Интермеццо для проигравших (гет)

O, when she's angry, she is keen and shrewd!

She was a vixen when she went to school;

And though she be but little, she is fierce.

(Shakespeare, A Midsummer Night’s Dream)

Спрятав драгоценную карточку поглубже в рюкзак, Малфой идёт в сторону ближайшей станции метро, ёжась от заползающего под воротник порывистого осеннего ветра. Начинает моросить, и он ускоряет шаг: меньше всего ему хочется вымокнуть под дождём. Хоть он и работает в «Слаг и Джиггерс», рассчитывать на то, что старуха Хислоп продаст ему бодроперцовку со скидкой, не приходится, да и скидка бы его не спасла — болеть Драко попросту не по карману.

Ему вообще мало что теперь по карману. Оказавшись на свободе, он оказался заодно и нищим — в самом буквальном смысле этого слова. Разумеется, заботливое Министерство не постеснялось и изъяло всё имущество Малфоев на островах — содержимое счетов, поместье, вообще всё. Драко мог бы порадоваться дальновидности отца, державшего изрядную часть семейных активов за границей, но ему самому проку от них не было никакого — условия его освобождения не подразумевали ни возможности выезда из Британии, ни возможности переписки с зарубежными банками, ни возможности переписки вообще.

Драккловы ублюдки хотели сделать так, чтобы он страдал.

Стоило признать: им это удалось.

В Аврорате не слишком-то пеклись о том, как их «клиентура» будет выживать после освобождения, оказавшись на улице с кульком вещей и клеймом бывшего заключённого. Драко ещё повезло, что отца арестовали с фамильным кольцом на пальце. Вдвойне повезло, что вещи отца отдали именно ему как ближайшему родственнику при освобождении, а не передали маме. Впрочем, везением назвать это можно было лишь с очень большой натяжкой: он заложил в «Борджине и Бёрках» кольцо отца. Кольцо лордов Малфоев.

Вырученных денег едва хватило на то, чтобы снять на месяц самую дешёвую квартирку на окраине Лондона, внести залог и с горем пополам дотянуть до первого аванса в аптеке. Аванс оказался таким, что навык дотягивания Драко приобрёл очень быстро. Впрочем, удивляться было нечему: в его положении рассчитывать на нормальную работу не приходилось. Стоило радоваться и тому, что Хислоп согласилась принять его на место стажёра-зельевара — двадцать пять галлеонов в месяц со сверхурочными. И он, блядь, радуется. Разумеется.

Драко ныряет в метро за минуту до того, как морось переходит в ливень — резко, сразу. Выдыхает: успел. От такого дождя не спас бы и лежащий в рюкзаке потрёпанный зонтик, который он выцепил вместе с осенними ботинками в маггловской благотворительной организации, занимающейся помощью малоимущим вроде него самого.

Вообще магглы оказались… не такими уж и дураками. Взять хоть метро — отличная ведь штука, если добираться домой нужно через весь город. Или их благотворительность: у волшебников ничего подобного нет. Конечно, отец был попечителем Хогвартса, да и сам Драко, не покатись вся его жизнь к дементоровой матери, им тоже стал бы — но это было совсем не то. Смешно, но он задумался об этом впервые только теперь.

Задним умом крепок, Малфой.

В Хаверинг из центра добираться около полутора часов — не считая того времени, что идёшь пешком или едешь автобусом. Если, конечно, это позволяет тебе остаток бюджета. Сегодняшний день был неплох: хватало и на билет, и на покупку продуктов, и даже на какую-нибудь книжку из букинистического магазина на первом этаже его дома. Книжку, конечно же, маггловскую — но в его положении выбирать не приходилось. Да и литература простецов оказалась на удивление неплохой.

«Тоска так больно потому грызет, что от её укусов кровь нейдёт».

Жаль, в метро читать не получается. Но полтора часа — это не так уж много для того, кто провёл пять лет в одиночной камере. Драко привычно отводит глаза от своего отражения в окне вагона и не менее привычно погружается в себя, разом отключая все мысли — о прошлом, о Министерстве, о деньгах. Выдрался без особых потерь из лап ублюдка Уизли — уже хорошо. Есть деньги на ужин — уже хорошо.

Или вот: успел добраться до квартиры, так и не попав под дождь — и хорошо.

Драко очень старается искать во всём этом если не что-то положительное, то по крайней мере нормальное. Не потому что жизнерадостный идиот, а потому что иначе можно тронуться — и, что ни говори, было бы как-то обидно тронуться, уже выйдя из тюрьмы.

На кухне он согревает ладони под струёй текущей из крана воды — пальцы почему-то ломит, хотя до настоящих холодов ещё далеко. Паршиво. А уж когда на жизнь себе заработать можешь только руками — паршиво вдвойне. И всё-таки это лучше Азкабана.

«Это лучше Азкабана» — его любимая мантра; каждодневная молитва; драгоценная мысль, с которой он засыпает и просыпается, мёрзнет по утрам на остановке в ожидании автобуса, молча сносит попытки Хислоп оштрафовать его на половину дневного заработка и заучивает наизусть каждый свой шаг для Уизли. Это не Азкабан. Он может смотреть в окно и видеть за ним не неизменное штормовое море, а деревья и проезжающие мимо машины. Может выйти на улицу, когда захочет. Может зарываться в содержимое стеллажей букинистического и решать, будет он сегодня вечером читать Мелвилла или Теккерея. Он может читать. Может варить вот эти дешёвые макароны и жарить яичницу.

Впервые приготовив себе ужин, который, разумеется, вышел совершенно отвратительным по любым — кроме его собственных — меркам, Драко расплакался прямо над тарелкой спагетти. И ему за это не стыдно.

Стыд вообще, как оказалось, та ещё роскошь, и позволить эту роскошь он себе не может.

Он вспоминает внимательный, буравящий его лицо взгляд грязнокровки. Драко ловит себя на том, что так он называет только Грейнджер: к гриффиндорской заучке это оскорбление приклеилось намертво, но на деле давно стало для него пустым звуком. Астория на каждый его подобный пассаж смотрела искоса и смешно морщила нос — как будто ему было три года и он только что старательно размазал остывшую кашу по наборному паркету.

Мерлин, как же он по ней скучает.

Драко почти успевает доесть, когда от обеда — или раннего ужина? — его отвлекает стук. Подняв голову, он видит за окном сову — незнакомая сипуха настойчиво колотит клювом о стекло, и Малфой с дурным предчувствием идёт к окну, ощущая, как утренняя тревога возвращается к нему с удвоенной силой. Уизли, очевидно, решил, что он слишком легко отделался, и сейчас ему придётся возвращаться в центр, чтобы всё-таки ответить на злоебучие двести вопросов от Аврората.

Вместе с птицей Драко впускает в квартиру порыв влажного холодного ветра и пьяные крики: у соседей сверху опять скандал. Не без труда развязав ленту, которой письмо привязано к лапе сипухи, он открывает конверт с министерской печатью и подносит письмо — или, скорее, записку — поближе к глазам. Хмурится: почерк незнакомый, не уизлевский.

Содержание записки вызывает ещё большую тревогу: нет, рыжая скотина — видимо, это вообще не он — не хочет, чтобы он бросил недоеденные макароны и рванул обратно в Министерство. Вместо этого некто с аккуратным острым почерком отменяет следующую встречу с Уизли и просит «мистера Малфоя» назначить удобные ему дату и время на следующей неделе для встречи в кабинете 2197. Ответ нужно прислать этой же совой.

Чего они от него хотят на этот раз? Драко судорожно перебирает в памяти события последних недель, пытаясь сообразить, где он мог облажаться и к чему может придраться Министерство. Правильный ответ — к чему угодно. Он делает несколько глубоких вдохов и выдохов, заставляя себя успокоиться: нет, если бы они решили отправить его обратно, разговор был бы совсем другой. Короткий.

Удобные ему дату и время. Кто-то в сраном Аврорате предлагает выбрать удобное ему время.

С ума сойти.

Гермиона прижимает к пылающим щекам прохладные и чуть влажные после мытья посуды ладони. На мгновение ей кажется, что все события сегодняшнего дня — какой-то температурный бред: слишком резкий контраст, слишком быстро её швырнуло из давно ставшего привычным тоскливого страха прямиком в объятья граничащего со слепой яростью гнева.

«Привет, Грейнджер».

Настороженный взгляд. Осунувшееся исхудавшее лицо. Синяк на левой щеке.

Недоумение. Осознание. Ледяная, отрезвляющая злость.

Вот уж не думала она, что не войдёт — ворвётся в кабинет Рона в таком настроении.

Гермиона захлопывает дверь и швыряет в неё заклинание-глушилку с такой ненавистью, таким резким, намертво заученным движением, словно на дворе май девяносто восьмого; словно вокруг коридоры трещащего по швам, почти умирающего Хогвартса; словно она слышит из-за спины рёв очередного Пожирателя и отстреливается от него Петрификусом, даже не задумываясь о том, что и как делает.

— Рональд Билиус Уизли! — рычит Гермиона и тут же переходит на шипение. — Ты что, блядь, творишь? Что ты творишь, я тебя спрашиваю!

Она швыряет папку на стол с такой силой, что та проезжается через всю столешницу, сшибая на пол какое-то барахло и мусор — её дражайший муженёк никогда не умел держать свои вещи в порядке — и ударяется о живот Рона. Тот, кажется, рад, что между ними сейчас есть хоть какое-то препятствие.

Со странным отстранённым удовлетворением Гермиона отмечает, что чёрта с два это ему поможет, если она действительно решит его проклясть.

— Гермиона, какого…

— Это ты мне скажи, какого! — она вплотную подходит к столу, сжимая в ладони палочку. — Какого чёрта ты ведёшь себя, как последний урод, Рон? Какого у тебя под дверью сидит Малфой с синяком в половину лица? Какого! — чтоб тебя! — чёрта!

Она как сквозь вату слышит странный дробный стук и запоздало понимает, что это папки с делами, расставленные на стеллаже за спиной Рона. Мелко трясутся, готовые вот-вот сорваться с полок, реагируя на выплеск её магии. Плевать?

Плевать.

— Ух ты. Ух ты, Гермиона. — он приподнимается с места, опираясь ладонями на стол, подаётся ей навстречу. — Защищаешь этого слизеринского уёбка? Он теперь у тебя вместо домовиков? Ты ещё общество организуй, давай! Назовёшь М.У.Д.А.К.: Малфой…

Фантазии на продолжение у Рона, разумеется, не хватает. Он осекается и некоторое время так и стоит с дурацким озадаченным лицом.

— …Угнетённый-Драккловым-Авроратом-Козёл. — ледяным тоном заканчивает за него Гермиона. — И что с того, Рон? Это теперь повод?

— Мерлин, да ты совсем рехнулась. Ну разумеется, это повод. Само его существование — достаточный, сука, повод! Тебе напомнить, за что он сидел? Да он вообще не должен был выйти!

— Но вышел!

— То, что Гарри решил спасти его поганую шкуру, — почти рычит сквозь стиснутые зубы Рон, — ещë не говорит о том, что Малфой теперь чистенький! Скорее уж о том, что вы с Гарри двинулись оба.

— А ты, значит, нет? Да ты рукоприкладством занимаешься, инспектор.

В последнем слове столько яда, что покойничку Снейпу хватило бы на год активной экспериментальной работы в лаборатории. Рон кривится, но на его лице проступает обиженное тупое упрямство — выражение, которое Гермиона выучила за годы их брака наизусть. Обычно именно в этот момент она прекращала спорить и пытаться что-то ему доказать — смысла в этом было бы не больше, чем в обучении Грохха нумерологии. Она просто сдавалась и уходила на кухню — остывать в одиночестве и пытаться убедить себя в том, что не так уж Рон и неправ.

Не сегодня.

— Больше того тебе скажу, Гермиона: я продолжу заниматься рукоприкладством. Хорька ждёт много веселья. А теперь будь добра…

Господи, и это с ним она прожила шесть лет. Родила ему двоих детей. Слила собственную карьеру в унитаз ради того, чтобы он мог беспрепятственно заниматься министерской работой.

Умница, Грейнджер. Десять баллов Гриффиндору.

— Нет.

Папки наконец прекращают бешено колотиться на полках, словно изумлённые этим односложным ответом. Вот и Рон вопросительно приподнимает брови, и Гермиона выдаёт то единственное — совершенно идиотское — решение, что успело прийти ей в голову. Она знает: сейчас или никогда. У неё не будет ни времени, ни сил на то, чтобы отступить, обдумать всё как следует и повторить этот разговор.

— Нет, Рон. Ты больше не будешь им заниматься. Ты передашь мне инспектирование Малфоя и отцепишься от него раз и навсегда.

Теперь он ничего не говорит, лишь смотрит на неё, как на умалишённую — ещё один его излюбленный ход против неё, обычно действовавший безотказно. Не получится, Рон. На этот раз — не получится.

— Да ну? — наконец издевательски спрашивает он. — Или что?

И тогда Гермиона выкладывает на стол тот единственный козырь, что никогда, ни при каких других обстоятельствах не пустила бы в ход. Вот только сейчас она не блефует.

— Или я пойду к Скитер.

Рон бледнеет и снова сжимает челюсти. Он опускается обратно в кресло, так и не отнимая ладоней от столешницы, и поднимает на Гермиону недоверчивый взгляд. Две жизни назад он смотрел так на неё, когда она отказывалась дать ему списать.

Очень жаль, Рон, что мы уже не в Хогвартсе.

— У тебя наглости не хватит, — цедит он. — Да и она тебя терпеть не может.

— Да, — Гермиона не считает нужным спорить с очевидным, — но знаешь, что Скитер просто обожает? Жареные истории. И уж поверь мне, Рон, эта история будет хрустеть. Рите понравится, а достопочтенной публике понравится ещё больше.

— Сука.

— Ты ведь так любишь казаться всем хорошим, правда, Рон? — улыбается она. — И так хочешь даже сейчас отделаться малой кровью.

— Сука!

Кажется, до него всё-таки дошло, что она это серьёзно.

Вот и славненько.

— Дело Малфоя, Рон. Дело Малфоя, подписанные бумаги на развод — и Магическая Британия не получит ничего, кроме трогательной и исключительно лаконичной истории о том, как мы не сошлись характерами. Ниже третьей страницы едва ли уйдёт, но твой нимб Героя Войны, — эти слова она произносит с нескрываемой иронией, — не потускнеет. Это ли не чудо.

— Ты не можешь быть инспектором.

— Могу. Думаю, самое время возвращаться на работу… начну с малого. Еженедельные встречи с Малфоем не выглядят как что-то, требующее большого ума.

— Сука, — в третий раз повторяет он, но уже как-то бессильно. — А может, ты просто переспать с ним захотела? Ну да, теперь-то этот хренов слизеринский принц, — а вот и ещё один галлон яда для второго года снейповских экспериментов, — поистрепался. Может, и позарится.

Гермиона даже пару раз глупо моргает в неподдельном недоумении. Серьёзно? Ладно бы ещё эта его чепуха про Гарри, но Малфой? В ней снова вскипает злость: уж чья бы корова мычала, Уизли.

— Может быть, и так. — она безразлично пожимает плечами. — Но это уже не твоё дело. Бумаги, Рон. Сейчас.

— Ещё как моё, — он заводится так же быстро, как ещё минуту назад отступил. — У нас с тобой общие дети, знаешь ли, и я имею право решать, кто будет тереться рядом с ними. Хьюго, Роза, помнишь таких?

Да она проклянёт его прямо сейчас, проклянёт, честное слово. И будет в своём праве.

— Я-то помню. — Гермиона крепче сжимает палочку. — А вот тебе не помешало бы запомнить, что у твоей дочери день рождения в августе. Роза, помнишь такую?

Он пропустил Розин день рождения. Слишком, видимо, увлёкся издевательствами над Малфоем или этой своей…

— Могла бы и напомнить, — обиженно изрекает он.

Мерлин всеблагой.

— Тебе двадцать шесть лет, Рональд.

Почему-то именно в этот момент аргументы Рона заканчиваются. Гермиона следит за тем, как он одну за одной подписывает все страницы, — проверяет, чтобы ничего не пропустил, — и чувствует, как злость стекает с неё жгучим бобонтюберовым соком, оставляя внутри только опустошëнность. И лишь когда поверх папки с документами о разводе ложится ещё одна, потолще, с личным делом Малфоя, она наконец понимает: всё. Действительно — всё.

Или нет.

— Будь добр, подпиши бумажку, за которой пришëл Малфой, и отдай ему без лишних разговоров. Под мою ответственность. Я уточню у него, как прошла ваша сегодняшняя встреча.

Что-то подсказывает ей, что без этого предупреждения Малфой обзавёлся бы симметричным синяком.

А вот теперь — точно всё.

Подхватив со стола обе папки, Гермиона выходит из кабинета, даже не закрывая за собой дверь. И с Малфоем поговорить не останавливается — кажется, это попросту выше её сил: она чувствует, как подкашиваются ноги, а сжимающие бумаги пальцы начинают подрагивать. Домой. Домой, домой, домой. К детям.

Она даже толком не помнит, как добралась. Спасибо, что не расщепило.

Отпустив миссис Гилберт, которая следит за Розой и Хьюго, пока её нет дома, Гермиона на скорую руку разогревает для них обед. Тупо смотрит на то, как дети торопливо жуют тефтели с пюре, чтобы успеть к началу любимого мультфильма.

Мыслей в голове примерно ноль.

Осознавать, что именно она наделала, Гермиона начинает, только когда моет посуду и расколачивает любимую чашку Хьюго — и режет пальцы, пытаясь собрать осколки.

Что она творит?

Хороший вопрос. А самое главное — своевременный.

— Репаро, — чашка собирается воедино и отправляется на мойку к остальной посуде. — Вулнера санентур, — порезы затягиваются.

Гермиона смывает с ладоней кровь и прижимает прохладные ладони к пылающему лицу. Успокоиться. Ей нужно успокоиться и решить, что дальше.

Как там сказал Рон? Много веселья?

Много веселья.

Она косится на папки, которые так и лежат на обеденном столе, где она их оставила. Устало выдыхает. Она должна написать Малфою и хотя бы предупредить его о том, что их с Роном встреча отменяется — хотя о таком, конечно, лучше бы говорить лично. Но она, видит Мерлин, не потянет ещё один разговор с собеседником, дружелюбие которого вызывает очень большие сомнения.

Вот так. Потихоньку. По одной катастрофе за раз.

Только отправив с Тито конверт — удивительно, что в столе вообще оказались министерские конверты, Рон работу на дом брать не любил, — Гермиона понимает, что забыла его подписать. Что же, значит, всё-таки придётся объясняться лично.

«Привет, Грейнджер».

— Ну, и тебе привет, Малфой. — растерянно бормочет она и идёт ставить посуду в сушилку.