Цветы поэта Нарихиры (джен)

Была поздняя осень, когда они вернулись в столицу — та премерзкая пора, когда дождливая слякоть смерзается в колючие комья и снова расползается слякотью, и ты не знаешь, что будет завтра: переломают волы ноги на ухабах или намертво завязнут в луже.

Но, на удивление, путешествие прошло благополучно.

У самых восточных ворот нагнали добрые вести: Нарихира прощён и даже, вероятно, получит повышение по службе.

«По случаю рождения у госпожи Такайко сына, будущего наследника престола».

Это надо было отпраздновать.

Суетный двор обсуждал вполголоса, не был ли поэт Нарихира косвенной причиной рождения наследника, и не потому ли его вернули в столицу, стоило Такайко войти в силу при дворе.

В дом на окраине сплетни доставлял молодой Асаясу, к каждой присовокупляя собственное нелестное мнение о сплетниках и об объектах сплетен заодно — он в полной мере унаследовал от отца и скверный нрав, и ядовитую железу под языком.

Комати старая подруга подарила комплект платьев, заставив задуматься, насколько уместно надеть “зелёный клён” женщине её возраста и положения.

Нарихира писал стихи. Получалась только первая строчка — «Как бы мне начать историю любви...», но дальше писался какой-то невероятный бред.

Ясухидэ, в последние дни отошедший от службы, слушал рассказы сына о делах придворных и его стихи, посмеивался и над тем, и над другим, подшивая страницы приходно-расходной книги.

* * *

Осень столицы, некогда пёстрая и неспешная, как праздничная процессия, почти растеряла свои дорогие одежды, запуталась в переулках и всё больше походила на нищенку, шутки ради наряженную принцессой.

— Как же меня утомил этот Фукакуса, — вздохнул Асаясу. — И ведь, скорее всего, в месяц приказов именно он получит повышение. Просто потому, что наш начальник искренне верит: если Фукакусу повысить, он прекратит докучать всем своими длинными речами, длинными доносами, длинными докладами... в общем, всё у него нестерпимо длинное, кроме шлейфа.

— Скорее, начнёт докучать вдвое старательнее, — покачал головой Ясухидэ. — Помнится, был у меня такой сослуживец, так он всё удлиннял свои речи и письма, пока не отправился на крайний Запад губернатором. Пожизненно.

— А он уже умер?

Ясухидэ широко улыбнулся:

— Даже если и нет — Запад большой, даже самый его край. Провинций на всех унылых зануд хватит.

— Хорошо бы. А то надоел, сил нет! И работать не даёт, и стихи писать мешает. А я такое чудесное начало придумал: «Ах! Клёны сбросили багряные одежды...» — и никак не мог продолжить: этот невыносимый человек начал допытываться, не подразумевал ли я под клёном супругу Его Величества.

— А должен был? — сунулся в комнату Нарихира.

С недавних пор он жадно интересовался всеми новостями и даже сплетнями, в которых упоминалась императрица Такайко. Друзья удивлялись: ещё недавно он был не в состоянии даже самое имя её слышать, а теперь...

— Если следовать причудливым извивам логики господина Зануды — да. Видите ли, Императрица признаёт верхние одежды только цвета “китайский красный”, о чём при дворе знают все (дотошные карьеристы, забыл он добавить). Потому, рассуждая о роняющих листву клёнах, ведь это дерево прекрасное и благородное, я, несомненно, желал бросить тень на её доброе имя и обвинить её в предосудительной связи.

— С кем?

— А я откуда знаю? Спросите Зануду, дядюшка Нарихира, — вздохнул Асаясу. — А всё вы виноваты, отец!

— Я?!

— При дворе помнят и ваш ядовитый язык...

— У тебя не лучше.

— ...и ваше искусство вкладывать по два и три смысла в невинное стихотворение, чего я так и не освоил. Но им же не докажешь, что...

— Ты прямолинеен, как бешеный бык...

— ...я не склонен к иносказаниям! И они додумывают сами, вкладывают собственные мысли в мои слова. Получается иногда интересно, иногда забавно... иногда — страшно. Нет, страшно — чаще всего.

— Боишься попасть в немилость из-за чьего-нибудь разыгравшегося воображения? — спросил Ясухидэ.

— Да нет. То есть, конечно, опасаюсь — но пугает меня другое. Что-то, чему я сам не знаю точного названия. Просто ты пишешь красивой барышне что-то вроде «За синим пологом твой лик подобен солнцу за облаками», и ничего не хочешь другого сказать, кроме того, что она красавица. А какой-нибудь господин Зануда читает и думает: э, да тут всё не просто так! Солнце — понятное дело, император, кто ж ещё... небось, хитрец Асаясу намекает, что дамочка попала в фавор!

Он почесал переносицу — отцовским совсем жестом, — и добавил:

— Но это ещё не страшное. Страшное — это когда выясняешь, что дамочка и правда в фаворе и император ее тайно навещает. И задумываешься невольно: а может, я и правда имел в виду что-то такое? Может, просто забыл? А этот, как его там, угадал...

— А может быть, просто, каждый поэт немного пророк? — это Комати выскользнула из соседней комнаты и, спрятавшись за веером, присоединилась к разговору. — Однажды я спела перед Его Величеством о дожде над рисовым полем, измученным жарой. Понятное дело, я желала намекнуть, что вся иссохла от любви к нему и жажду благосклонности, но... то лето выдалось ужасно засушливым, даже пионы в саду не расцвели, а после моей песни вдруг разразился настоящий ливень.

— И что же?

— Ну, надо мной желанный дождь так и не пролился, — кажется, за веером она усмехнулась. — Зато я приобрела репутацию колдуньи и в засушливые годы меня наряжали, как старинную куклу, и отправляли петь на поля. Сейчас поля, наоборот, гниют от переизбытка влаги, мои услуги не востребованы, вот и пришлось покинуть двор и самую Столицу.

— Прекрасные стихи, которые вызывают к жизни то, о чём в них говорится! — восторженно воскликнул Асаясу. — Это само по себе достойная тема для поэтического вечера, мне кажется. Хотя всё равно пугает.

— Всякое соприкосновение с чудесным и неизведанным страшно для человека, — пожал плечами Ясухидэ. — Такова наша природа, искаженная и несчастная: даже добрые чудеса кажутся нам несущими злое.

* * *

Так имя дзё Фукакусы затерялось среди других имен и слов, которыми перебрасывались великие поэты зябким осенним вечером. Ведь право, столько тем есть на свете, обсуждать которые куда интереснее, чем господина Зануду — тощего и близорукого молодого человека, считавшего своим долгом донести до всех и каждого собственное сверхценное мнение по любому поводу.

Наверное, его нельзя было назвать даже дурным человеком; он просто был нестерпимо скучен.

Асаясу, по воле случая бывший его товарищем по службе, Фукакусу безмерно раздражал.

Слишком легкий, слишком умный, довольно красивый сын известного поэта и безвестной служанки, он был достаточно прилежен, чтобы продвигаться по службе в пределах возможного для человека невысокого происхождения — и при этом был непростительно прямолинеен, прост и конкретен в своих поступках и высказываниях.

И писал по-настоящему хорошие стихи.

Проще говоря, он был неправильным и нелогичным.

Самое обидное, что он об этом раздражении товарища даже и не подозревал.

Не знал Асаясу и другого: если его самого случай со стихами просто огорчил и навёл на размышления о природе поэзии, для Фукакусы он стал последней каплей.

Ещё бы: проклятый наглец посмел сперва непристойными стихами опозорить Императрицу, а потом ещё и отпираться с таким невинным видом, что даже их общий начальник поверил и строго наказал не цепляться к словам и не мешать умным людям работать — а то не поможет родство со всесильным Митицуной, и повышение уйдёт к другому.

— Неужели опять вы по службе пересеклись с господином Фунъя? На вас лица нет! — ласково спросила дома его жена, красавица по прозвищу Тамакадзура.

Она приходилась сестрой матери принца Токияцу — отличная партия для чиновника шестого ранга!

— Этот наглец писал порнографические стишки про императрицу.

— Неудивительно, — Тамакадзура мягко усмехнулась. — Ведь все знают, что он вырос под влиянием асона Нарихиры. А этот бесчестил императрицу не только стишками.

— Чудовищная семья, — вздохнул Фукакуса. — Ничего. Скоро месяц распоряжений, я стану сёсё и навеки забуду этого невыносимого простолюдина. Не так ли?

— Разумеется, дорогой супруг. Хотя, знаете ли, я бы постаралась ему как-нибудь отомстить. Проучить наглеца раз и навсегда.

Когда-то Асаясу отверг её ухаживания — отверг, даже не поинтересовавшись, кто же высказал ему своё расположение, просто скомкал её письмо, бросив мимоходом «Пошло и дурно написано»!

— Чудовищная семья, — вернулся к своей мысли Фукакуса. — Они всю столицу позорят своим развратом!

— Что есть, то есть. Виданное ли дело: два кавалера делят одну крышу и одну женщину?

— Как думаешь, жена, Асаясу тоже принимает участие в их развлечениях?

— Вероятно, потому он и не женился до сих пор?

Воображение живо нарисовало увлекательные картины развлечений, которым могут предаться два зрелых мужа, мальчишка и первая развратница императорского двора. Получалось нечто весьма любопытное и очень непристойное.

— При этом, заметь, жена, эти извращенцы не спешат привести в свой дом женщин со стороны.

— Должно быть, боятся, что что те не оценят их... необычные вкусы. Между прочим, наглец Асаясу не так давно, помнится, защищал честь и доброе имя пресловутой Комати.

— Было такое. Должно быть, не зря поговаривают, что на самом деле его мать — она.

— Должно быть...

Ни он, ни она никогда не видели лица прославленной красавицы и не встречались с ней ни разу в жизни, но твердо знали две вещи: она красива и она весьма развратна. Таково было мнение света, а свет, как известно, никогда не ошибается.

Еще они знали, что Комати была некогда в фаворе у покойного императора Ниммё, но так и не родила ему ни одного ребёнка. В наказание её заставили танцевать и петь для простонародья, призывая дождь на их поля — и, как говорят, не один крепкий крестьянский парень встречал утро в объятьях бесстыжей.

Поведение, достойное продажной женщины, а не наложницы императора!

— А правду ли говорят, — задумчиво спросила Тамакадзура, — что эта Комати отдавалась только тем, кого желала её ненасытная плоть, но гнала от себя самых благородных мужчин?

— Должно быть, правду, — кивнул её муж. — Её руки ведь добивался Хэндзё, но тщетно. А он был внуком императора по обеим линиям!

Это было некоторым преувеличением, но не слишком значительным.

— Говорят, он принял постриг, не вынеся скорби не по императору, а по отвергшей его женщине, — добавил он. — Вообще, если подумать, я не припоминаю ни одного известного мне достойного человека, чьи труды по завоеванию Комати увенчались бы успехом...

— Только асон Нарихира и это ничтожество Ясухидэ, — кивнула жена. — И, вероятно, Асаясу.

— Спать с собственной матерью! Какая пакость, — искренне возмутился Фукакуса. — Но я ведь сказал: “достойных”!

Сам он не так давно причастился прелестей девушки, которую называл своей падчерицей, но это ведь было совсем другое дело: малышка Соко удалась вся в мать, рано умершую, и устоять против её чар было решительно невозможно.

— У меня есть мысль, как вам отомстить вашему недругу.

— Какая же?

— О, самая очевидная: соблазните Комати.

— Но...

— Тем самым вы нанесёте ему двойной удар: затмите его во мнении света — чего стоит всего лишь поэт, пусть даже самый талантливый, против любовника самой Комати? — и нанесёте удар по той, кого он так любит, чтит и защищает.

— Но ведь она, говорят, уже стара и некрасива...

— Комати? О, мой милый, она по определению прекрасна. Ведь она Комати. В крайнем случае можно ведь зажмуриться, не так ли?

И Тамакадзура улыбнулась, предвкушая, какой великолепный скандал вскоре разразится над столицей.

Его можно будет уподобить зимней грозе.

* * *

Но сколько ни собирались тучи, гром греметь не спешил.

В снежный месяц распоряжений новоназначенный сёсё изрядно хлебнул на радостях и, с шестью приятелями рангом пониже, за пару часов до полуночи явился в дом на окраине.

Как это ни удивительно для обиталища беспечных поэтов, там все спали — и так крепко, что не заметили, как в поместье проникли незнакомцы.

А потом ночную тишину разорвали два крика: мужской и женский.

Асаясу схватил меч, его отец — тяжелый письменный прибор, из соседнего крыла прибежал с топором Нарихира. Все вместе они ворвались в северный флигель, откуда крики и доносились.

Комати — растрёпанная, в распахнутой рубашке — сидела на незнакомом голом мужчине, закутавшем лицо белой монашеской тряпкой, и снова и снова тыкала его в плечо длинной спицей. Рубашку и циновки уже украсили темные пятна крови.

Нарихира спохватился первым: пренебрёг приличиями и молча сгрёб отчаянно брыкающуюся женщину в объятья, прижимая к груди и с силой гладя по голове и по спине. Топор он, впрочем, так и не выпустил.

Следующим опомнился Ясухидэ: рывком поднял с пола гостя и, протащив за запястье через всю комнату, вышвырнул в сад, крикнув вдогонку:

— Ещё кто сюда полезет — убью и докажу, что так и было, и родился он с проломленной головой, ясно?!

Глухой ропот показал, что, видимо, да. Несколько смутных фигур выскользнули из темноты подхватить неудачливого насильника и уволочь с собой обратно во тьму.

Асаясу, оставив меч, уже принёс ведро и тряпку и смывал кровь с пола.

Наконец, Комати прекратила вырываться и, наоборот, крепко вцепилась в Нарихиру, затихнув.

Тот решил, что уже можно спросить, что же, собственно случилось.

Оказалось, вот что.

Комати тем вечером решила лечь пораньше — она устала за день: в маленьком поместье дел по хозяйству было на удивление много, а слуг — до обидного мало. Набросав изящную картинку под завтрашнее стихотворение, она забралась под полог и вскоре уснула. Разбудил её шум голосов: несколько молодых мужчин живо обсуждали между собой достоинства и недостатки её внешности.

Она даже не испугалась. Не успела: полог отбросили и один из ценителей красоты — совсем голый, с закрытым лицом — наклонился над ней и резко дёрнул за пояс, так, что он затянулся туго-туго, не давая дышать. Остальные захохотали.

И тут голому кто-то подал нож. И голый пояс попросту разрезал. Тогда Комати и схватилась за спицу.

— Я обычно по утрам с её помощью пробор делаю, — тихо объясняла Комати. — Ну и вообще, держу у себя... на всякий случай. Вот и пригодилась. Я его ткнула в руку с ножом сперва. Не до крови, наверное, но он вскрикнул и шарахнулся, и нож выронил. Это мы оба на кровати были, сидели... наверное. Не помню. Помню, я вся на эту спицу навалилась и её в него воткнула. Хорошо, попала в плечо... не убила. Он закричал, я тоже. Тут кто-то из этих говорит: «В неё лисица вселилась!», а другой — «Сейчас кто-нибудь придёт!». И убежали. А вы прибежали... Нарихира, злой человек, немедленно дай мне пояс! — вдруг опомнилась она. — Пояс дай! Каннон милосердная, на что я похожа? И правда, одержимая...

Нарихира повязал ей пояс, Ясухидэ накинул на плечи тёплое кимоно, Асаясу — вот ведь прыткий человек! — успел метнуться за чайничком и нагреть кипятку.

— Ну, не спать нам сегодня, — бодро сказал он.

— Выпьем же за твоё не-повышение! — согласился Нарихира.

Комати рассмеялась.

* * *

Наутро по свежему снегу пришли сразу две вести: первую принёс Асаясу, вторую — слуга, вместе с ветвью камелии.

— У него плечо забинтовано, отец! — взволнованно говорил молодой человек. — Я своими глазами видел: он пришел похвастаться повышением, а рука у него на перевязи. Говорит, с ёкаем столкнулся.

— Ёкаев не существует, — сухо ответил Ясухидэ, и в этот миг зашла Комати — в одной руке веер, в другой — письмо.

— Вот! — сказала она и, усевшись, перебросила другу бумагу. — Полюбуйся.

— «В ночи я чаял к чашечке цветка припасть, но он змею таил. Прекраснейшая, но суровейшая из женщин, позвольте смиренному извиниться за неразумное поведение, вызванное вашей невозможной красотой, и просить о вашей милости, подобной сладчайшему нектару». Какая пошлость!

— Невероятная. И почерк женский, — согласилась Комати. — Но принёс слуга вашего господина Зануды.

— А почерк-то знакомый... — неожиданно заметил Асаясу. — И пошлость... то есть, стиль — тоже. Встречал уже когда-то. Когда — не помню, помню, что плевался. Не к добру это, отец!

Ясухидэ кивнул.

Начиналась зима, и кто знает, что она сулила?