Гимн двух сердец (гет)

Крошечная однокомнатная квартира медленно просыпалась вместе с ним. Первые лучи зимнего солнца, бледные и робкие, пробивались сквозь незанавешенное окно, выхватывая из полумрака контуры еще не расставленных коробок и голые стены. Николай лежал на матрасе, сдвинутом в угол гостиной, и слушал тишину. Она была иной, чем в доме матери, — собственной, личной, наполненной лишь звуком его собственного дыхания и отдаленным гулом города за стеклом.

Он встал с кровати, босыми ногами ступив на прохладный ламинат. Первым делом подошёл к окну. Ночной дождь закончился, оставив после себя лужи на асфальте и влажный, промозглый воздух, проникающий сквозь щели в рамах. Город просыпался, гудел глухим шумом машин, и Николай, глядя на эту серую картину, вдруг остро ощутил тихую, почти физическую радость. Он стоял у своего окна. В своей квартире.

«Сильно запоздало, — с легкой горечью подумал он, вставая и босыми ногами ступая на холодный ламинат. — Однушка в спальном районе в двадцать пять — это не успех, это норма выживания». Двадцать пять лет. Для многих его сверстников это был рубеж, к которому они уже успевали обзавестись семьей, сделать карьеру, а он только-только съехал от матери. Глупые ошибки привели к долгам, и пару лет пришлось потратить только что бы все вернуть. Да и экономическая ситуация. Фраза, оправдывающая всё: и его запоздалый старт, и вечную усталость, и то чувство, что ты вечно догоняешь уходящий поезд.

Николай глубоко вздохнул, отгоняя мысли. Пора было собираться на работу. Он включил на телефоне тихую инструментальную музыку — саундтрек к какому-то историческому фильму, — и под ее аккомпанемент начал готовить завтрак. Процесс был простым и медитативным: сварить овсянку на воде, заварить чай. Никаких излишеств. Он стоял у своей маленькой плиты на своей кухне и чувствовал себя одновременно и хозяином своей жизни, и одиноким путником в огромном мире.

Дорога на работу заняла около сорока минут на автобусе. Николай привычно устроился у окна, уткнувшись в телефон, но не читая новости, а просто глядя на мелькающие за стеклом улицы. Его мысли снова и снова возвращались к вчерашнему дню. К церкви. К ней. Лиза. Он ловил себя на том, что ищет в толпе прохожих рыжие волосы, ловит знакомый силуэт, и каждый раз внутренне смеялся над своей глупостью.

«Господи, — мысленно взмолился он, — помоги мне сосредоточиться на важном. Не дай увлечься пустыми мечтами. Дай трезвости». Он вспомнил стих из Послания Петра, который как-то выучил для себя:;«Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить.». Это стало его негласным девизом. Овладевать собой. Своими чувствами, своими мыслями, своими поступками. Или хотя бы пытаться. Особенно сейчас, когда в жизни начался такой хрупкий и важный новый этап.

Строительная лаборатория, где он работал, располагалась на территории большого промышленного предприятия. Серые корпуса, запах мазута и бетона, гул машин — мир, кардинально отличавшийся от тихой, наполненной светом церкви.

— Миронов, привет! — окликнул его техник Саша, курящий у входа. — Как выходные? —Нормально, — коротко бросил Николай, стараясь пробраться внутрь, в спасительную теплоту. —В церкви своей был? — Саша подмигнул. Он знал о вере Николая и иногда подтрунивал, но беззлобно. —Был. —Ну, помолись там, чтоб бетон сегодняшний хоть немного на прочность потянул, а то опять головомойка будет от шефа.

Николай лишь кивнул и скрылся за дверью. Раздевалка пахла потом и старым деревом. Он переоделся в спецовку, чувствуя, как привычная тяжесть ложится на плечи не столько от предстоящего дня, сколько от внутреннего противостояния.

Первая же проба нового бетона с очередного объекта показала результат ниже заявленной марки. Николай перепроверил данные, посмотрел на акт приемки. Все формальности были соблюдены, но он знал, знал нутром, что партию приняли «условно», договорившись с прорабом. Он взял образец — холодный, шероховатый кубик, который должен был символизировать надежность и долговечность. А по сути был символом всеобщей лжи.

К нему подошёл начальник смены, Виктор Петрович, человек с уставшим лицом и вечным запахом дешёвого кофе изо рта. —Ну что, Миронов, как наши дела? —Прочность М-350 не выходит, — отчетливо сказал Николай, глядя на цифры на мониторе. — Едва тянет на 320. Виктор Петрович вздохнул, потер переносицу. —Смотри, Коля. Объект горит. Бригада стоит. Каждый час простоя — деньги. Ты же в курсе. —Я в курсе, — тихо сказал Николай. — Но если мы «подправим»… —Кто сказал «подправим»? — начальник снисходительно улыбнулся. — Мы запишем контрольные замеры, сделаем перерасчет по коэффициенту. У них там вибрацию плохо сделали, уплотнение хромает. Это же не наш брак, это их косяк. Мы просто… учтем реалии.

Это была привычная казуистика. «Учесть реалии». «Перерасчет по коэффициенту». Слова-призраки, за которыми скрывалось простое «пририсуй, чтобы сошлось». Николай посмотрел на Виктора Петровича, на его усталые, обведенные темными кругами глаза. У того трое детей, ипотека покруче, чем у него, и старая мать-инвалид. Сказать «нет» — значит подставить под удар не только себя, но и его. А сказать «да» — значит снова предать тот идеал честности, который он так старался выстроить в себе.

«И все, что делаете, делайте от души, как для Господа, а не для человеков,» — эхом отозвались в памяти строки Писания.

— Я… я перепроверю еще раз, — глухо сказал он. — Возможно, ошибка в замерах.

Виктор Петрович хлопнул его по плечу, и в этом жесте было и облегчение, и что-то похожее на жалость. —Перепроверяй, сынок. Только, знаешь, без фанатизма. Работа у нас такая. Если делать всё строго по инструкции, до буквы, так никакая работа вообще сделана не будет. Это ж известный метод саботажа — работать строго по правилам.

Николай молча кивнул. Он знал. Он читал об этом. «Итальянская» — форма забастовки, когда работа не останавливается, но замедляется до полного паралича из-за тотального соблюдения всех, даже самых абсурдных, предписаний. И сейчас он чувствовал себя не борцом за правду, а потенциальным саботажником. Который из-за своих принципов может остановить стройку, оставить людей без зарплаты, подвести коллег.

Обеденный перерыв он провел один, в маленькой каморке-столовой, доедая принесенный из дома бутерброд с сыром и запивая его терпким чаем из автомата. Коллеги шумели за соседним столом, обсуждая футбол и новые цены, а он уставился в окно на задымленные трубы завода. Его мысли снова, как преданный пес, вернулись к Лизе.

Он пытался анализировать свое состояние с холодной головой. Что это было? Мимолетная симпатия? Влюбленность с первого взгляда? Он всегда считал такие понятия надуманными, из области ромкомов, которые он, впрочем, очень любил. Но сейчас… Лиза. Ее тихие, серьезные глаза. В них была какая-то невероятная чистота, ясность. Он представил, что мог бы рассказать ей о своем дне. О бетоне, о прочности, о страхе подвести людей и страхе предать свои принципы. Что бы она сказала? Посмотрела бы с осуждением? Пожалела? Или просто промолчала, и в ее молчании он нашел бы то понимание, которого ему так не хватало?

Но это же было и опасно. Опасно строить воздушные замки на основе одного взгляда. Опасно проецировать на незнакомого человека свои идеалы и ожидания. Он знал за собой эту склонность — идеализировать, придумывать, а потом разочаровываться, когда реальность оказывалась сложнее и прозаичнее.

«Нет, — твердо сказал он себе, откладывая недоеденный бутерброд. — Никакой влюбленности. Пока. Сначала нужно просто познакомиться. Узнать ее как человека. Узнать, кто она, чем живет, о чем думает. И главное — понять, интересен ли он ей вообще. А вдруг она даже не заметила его вчера? Или заметила и тут же забыла?»

Он представил, как подходит к ней в следующее воскресенье, пытается заговорить, а она смотрит на него пустым, вежливым взглядом, не понимая, кто он и зачем пристает. Сердце сжалось от страха отвержения. Этот страх был его старым знакомым. Он всегда жил с ним, этот голосок в голове, который шептал: «Ты недостаточно хорош. Ты неинтересен. Твой багаж слишком тяжел для кого-то светлого и чистого».

Он вспомнил свое прошлое. Ту самую «мирскую жизнь», что была до прихода к вере. Да и после. Ошибки, падения, компромиссы с совестью. Он боролся с этим, каялся, знал, что прощен, но шрамы оставались. И иногда, в моменты неуверенности, они начинали ныть, напоминая о его неидеальности.

Весь день прошел в этом мучительном раздрае. Он делал повторные замеры, тщательнее прежнего, пытаясь найти хоть какое-то оправдание для себя. Цифры упрямо показывали тот же результат. В итоге он написал в акте реальные цифры, но в графе «примечание» мелкими буквами добавил: «Возможное отклонение из-за условий уплотнения на объекте». Это была трусость. Полумера. Попытка сохранить лицо и не навлечь гнев начальства. Он не солгал, но и правду не сказал. Он обошел ее, как кошка лужу.

К концу смены он чувствовал себя выжатым и грязным, как тряпка, которой стирали бетонный пол. Он снял запыленную спецовку, умылся ледяной водой, стараясь смыть с лица не только пыль, но и ощущение собственной слабости.

Обратная дорога в электричке была молчаливой. Он не включал музыку, не читал. Просто смотрел в темное окно, на мелькающие огни, и видел в них свое отражение — усталое, помятое лицо человека, который снова не смог стать тем, кем хотел.

«Господи, — мысленно взмолился он, — как это совместить? Как быть верным Тебе здесь, на этой работе? Где тут место для подвига, а где — для здравого смысла? Я не думаю, что могу быть святее всех, но и предателем себя чувствовать тоже… Научи. Дай мудрости».

Ответа не было. Только стук колес, увозящих его обратно, в его маленькую крепость.

Он зашел в магазин у дома, купил немного еды. У кассы его нагнал сосед, веселый парень лет тридцати. —О, Коля! Как ты? Обустраиваешься? —Да потихоньку, — Николай выдавил улыбку. —Молодец, что взял. Я вот тоже подумываю, да цены душат. Зато свободен как птица! Хоть ночью на голове стой, никто не ворчит. Красота!

Николай кивал, думая о том, что свобода — это не когда тебе не ворчат, а когда ты можешь посмотреть в зеркало и не отвернуться от собственного отражения.

Вернувшись домой, он снова зажег ладан. Пряный запах наполнил комнату, на этот раз не успокаивая, а лишь подчеркивая внутреннюю расстроенность. Он сел на матрас, упершись локтями в колени, и уставился в пол.

Он чувствовал себя глупо и одиноко. Его новая крепость вдруг показалась ему не убежищем, а клеткой, где он запер сам себя со своими страхами, компромиссами и наивными, несбыточными мечтами о тихой девушке с глазами цвета осеннего неба.

Перед сном он все-таки взял в руки Библию. Не для того, чтобы искать ответы, а просто для утешения. Он открыл ее наугад, и его взгляд упал на строки из Екклесиаста: «Суета сует, всё суета!». Он горько усмехнулся. Как точно. Все его метания, страхи, анализ — все это суета. Пыль, кружащаяся в солнечном луче, не имеющая настоящей ценности.

Он перевернул несколько страниц и прочитал дальше, уже из пророка Иеремии: «Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, говорит Господь, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду».

Эти слова отозвались в нем тихим, но отчётливым эхом. Как будто кто-то положил руку ему на плечо и сказал: «Успокойся. Я все вижу. Я управляю. Твоя задача — доверять и идти».

Он закрыл книгу, поставил ее на тумбочку и выключил свет. В полной темноте он лежал и слушал биение своего сердца. Страх не ушел полностью. Сомнения остались. Желание увидеть Лизу снова горело внутри ярким, тревожным огоньком. Но поверх всего этого лег тонкий-тонкий слой мира. Как первый иней на земле. Хрупкий, но реальный.

«Ладно, — прошептал он в темноту. — Буду просто жить. Работать. Ходить в церковь. А там… видно будет. Если это от Тебя… Помоги, Господи. А если нет… значит, так нужно».

Он перевернулся на бок, закрыл глаза, и последним образом перед сном снова стало ее лицо, озаренное утренним солнцем. Но теперь этот образ вызывал не только трепет, но и тихую, осторожную надежду.