Архив разбитых сердец (гет)

Выставка "Чехов: Лики Гения" открылась через неделю. Анна курировала её, проводила экскурсии для студентов, коллег, редких посетителей, углублённых в тишину залов. Она не ожидала увидеть Максима снова. Но однажды вечером, когда зал почти опустел, остались лишь редкие тени у витрин, освещённых мягким светом софитов, он появился. Не в деловом костюме, а в темно-синем свитере, подчёркивавшем ширину плеч, и джинсах. Он остановился у витрины с первым изданием "Чайки" — скромной книжицей, перевернувшей мир театра.

"Вы пришли", — не смогла сдержать удивления Анна, подходя. Голос её прозвучал громче, чем она хотела, в тишине зала.

Он обернулся, и в его глазах мелькнуло что-то тёплое, почти смущённое. "Я не мог не прийти. После нашего разговора... в метро и по дороге сюда... Чехов засел в голове. Расскажете про "Чайку"? Почему она так провалилась вначале?"

Анна провела для него мини-экскурсию, сосредоточившись на "Чайке". Она говорила не о хрестоматийности, а о боли творца, о страхе перед новым, о вечном конфликте поколений и форм, о том, как Чехов, словно хирург, вскрывал душевные нарывы общества. Максим слушал, задавая неожиданно глубокие вопросы о символизме, о мотивах героев. Его профессиональный ум искал структуру, логику в этой человеческой стихии.

После официального закрытия он предложил проводить её до метро. Шли по вечерней Моховой, залитой жёлтым светом фонарей, снег под ногами скрипел по-особенному, чистым зимним скрипом. Мимо проплывали витрины букинистических магазинов, где за стеклом громоздились старые тома, хранящие тайны прошлого. Разговор тёк легко, как ручей после ледохода. Анна узнала о его страсти к реставрации старых промышленных зданий — фабрик, депо, превращению их в лофты, арт-пространства. Он рассказывал о разочаровании в гламурных тусовках, пустоте светских раутов, где говорили только о деньгах и связях. Максим, в свою очередь, узнал о её детстве в маленькой деревне Орехово под Тверью, о бескрайних заснеженных полях зимой и душистых лугах летом, о старом дубовом лесе, где она любила прятаться с книгой. Он услышал о её тихой мечте — написать книгу о забытых русских усадьбах, этих осколках ушедшей эпохи, медленно растворяющихся во времени.

"Вы необыкновенная, Анна, — сказал он вдруг, останавливаясь под фонарём, чей свет рисовал на снегу их длинные тени. — Вы как... оазис спокойствия и чего-то настоящего, подлинного в этом вечно несущемся, фальшивом городе".

Она смутилась, опустив глаза, поправляя очки. "Просто я люблю то, что делаю. И то место, где выросла. Оно даёт... корни".

"Я бы хотел это увидеть, — сказал Максим неожиданно, его голос звучал тише, задумчивее. — Вашу деревню. Этот самый "вишнёвый сад", только настоящий. Не символ, а жизнь".

Их следующие свидания были как шаги по тонкому льду — осторожные, полные ожидания и страха провалиться. Маленькое кафе-букинист на Арбате, заваленное книгами до потолка, где пахло кофе, старой бумагой и пылью. Вечерний Парк Горького, где они бродили вдоль Москвы-реки, скованной льдом, который издавал странные, потусторонние звуки — стоны и скрежет, а огни катка создавали иллюзию волшебного города вдали. Максим пригласил Анну на джазовый концерт в крошечный, душный клуб в Басманном переулке. Она чувствовала себя гадким утёнком среди ярких, раскрепощённых, громко говорящих и курящих людей, но музыка — томная, чувственная, проникающая в самую душу — и его внимание, его рука, иногда невольно касавшаяся её руки, согревали её изнутри. Он же, напротив, находил в её тихом присутствии невероятное умиротворение, островок покоя в своём вечно бурлящем мире.

Однажды, после просмотра старого, любимого Анной фильма "Ирония судьбы" в её маленькой "хрущёвке", они сидели на потёртом диване. В комнате царил уютный полумрак, освещаемый лишь мерцанием экрана старого телевизора и ненастоящим, но таким уютным оранжевым светом электрического камина, имитировавшего пламя. Треск "дров" был записан на плёнку. Они молчали, атмосфера была насыщена невысказанным. Максим повернулся к ней. Его голубые глаза в полутьме казались бездонными. Он медленно, словно боясь спугнуть, приблизил лицо.

Его губы коснулись её губ — нежно, вопрошающе, пробуя. Анна замерла на мгновение, а затем ответила. Это был поцелуй, полный обещания и страха одновременно. В её маленькой квартирке, среди книжных стеллажей, пахнущих бумагой и временем, и старого бабушкиного самовара, стоящего в углу как немой свидетель прошлого, родилось что-то хрупкое, трепетное и невероятно прекрасное.

Но тени не исчезли. Однажды, во время их встречи в дорогом ресторане (Максим настаивал, Анна чувствовала себя не в своей тарелке), их путь пересекла Екатерина Сомова. Она появилась словно из ниоткуда — в идеально сидящем платье, с безупречным макияжем, пахнущая дорогим, холодным парфюмом. "Максим! Какая неожиданность!" — её голос был сладким, как сироп, но глаза — ледяными. Она бросила быстрый, оценивающий, сверху вниз взгляд на скромное платье Анны. "И кто это у тебя? Новая... протеже архитектурного гения?" — яд капал с каждого слова. Максим напрягся. "Катя, это Анна. Анна, Екатерина Сомова". Катя протянула Анне руку с длинными, идеально наманикюренными ногтями. Рукопожатие было холодным и кратким. "Очень приятно, Анна. Какая... *милая* новая знакомая, Максим. Не задерживайся, отец ждёт тебя на совещании в среду". Она кивнула и удалилась, оставив за собой шлейф холода и дорогого аромата. Анна почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Максим отмахнулся, стараясь казаться небрежным: "Прошлое, Аня. Не обращай внимания. Отец её — партнёр моего отца по бизнесу. Все сложно". Но тень легла на их вечер, и Анна уловила тревогу в его глазах, которую он тщетно пытался скрыть. Танец начался, но под ногами уже чувствовалось лезвие ножа.