я чувствовала не что иное как стыд за то, что у его жены неуёмный аппетит, от которого она просыпается в ночи и бежит усесться на кухонный стол, пачкая пальцы в мороженом, шоколадном сиропе, оставляя кусочки картофельных чипсов со вкусом барбекю под ногтями. В этих извечных отговорках таилось волнение, опьянение оттого, что мне сошёл с рук секрет, который, как я действительно считала, я могла бы скрывать вечно. Высокомерие, которое я тщательно игнорировала.

Я набираю ванну, снимаю спортивные штаны. Температура обжигающая, но я переступаю через бортик, стягиваю верхнюю одежду в последнюю минуту и погружаюсь в горячую воду. Стоит начать пить, как холод виски делает температуру терпимой, поэтому я пью больше, погружаясь в резкий контраст внутреннего и внешнего состояний. Мой разум чист и незамутнён, пока не становится иначе, и не наступает момент, когда приходит сожаление, появляется желание рассеять туман. Я вылезаю из ванны и направляюсь в спальню, сквозняк ударяет по обнажённой коже, отчего по груди бегут мурашки. Пальцы превратились в прутья, пузырёк с таблетками дрожит в руке, и я закидываю в рот две капсулы, надкусывая гладкую оболочку, пока горький порошок не высыпается в рот, обволакивая язык.

Я уже делала так раньше, один или два раза, и со стимуляторами, и с успокоительным. Это всегда вызывает у меня странное ощущение в груди, как будто в грудную клетку доверху насыпали шариков.

— Межрёберная боль? — спросил Драко, когда я попыталась объяснить, на что это похоже. Я не сказала ему, откуда именно боль взялась, просто упомянула, что чувствую себя странно: его встревоженный взгляд сразу же предупредил меня от этого. Я считаю, что существуют определённые вещи, о которых лучше не знать.

Я замечаю очертания собственного тела в зеркале, и мне хочется провалиться сквозь землю, исчезнуть, но вместо этого я просто отворачиваюсь от отражения и делаю два больших шага в ванную. Вновь опустившись в воду и выплеснув часть на кафель, я задумываюсь, что время движется забавнейшим образом, пока наблюдаю, как вода медленно стекает на пол. Я убеждена, что способна увидеть, как каждая отдельная капля разбивается о плитку, и смотрю так пристально, что переваливаюсь через борт и оказываюсь на ступеньках на подступе к ванне. Параллельно я опрокидываю что-то, замечаю, как почти пустая бутылка бурбона откатывается и останавливается только возле туалетного столика красного дерева.

— Чёрт, — бормочу я, и мир снова пульсирует, вспышки яркого света затуманивают зрение.

Я закрываю глаза всего на мгновение, просто чтобы это прекратилось, а когда открываю их, то вода уже остыла и я гляжу прямо в серые радужки.

— Гермиона. — Я чувствую, как его пальцы скользят по моей щеке, вниз по подбородку. — Что происходит?

Его голос мягкий и нежный, и я тянусь к его прикосновениям.

— Драко… — Существует сотня способов, которыми я хочу закончить это предложение, но вместо этого говорю лишь: — Мне холодно.

— Я со всем разберусь. — Слышу я, и меня так клонит в сон, что получается только кивнуть. Когда я снова просыпаюсь, мир предстаёт передо мной в виде осколков, чьи зазубренные края медленно соединяются: я в постели. Из окна в комнату проникает темнота. Простыни промокли насквозь, высасывая остатки тепла из тела. Мне не нужно поворачивать голову, чтобы понять, что он ушёл. Тяжёлое ощущение, повисшее в воздухе, возвращается всякий раз, когда он уходит. Я дрожу, но не могу заставить себя натянуть одеяло, поэтому лежу, вдыхая и выдыхая. Рука перекинута через его сторону кровати, пальцы крепко вцепились в одеяло. Когда я, наконец, ослабляю хватку, ткань остаётся скомканной, и если прищуриться, то мне почти кажется, что он там, прямо под одеялом, ждёт меня.