Одна на всех (гет)

— Гермиона! — мягко позвал Гарри, спустившись из спален. — Вообще-то, уже два часа, ты завтра просто не сможешь работать.

Гермиона не ответила. Просто снова хотелось застыть и не шевелиться. Что это — неужели она так устала за прошлый год?..

— Герм... ну правда, пойдем, — Гарри присел рядом и притянул к себе. Гермиона вздохнула и уткнулась носом в крепкое плечо друга.

— Посидим, а? — глухо сказала она. — Я... не знаю, в Хогвартсе еще хуже.

— Тяжело?

— Очень.

— Рон не спит вторую ночь, — пальцы Гарри чуть сжались. — Невилл ворочается... я не знаю, что стало со всеми нами. Думаю, это пройдет когда-нибудь.

— Как Джинни? — спросила Гермиона после длительной паузы.

— Плохо, но хотя бы наметилось улучшение. В Мунго сейчас разрабатывают какое-то особое средство для таких повреждений, намекают, что скоро поднимут на ноги всех.

— Хорошо бы.

Они сидели у огня, думая каждый о своем. Начало года оказалось невероятно тяжелым, но вот именно сейчас, рядом с другом, становилось легче. И хотелось продлить — ну хотя бы ненадолго! — этот момент уютного спокойствия.

Утром оно ведь уже испарится.

Мерлин.

Ненавижу завтраки.

Спросонья непременно подташнивает, а есть надо. Иначе нельзя. Давишься овсянкой, а у самого глаза рыщут по залу. И непременно натыкаются на кого-нибудь из них.

Когда-нибудь эти детишки станут персональной паранойей.

Ну подумаешь, увидели. Подумаешь, самое-самое сокровенное, мелочи какие... Подумаешь, от себя самого прятал всегда. Ведь они же не обсуждают это, не распространяют. И не станут использовать против...

Ошпионился ты совсем, Северус. Какое к дьяволу против?

Взгляд натыкается на Уизли. Умер, умер парниша, тут ничего не поделаешь. Пытается еще трепыхаться, балагурить, улыбаться — а спасти вряд ли можно уже. Сам знаю, сам такой. Грейнджер уже совсем не Грейнджер, а скоро станет совсем Снейп — тьфу, что за мысли... Наша милая зубрилка черствеет день ото дня, и, уверен, настанет тот момент, когда от нее начнут шарахаться студенты. Ну, или подчиненные, как уж пойдет. А Поттер, как всегда, избранный. На сей раз — пастухом этого стада калек.

Впрочем, неизвестно еще, что хуже — шарахаться по лесам, уворачиваясь от Авады, или сидеть дома и дрожать, как лист. Хотя что это я, конечно известно. Мучиться в бесполезном ожидании несомненно невыносимей. Зато теперь...

Им, этим малявкам, которые с самого детства варились в опасности и мариновались в адреналине, теперь очевидно труднее, чем тем, для кого война стала всего лишь эпизодом в жизни. Страшным, тяжелым, до безумия кошмарным — но эпизодом, который уже закончился. И результат его вскоре просто-напросто исчезнет. А эти трое... да чего уж там, они такие же, как я. Они привыкли лезть в пасть василиска, привыкли махать палочками, расточать свою детскую гриффиндорскость. Или гриффиндорскую детсткость, один черт почему-то действенно. Я привык работать на износ — в тени. А вот терять близких не привык никто. К этому в принципе нельзя привыкнуть.

Овсянка отвратительно сладкая. Стоит вспомнить об этом малприятном факте, как горло скручивает рвотный спазм. Ненавижу завтраки. И ненавижу тыквенный сок.

— Высшая трансфигурация, — объявляет МакГонаголл. Гермиона лениво вертит в руках перо.

Ну, трансфигурация. Ну, высшая. Извините, профессор, это уже вовсе не интересно. Спасибо вам за все, я вас очень люблю, но высшая трансфигурация — это совершенно никчемная вещь.

Особенно учитывая то, что за прошлый год она натрансфигурировала столько, сколько не трансфигурировал весь выпускной курс вместе взятый.

МакГонаголл велит мелу писать формулы на доске. Кому они нужны? Главное-то тут вовсе не это...

— Герм, — шепчет Рон и толкает ее под руку. — Гермиона, почему ты не пишешь?

Гарри с другой стороны оглядывает ее. Внутри поднимается отчего-то тихая злость.

— Не хочу.

— Почему? — Гарри не сразу находит что сказать. Очевидно, в головах мальчишек... хотя какие они уже мальчишки... не укладывается тот факт, что Гермиона Грейнджер может не хотеть учиться.

— Не знаю. Бессмысленно это.

Гарри уже открвает рот, чтобы начать убеждать ее в чем-то, как с другой стороны слышится тихий треск.

Рон сломал в пальцах перо. Он бессмысленно глядит перед собой, сверлит взглядом чью-то спину, и воздух вокруг него уже начинает дрожать от концентрированной магии. Гермиона вдруг теряет все свое хладнокровие.

— Ронни... — прохладная ладошка ложится на руку парня. Рон обмякает и спадает напряжение, но всех троих отчего-то морозит. — Ронни... ты — что случилось?

— Ты права, — неслышно говорит он и поворачивается. Взгляд совершенно пустой. — Ты права, Герми. Это все бессмысленно. Все уже кончилось, мы никому не нужны...

— Да что вы оба... — Гарри осекается. — Прекратите. Пожалуйста. Вы же знаете, что это не так!

— А как?

— Мистер Уизли! Мистер Поттер! Мисс Грейнджер! В чем дело, почему вы не пишете лекцию? — хлыстом осаживает их голос МакГонаголл.

— Профессор, извините, — кается Гарри. — Просто... знаете, мы, кажется, еще не оправились от событий прошлого года. Может, глупо звучит, но...

— Не продолжайте, мистер Поттер, — суровое лицо МакГонаголл становится немного мягче, и она подходит ближе. — Я понимаю. Всем пришлось нелегко, но необходимо уже проснуться и начать наконец жить в этом новом мире. Новой жизнью. Уже ничего не исправишь, не сделаешь по-другому, сделано много ошибок — но мы ведь живы, мы победили, мы совершили для этого все, что было в наших силах. И нельзя, мистер Уизли, позволять этим ошибкам заслонять от нас настоящее. Мы живы. Вы живы. У вас впереди еще вся жизнь, не тратьте ее на перебирание горестей. Проживите ее хорошо. А пока, если нужно, сходите к мадам Помфри, у нее есть чудное успокоительное. По крайней мере, мне оно помогло.

Наверное, слова МакГонаголл все же возымели какое-то действие — Рональд слегка ожил и даже согласился немного полетать с Гарри. Гермиона вяло порадовалась за него и, отмахнувшись от предложения присоединиться, забилась в угол гостиной с огромным талмудом.

И теперь, глядя на строчки, она пытается отвлечься от той паршивости, что преследует ее с той самой финальной битвы. Конечно, финальная она только символически — сколько еще было стычек, драк, боев с расползшейся Волдемортовой армией? Не сосчитаешь. Но — как бы то ни было, а после того дня стало совсем плохо.

Что было во время беготни по лесу, поиска хоркруксов? Еще жив был Волдеморт, еще рыскали по Англии Упивающиеся, еще мучили вопросы — получится ли, выстоим ли, найдем ли, победим ли?

Теперь-то все хорошо.

Теперь-то все уже почти правильно!

Только отчего ж так хреново-то...

Гермиона захлопнула книгу.

Тогда была надежда — на то, что все будет хорошо, что выживут все дорогие люди, что можно будет вернуться в Хогвартс — тот же старый добрый Хогвартс, что и раньше. Что будет жив Фред, а Джордж никогда не станет угрюмцем, как теперь. Что у Тедди Люпина будут родители. Что Шизоглаз Хмури, неизменный и неизбывный, все так же будет пугать молодых авроров напоминаниями о неусыпной бдительности.

Но — надежда уже умерла. И все стало так, как оно есть теперь.

Не на что надеяться. На что? На то, что все будет хорошо, Англия оправится? Это общеизвестный факт. Хогвартс будет отстроен, говорите? Когда, через сколько лет?

А прогнозы все неутешительней. И реальность — все мрачней и мрачней.

Пусть. Пусть Гарри — вспоминая о нем, Гермиона всякий раз даже слегка улыбается — пусть он поможет, кому возможно. Пусть Рон оправится. Пусть МакГонаголл живет и здравствует как можно дольше, пусть Снейп излечит свою израненную душу — пафосно-то как, Мерлин, — и пусть у Билла и Флер родится поскорее маленький Фредди, который будет другом Теду и радостью для Джорджа.

Пусть будет так.

Пожалуйста.

Может, тогда послевоенное выздоровление придет быстрее и будет легче...

Дверь гостиной резко распахивается, и внутрь вваливаются мокрые, продрогшие, странно нервные мальчишки. Гермиона, почуяв неладное, кидается к ним.

— Герми... — вдруг всхлипывает Рон и роняет голову на ее плечо. Глядя сквозь рыжие вихры на Гарри, Гермиона обмирает — что случилось? Даже Гарри едва сдерживается, мелко дрожит, глаза блуждают...

— В чем дело?

— Джинни умерла.