Helfen — Heilen — Wehren (джен)

Секира обрушилась на плечо Ротгера с такой силой, что наплечная броня лопнула, и лезвие раздробило кость. Тевтонец вскрикнул, коротко, захлёбываясь воздухом, и рухнул на колено, пытаясь удержаться за щит.

Толпа выпрямилась, как единое целое. Сотни шей вытянулись, будто зазубренные копья: все ждали финала. Как язычники Рима ждали смерти гладиатора — кровавой, зрелищной, унизительной.

Он сумел выкрикнуть только одно:

— Иисус…

Голос его сорвался, и боль подрезала его, как верёвка на виселице. Он застыл, дрожа, на снегу, пропитывающимся кровью. Закованная в железо фигура, но сохранившая величие, даже поверженная. Исполин не столько по росту, сколько по духу.

И вдруг раздался резкий, как удар кнута, щелчок сапога по дереву. Стройный, чёрный, как тень мужчина легко запрыгнул на помост. На его плечах был простой плащ. На лице невозможно было увидеть ни страха, ни ярости, только спокойствие и ледяное презрение.

— Так вот она, польская честь? — голос разнёсся по замерзшему воздуху. — Вот оно, благородство рыцаря — добить раненого, под хохот сброда?

Збышек застыл. Щит в его руке чуть дрогнул. Он моргнул, как бы отгоняя видение.

Глаза налились кровью, и он уставился на незнакомца — худощавого, пепельноволосого, с выражением безмятежного вызова. Словно кабан, почуявший волка, но не испугался, он понял, что что-то было не так.

Князь Януш не двинулся. Даже он не сразу осознал, откуда взялся чужак. Не из знати. Не из Ордена. Не поляк. И точно не литвин, так как незнакомец говорил слишком чисто.

Незнакомец уже не смотрел на поляка. Он опустился рядом с Ротгером на одно колено, сбросил с себя плащ и, не колеблясь, подложил его под голову тевтонца. Под пальто его была заметна серая рубах и бурый кожаный жилет, старый, но добротный. На ней не было ни нашивок, ни знаков. Только уверенность.

— Во имя Пречистой, не бойтесь, герр фон Ашенбах, — заговорил он по-немецки, чётко, с акцентом учёного. — Вы держались с честью. И не должен зверь хвастаться победой над человеком.

Ротгер хотел было ответить, но его рот наполнился кровью, и он только захрипел.

Тем временем Збышек уже стоял перед князем, требуя замки, земли и руку самой Панны Дануты, как награду за «викторию во славу Богородицы».

Забыв о приличиях, княгиня смотрела на него с влажным блеском в глазах, что заметил весь двор. Придворные загудели, как рой. Одни смеялись, ожидая конфликта между Яном и его женой. Другие, пьяные от зрелища, подначивали князя. Кто-то даже свистнул.

А Ротгер, бледный, с трещиной на доспехе, попытался поднять руку. Его пальцы вцепились в запястье чужака. Неожиданно крепко.

— Я… слуга Девы Марии, — прохрипел он. — Двадцать лет…

Незнакомец не отдёрнул руки. Лишь слегка улыбнулся.

— Я не мародёр, достойный брат. Но и не чудотворец. Позвольте мне хотя бы попытаться. Болонья не забывает своих студентов.

Он ловко расстегнул верхние ремни панциря. Кровь уже хлестала по локтю, пропитывая рубаху. Ротгер снова зашептал, без сил:

— Имя… скажи… чтобы я мог молиться…

— Потом. Сейчас выживи.

Они грузили его в сани. Боль была такой, что Ротгер потерял сознание на мгновение. Когда он очнулся, у него во рту был снег, а под ребром чувствовалась липкая влага. Убитый фон Крист лежал рядом с вывороченной шеей, словно сломанная кукла.

Незнакомец прижал к ране свёрток снега, туго обёрнутый в плащ тевтонца. Онемение пришло почти сразу.

— Ганс… — хрипло выдохнул Ротгер.

Мальчишка-послушник, подросток, с белёсой челкой и глазами цвета льда, стоял, дрожа, прижав руки к груди.

— Он… он вас убил, — прошептал он. — Он вас убил…

— Нет. Я жив, — Ротгер едва пошевелил губами.

Лонгино — так звали чужака — положил руку на плечо Гансу.

— Не надо бояться поражения. Оно делает нас теми, кем мы есть.

— Ты помнишь дорогу в Ортельсбург? — спросил он у мальчика, уже обвязывая руку рыцаря жгутом.

— День… может, чуть меньше.

— Тогда гоним. Как будто сам дьявол вонзается в копыта.

* * *

Пламя в очаге едва трепетало, отражаясь на белом плаще Зигфрида фон Лёве. Комтур Ортельсбурга сидел в кресле, вперившись взглядом в угли, и шептал молитву. Ротгер должен победить. Его мальчик, его любимый ученик, паладин Ордена, был лучшим из всех. Он не мог проиграть.

Он не посрамит Марию, не даст волю зверю с востока. Не может…

Возле дверей раздался шорох.

— Да, дитя? — голос фон Лёве был мягок.

Зигфрид не видел лица послушника, поэтому чуть улыбнулся, решив, что тот тоскует по дому, как многие в Ортельсбурге до него. Парнишка привыкнет.

— П-привезли, господин комтур…

— Кого?

— Брата Ротгера.

Медленно, словно в вязком сне, Комтур поднялся. Его пальцы сжали подлокотник, а лицо побледнело.

Он ни о чем не спросил, только жестом велел подать ему плащ.

Шаги вели его вниз, по узкой лестнице, и каждый шаг был как удар в грудь. У ворот уже собрались братья. Сани стояли в кольце тевтонцев. Пар валил от коней, словно от драконов из подземелий.

Комтур увидел фигуру, лежавшую под серым плащом. Ганс плакал в плечо одного из послушников, словно сирота.

Незнакомец встал с саней. Он подошёл, опустился на колено и поцеловал перстень на руке фон Лёве, хотя тот этого даже не заметил.

Он тяжело шагнул к саням. Его пальцы зарылись в одеяло, он увидел ранненого рыцаря.

— Бог милосерден… — прошептал Ротгер, с трудом размыкая губы.

Зигфрид упал на колени рядом. Его руки обняли сына, калеку, сломленного, но живого.

«Ты был моим светом, мальчик… ты уехал с флагом в руке… а вернулся с раной. И всё равно ты мой».

За его спиной прозвучал спокойный голос:

— Он будет жить. Но его рука мертва. Прошу вас, позвольте мне побороться за жизнь высокого герра.

Фон Лёве обернулся, и его глаза стали каменными.

— Кто ты такой?

— Лонгино Каттанео, — склонил голову незнакомец. — Болонья. Верчелли. Хирург. Человек.

Фон Лёве смотрел в эти глаза и знал, что выбора у него не было.

— Делай, что нужно, — глухо сказал он. — Только не дай ему умереть.