Ведьмины тени (гет)

— Поймал! — прошептал мне на ухо глубокий и низкий мужской голос.

То был разгар августа — прохлада, напоённая росой по утрам, таинственные, плотные сумерки вечером, с закатами, рисующими густой цветной гуашью на облаках. И жара днём — палящая, тягучая, заставляющая искать тени в парке, под густыми кронами деревьев, хотя так от школы до дома на двадцать минут дольше, чем по закатанному в бетон душному проспекту. Звук катящегося за мной скейта прорвался даже сквозь наушники, отвлекая от переписки и вынуждая шарахнуться в сторону. Неудачно — корень дерева в траве заставил ногу соскользнуть, и я стала падать, неуклюже заваливаясь набок. Но не успела даже вскрикнуть, как талию обхватили чьи-то руки, вернув равновесие, а спина на мгновение прижалась к чьему-то торсу позади. Наушник вылетел, а в ухо раздалось то самое «Поймал!». Скейтбордист меня тут же отпустил, обошёл и замер передо мной, насмешливо и знакомо блеснув на меня сверху вниз чёрными глазами. И произнёс негромко:

— Привет, ведьмочка.

Меня разом, как радужным пузырём, накрыло воспоминанием. Ало-жёлтая осень, запах подвявшей зелени, сырой ковёр из хвои и листьев, мальчишка, кричащий на меня… и ужас от близкой гибели самого дорогого человека на земле.

Я была не рада этим воспоминаниям. И мальчишке этому дурацкому тоже была не рада. Узнать я его узнала, но здороваться не хотела.

— Чего молчишь? — изумился он. — Язык проглотила? — в его голосе слышались едва заметные нотки превосходства. Он точно старше и я молча поклонилась, пытаясь его обойти, а он растерянно отступил в сторону, удивившись моему насупленному виду, но не отстал.

— Я Джексон, — сказал он, пристраиваясь сбоку. Я ускорила шаги, мучительно пытаясь понять, что ему от меня надо. — Ты меня не помнишь?

— Помню, — нехотя буркнула я. Как и то, что он ловил ведьму для исполнения своего какого-то дурацкого желания.

— Йа, кто так со старшими разговаривает! — возмутился он. Я, не сбавляя шага, чисто на автопилоте изобразила поклон в его сторону и ускорила шаги опять. Ещё чуть-чуть и я бы бросилась в позорное бегство.

Но он не дал, перехватил за локоть и развернул к себе лицом. Мне пришлось задрать голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Ты меня что, боишься? — он смотрел на меня удивлённо. Кажется, до него не доходило, что в обе наши встречи он меня попросту пугал: когда в первый раз уронил и заявил, что я должна исполнить желание, и сейчас, когда мы оба в безлюдном парке и восемнадцатилетний здоровый парень всяко больше шестнадцатилетней девушки. Но, наверное, догадался об этом по затравленному взгляду, потому что тут же отпустил руку и отступил, пытаясь сказать.

— Я не сделаю тебе ничего…

Я не дослушала, рванув от него со всех ног. Мне было до ужаса стыдно, до ужаса страшно и вообще, меня рвал на части такой клубок эмоций, что я предпочла задыхаться от бега и адреналина, чем в нём запутаться.

Но всё-таки, несясь сквозь редкий лес, где низких кустов было больше, чем травы, я услышала вслед его крик.

— Чон Сомин!

Преследовать он меня всё-таки не стал.

Экая глупость — перевестись в другую старшую школу на последний учебный семестр, но Джексон, однако, именно её и сделал. Девчонки не могли его не заметить — новенький, высокий, красивый, да ещё и фехтовальщик с золотой медалью — и вовсю перемывали ему косточки. Разглядывая иногда на переменах в школьном дворе статного парня с рельефными руками в майке без рукавов, пришлось признать, что он мне… понравился. Но едва его взгляд скользил в нашу сторону, как я поспешно опускала глаза и прятала их за бордовой чёлкой.

Ко мне он больше не подходил. Зато меня при одной мысли о нём (а мысли о нём очень скоро заняли почти всю мою головушку) выворачивало двумя основными эмоциями — желанием и страхом. Но он не настаивал на более близком знакомстве, а мне в жизни не хватило бы храбрости сделать первый шаг.

До Хэллоуина оставалась неделя. Предвкушение праздника плыло в осеннем воздухе вместе с летящими паутинками и медленно опадающим ярким японским клёном. Город был фиолетовым и жёлтым, страшно-нестрашные рожицы и тыквенные оскалы смотрели отовсюду, рождая на губах невольную улыбку. Я тоже была яркой — лазурное пальто отлично сочеталось с горчичным шарфом и бордовыми волосами. И эта яркость почему-то скользила по моим губам лёгкой улыбкой, заставляя чувствовать себя сегодня очень женщиной, со странным томлением и странными желаниями глубоко внутри. Казалось — вот-вот, пара аккордов любимой песни в наушниках, и я взлечу в небо птицей и умчусь куда-то вдаль и ввысь, за неведомыми этому миру чудесами.

Меня приземлили жёстко, всего лишь одним окликом, полузабытым голосом, от которого противные мурашки расползлись от загривка по всей спине.

— Чон Сомин!

Исход дня потемнел разом — он не стал вечером, таким же ярким, как и день, расцветая чёрно-оранжевыми хэллоунскими огнями, а потускнел до обычной серой осенней хмари, тяжёлой и давящей. Тщательно спрятанные где-то в глубине памяти события четырёхлетней давности выплыли наружу сами — лес и камень, царапина и договор, странные светлые глаза (почему-то они в воспоминаниях теперь действительно светились фиолетовым) и вода из пластиковой бутылки.

Женщина стояла, прислонившись к косяку дверей маленькой кофейни, всего в десятке шагов от меня. Мне показалось, что она ничуть с того времени не изменилась — джинсы, толстовка, кроссовки, вот только сумки не было, зато в руках было два стаканчика кофе. Уверенным жестом она протянула мне один. Я думала тогда, что женщина сильно старше даже мамы, и только сейчас поняла, как ошибалась. Ей было лет за тридцать на самом деле, не больше — а может, и меньше, европейцы с возрастом редко хорошо выглядят, совсем не так, как кореянки. Тогда она показалась мне некрасивой, и я подтвердила это сейчас — лицо было слишком большим, слишком длинным, она чем-то немного напоминала лошадь. И лишь светлые глаза сверкали по-прежнему льдистым блеском. Почему-то от этих глаз меня вынесло больше всего — на мне, желающей чуть приукрасить себя, сегодня были такие же светлые линзы.

На ватных ногах я подошла к ней и взяла стакан. Мне показалось, что язык прилип к гортани — так мне вдруг стало страшно. Потерянный договор железным обручем давил на мозг, сковывая — я не смогла бы признаться в том, что его потеряла, никогда в жизни.

— Зайдёшь? — она кивнула и зашла первой, придержав дверь. Это действительно было приглашение, не приказ — можно было не заходить, развернуться и уйти. Я выдохнула, глотнула кофе, обжигая язык и горло, и это непонятным образом придало мне решимости. И шагнула вперёд.

Этот дом, маленький, двухэтажный, с большими мансардными окнами, притулившийся на самом углу меж зданиями выше и современнее, я знала, хоть мой маршрут здесь пролегал редко. На первом этаже была кофейня со странным названием «Зелёный гладиолус». Помещение внутри было на удивление неуютным — низкие подоконники в двух окнах служили сразу скамейками, пара столиков, стойка, голые стены и огороженный занавеской из блестящих бусин вход, кажется, в гадальный салон. Единственный плюс — запахи кофе и свежей выпечки, дразнящие нёбо так, что потекли слюнки. На одном из столиков булочки и стояли, приглашающе заманивая присесть и угоститься.

— Что вам нужно? — грубо, пересохшим горлом спросила я.

Дети и логика — так себе явления по совместимости. Я была твёрдо убеждена, что помогла маме, но меня уверяли в обратном все, кому не лень. И постепенно из памяти всё стёрлось — женщина со странными светлыми глазами, жёлтая бумага, где-то потерянные алый бактус и сумочка с альпакой. Наша жизнь вернулась в прежнее русло, и никто так и не смог сказать, почему изменилась я, каждую минуту ожидая теперь подвоха — мамина ли болезнь или ожидание расплаты по контракту. Я стала другой — чуть более подозрительной, чуть более наблюдательной, но эти черты характера проявлялись во мне исподволь, постепенно делая замкнутой и настороженной. Мне не снились кошмары по ночам, и не преследовали страхи. Но тянущее чувство вины и неоплаченного долга всё равно угнетало. А сейчас пришёл час расплаты, и мои ладони стали липкими и холодными от пота.

Женщина удивилась моей грубости. Она осмотрела меня теперь совсем пристально, будто сквозь черты лица стараясь не только мысли прочесть, но и выяснить всё моё прошлое с того момента, когда я ручкой вывела аккуратные буквы хангыля со своим именем на ломкой бумаге.

— Чон Сомин, ты изучила наш контракт? — вопрос был мягким и очень удушающим. Я вспыхнула, как маков цвет, мучительно умоляя себя не краснеть.

Я не могла соврать.

Я не могла признаться.

Я молчала, чуя, как подступают слёзы.

— Да что с тобой? — женщина была искренне удивлена и в её голосе наконец появилось хоть что-то, от чего я могла оттолкнуться. Сочувствие и сопереживание — как тогда, на поляне.

— Я его потеряла, — еле слышно шепнула я в чашку кофе — так тихо, что не услышала свой голос даже сама. Но он всё равно будто прогремел в маленькой безлюдной кофейне, до краёв наполненной сладкими запахами.

Женщина рассмеялась — искренне, негромко и заливисто, чуть постанывая «ох же дурочка», и закрыв ладонью глаза. Я ждала громов и молний небесных, а надо мной всего-навсего смеялись.

— Я-то надеялась, что ты его изучила за это время вдоль и поперёк, и всё удивлялась, что же ты не приходишь, — улыбаясь, и всё ещё хихикая на мою глупость, она поднялась и прошла куда-то за маленькую дверь. Вернулась она со шкатулкой, вытащила оттуда тот, второй экземпляр и протянула мне.

Дрожащими руками, чуть не разлив, я отставила стакан и вцепилась в бумагу.

А через полчаса, перечитав его, наверное, сотню раз, я сидела с круглыми от удивления и ужаса глазами, не зная, как реагировать и что делать дальше. Мысли путались и только одна была боле-менее оформленной — Мара. Женщину звали Мара. Она так и сидела напротив, внимательно рассматривая меня и с каждой минутой пугая всё меньше. А может, на мой страх повлияло то, что благодаря контракту я, наконец, узнала её имя.

— Я не верю в магию, — угрюмо буркнула я.

— Так и я не верю. Магии точно не существует, — согласно кивнула Мара, и мягко улыбнулась чему-то своему.

— Но я же не ведьма, — жалобно попыталась отрицать я предложенное контрактом.

— Так и я не ведьма, — подтвердила очередным кивком Мара. Вместо сладостей она предпочла солёные орешки, по одному забрасывая их в рот. — Но чудеса случаются всё равно — как бы мы им не сопротивлялись.

Я сама этого не осознавала, но меня впервые за четыре года отпустило подспудное ощущение ужаса.

В контракте не было ничего страшного — я должна была работать на Мару в течение десяти лет. Она не требовала ничего необычного — всего лишь помогать ей по вечерам в кофейне, когда поток клиентов был самым обильным. Она же в это время предполагала сидеть в той занавешенной комнате, гадая клиентам. Работа была несложной даже для подростка.

— Вам просто нужна бариста? — недоверчиво спросила я.

— Ну да, — кивнула Мара. — Если народу немного будет — сиди, делай уроки, я не против.

Я склонила голову. Сомнения всё не отпускали.

— Лучше выскажи, но не мучай себя опасениями, как прошлые годы, — сказала Мара, внимательно глядя на меня.

— Я планировала за это время заработать себе на обучение, — осторожно сказала я. Четыре часа в день у неё, ещё столько же где-то ещё: мне сейчас предстояло решать — деньги или обучение, потому что с учёбой и работой в двух местах сразу я не справлюсь.

— Я не собираюсь лишать тебя денег — твоя зарплата будет такой же, как и в любом другом кафе. А если выручка будет хорошей — то ещё и премии, — спокойно ответила иностранка. Я удивилась.

— А смысл со мной заключать этот контракт? Вы же могли просто нанять кого угодно!

— Ну, я же твою маму спасала, а не чью-то ещё.

— Просто… — я помялась, пытаясь сформулировать мысль. — Разве я тогда не могу собрать ту же сумму, что я бы заработала у вас за десять лет и отдать вам в качестве платы?

— А разве деньги помогли четыре года назад, когда ни одна из терапий и операций не сработала? — спросила Мара. И вдруг от её тона, внезапно ставшего холодным, у меня что-то нехорошо сжалось внутри. — Кроме этого, это всего лишь малая часть платы. Настоящая — одна ночь в году, — Мара указала глазами на контракт.

Пункт о ночи стоял вторым, первым были наши имена. Одна-единственная ночь в году, которую я обязательно должна буду проводить здесь, в кофейне. Точнее, не ночь, сутки — с полудня 31 октября до полудня 1 ноября.

Ночь всех святых.

Хэллоуин.

— Сутки раз в год — ночь, когда ты никому не сможешь отказать. Все произнесённые желания должны быть исполнены. И это и есть твоя основная плата по кредиту за чудо.

И вот это меня напугало. Очень. Страх противными липкими щупальцами откуда-то из живота расползся по спине, а дойдя до шеи, вдруг переродился — в чистый незамутнённый горящий гнев.

— Я не собираюсь исполнять прихоти каких-то идиотов, да и ваши тоже! — процедила я сквозь зубы.

Мара вздохнула и прикрыла глаза. Мне казалось, что она начинает выходить из себя — кажется, с воспитанием детей у неё было так себе, во всяком случае, терпения бесконечно мне что-то объяснять у неё точно не было.

— Сомин, оглядись. Это кофейня, просто кофейня. Причём в тихом и спокойном районе. Сюда приходят аджуммы и аджосси купить чашечку кофе, и поездить тебе по ушам своими рассказами про детей и внуков. Они рано ложатся спать, и Хэллоуинская ночь — это время, когда сюда забегут один-два клиента, потребовав у тебя всего лишь чашку кофе и чуть подсохшую булочку. Неужели ты правда думаешь, что я собираюсь тебе навредить? Зачем оно мне?

Я не знала и не хотела знать. Четыре года ожидаемой расплаты не прошли зря — я стала дёрганой, злой, нервной и все мои страхи выплёскивались сейчас в недоверии. Я, наконец, нашла врага, с которым можно бороться, и им оказалась Мара.

Я вскочила из-за стола, швырнув контракт ей.

— Я не буду этого делать! — развернувшись, я подхватила сумку, пальто и шарф за самый кончик, и ринулась к выходу. Я ожидала чего угодно — громов и молний, захлопнувшейся и запертой двери, гневного крика в спину, а то и руки (обязательно с костлявыми пальцами) которая схватит меня за плечо. Но настиг меня в неожиданной тишине, нарушаемой лишь моим гневным пыхтением и шагами совсем негромкий голос владелицы этого места:

— Ты не мне делаешь хуже. И даже не себе.

Не оглядываясь, я выскочила и помчалась домой, а слова липким шлейфом тянулись за мной, шёпотом продолжая звучать в ушах. Шарф, выроненный в поспешном бегстве, остался там.

На следующий день мама была бледной, уставшей и испуганной. Её врачу не понравился результат её ежегодного анализа на раковую клетку и тот подозревал рецидив. Маму отправили на повторный анализ, а я, чуть не разревевшись от беспомощности и безысходности, вернулась в кофейню. Мне всё равно нужно было забрать шарф.

Мара ничего не сказала, увидев меня. Молча выложила на прилавок фирменный пакет с аккуратно уложенным туда шарфом. Мы даже не поздоровались друг с другом и это было странно правильно, будто в нашем общении нам не нужно было обозначать кратковременное расставание. Я стояла, насупившись и засунув руки глубоко в карманы, не желая принимать даже свою вещь из её рук.

— Ты специально! — обвинила я её. Все условности, формальная речь, вежливое обращение к старшему — я нарочно грубила ей, надеясь, что моя резкость её оттолкнёт или спровоцирует, даст мне повод разозлиться и не платить по счетам. Я никак не могла смириться.

— Это не я, — спокойно и уверенно сказал та, внимательно глядя на меня.

И я поверила. Нехотя, болезненно, но поверила.

— Хэллоуин через неделю. Я уже должна буду… — подвесила я в воздухе вопрос. Мара вдруг рассмеялась, и я невольно раскрыла рот. Она смеялась завораживающе — лёгким переливчатым смехом, серебряными звонкими колокольчиками, и стала в ту же секунду такой красивой — со своим дурацким вытянутым непривычным лицом и светлыми глазами, что я замерла от удивления.

— Ох, девочка, прекрати ты бояться! Поверь мне, есть вещи и пострашнее, — Мара разулыбалась, вышла из-за прилавка, приобняла меня за плечи и потащила в сторону неприметной дверцы, за которой была маленькая подсобка — там можно было переодеться и оставить вещи. — Да, уже будешь должна. И чтобы ты не навредила сама себе, за неделю я должна научить тебя делать кофе.

Ни фига легче мне от этого не стало.

Но кофемашину за неделю я освоила.