И все-таки... (гет)

… и было в их неторопливом сближении нечто волшебное, завораживающее — не знаю…

Прощай! — как я себя ненавидел за то, что однажды смог произнести эти слова. Тогда все было по-другому, я думал, что мы должны расстаться. Но все меняется — и люди, и мир, и боги. Я понял многое. И я свято верил в то мимолетное соприкосновение с твоим взглядом — еще раз, еще бы на мгновение ощутить магию искрящихся карих очей твоих.

Прости! Я в долгу перед тобой. Ты нужна мне всегда. И когда я был чумазым мальчишкой, который тогда думал, что попал в волшебную сказку, и когда я взрослел. Ты всегда была со мной, охраняла, помогала, спасала, давала надежду и избавляла от страха. Нет в этом мире того, чем я могу выразить благодарность тебе, за все годы, в течение которых ты дарила мне силу своего волшебства.

«Почему ты мне так нравишься?» — отчего не задавал себе этого вопроса раньше? Все изменилось. Теперь я задаю его по нескольку раз, и вот нашел ответ. Он в тебе: худенькая, почти хрупкая фигура, темно-каштановые волосы до плеч, бледное лицо, карие глаза — я создал себе бога. И с ним приходит понимание того, что все это время молишься самому себе. Необходимо это понять, иначе заснешь вечным сном с трепещущей надеждой встретить того, кого любил и кому молился всю свою жизнь, а потом пугаешься, когда вместо светлого, лучезарного облика встречаешься с пустотой.

Спасибо! Я теперь не из тех. Я знаю, что меня ждет после смерти — свобода от необходимости обманывать самого себя. Теперь я встретил бога…

О, Богиня Любви! Ты даже не догадываешься, что только искры веселья в твоих глазах, румяный жар щек, пухлые губки привели меня обратно. Благодаря ним этот мир существует, который только зеркало, в котором, бросая взгляд со стороны, мы видим отражение других миров, словно мозаика из кусков стекла создает то, что видим в них. Но ты этого не знаешь, поскольку зеркало глупо, показывая лишь отражение, за которым нет ничего, потому ты и не догадываешься, что пришла из другого мира, уже существующим до этого, где твою красоту всегда стерегут драконы и единороги.

Теперь и я приобщился к истинной вселенной. Я словно странник во Тьме, бредущий все время пустырем без дороги, заблудившись, кажется, навеки в том черном бесплодном мире, где земля солона, воздух горек... А над головой небо Тьмы тлеет багровым жаром, закат красной действительности последними каплями крови стекает за горизонт, и вдруг...

Мерцание струящего света, нежно ласкающего силуэт девушки в этот серый день, пробил дорогу в моем мире, полного зла и враждебных помыслов. И губительный всему живому вал Тьмы, в котором я существую или он во мне, теперь раздавлен живым светом, хрупкое стекло мира разлетелось во все стороны живыми осколками. Теперь мир навеки освобожден от небесного заточения — он заживет отныне своей жизнью. Но… мы остаемся детьми своих вселенных, своих миров, отныне которым суждено воссоединиться. Тьма и Свет…

Наконец! Они встретились….

И магия, чем они являются, зажила собственной жизнью, мир людей — своей. Рождалась новая реальность.

* * *

— Какая красота. Идеальный пейзаж для художника, — проговорю я, глядя со стороны. — Впрочем, не только для художника, для всех, но, увы, — вздохну, — эту красоту никто не замечает, за исключением меня, и никто теперь и не заметит.

«Жаль, завтра и для меня этого всего уже не будет, — добавляю я про себя. — Вы хотели этого, так получите в боге невежды, теперь света лишенные. Нам осталось мчаться лишь среди остывающих звезд»

* * *

А что же случилось дальше?

Вокруг них заискрился новый мир. Розовые облака, красное солнце, наполовину окунувшееся в море, небо — полная гамма цветов. Мир, покой, красота. И они плывущие в нем, словно одинокий кораблик, плавно раскачивающийся по спокойному морю под треугольным парусом.

— Я люблю тебя, — еле слышно у самого лица юноши.

Он молчит — сохраняет полный покой. Шелковистая прядь волос касается щеки. Сердце, и до того бившееся слабо, замирает совсем — вот оно... Осторожно-осторожно она правую руку кладет на грудь, совсем рядом с раной — там, где сердце, душа.

Она замирает. И ждет чего-то... непонятно чего, наверное, прикосновения губ... но ничего не происходит — он просто заключает ее в кольце объятий. И от этого дыхание девушки замирает. Юноша так близко, как даже мечтать раньше боялась, теперь даже не смея пошевелиться — только бы не разомкнул рук...

И в этой тишине полыхнули два пламени, зажженные чьей-то неведомой рукой. Два огненных языка – зеленный, страшный Тьмой, и голубой, как летний полдень, — тянуться друг к другу, осторожно соприкасаются краями — и на границе рождается, как новая звезда, ослепительная вспышка, и биение сердец уже попадает в такт друг другу. Отдергиваются и снова касаются, и вдруг — как вздох — вбирают друг друга одним неодолимым движением, и уже нет ни ее, ни его.

«Я ждала тебя всю жизнь».

«Я тебя тоже. Извини, я не сразу понял, что ты — это ты».

«А я сразу поняла. Я узнала прикосновение твоего пламени. Мы уже были вместе... давно, далеко...»

«Теперь мы навеки воссоединились»

А вокруг них, стоявших полностью обнаженных, невинных, словно фавн и нимфа, купались единороги. И теперь, смотря на нее, окунувшуюся в серебристую воду и искрящуюся теперь своей первозданной красотой, он понял, почему людям не удается приблизиться к единорогам. Никому не подвластно сиять такой чистотой, как у нее душа.

«Что это ты на меня уставился?» — спросила она его, поражая своей наивностью

«Никогда не видел такой красоты, — пробормотал он, как в полусне. — Ты — сияние. Нет большего наслаждения, чем быть с тобой».

* * *

«... Впоследствии, когда я вошел в их комнату под тенью мантии-невидимки, они лежали, без одежды, полностью обнаженные, застывшие до такой степени, что можно было бы счесть это оцепенением смерти, если бы их сердца не бились, как одно, а от лиц и рук не исходило зеленовато-голубое сияние. Ничто не могло заставить их пошевелиться, разомкнуть объятия. Они были вне времени и пространства, — низко склонившись перед ними, я вышел из комнаты и бесшумно закрыл за собой дверь.

КОНЕЦ