Сделка / The Covenant (джен)

На двери кабинета для аудиенций обрушился бешеный стук. Личный секретарь Его Святейшества недоуменно поднял брови, потом посмотрел на часы, что-то вспомнил и побежал открывать. Запыхавшийся курьер испуганно протянул ему запечатанный пакет и тут же скрылся.

— А подписать?! Бумаги какие-нибудь, ведомость о доставке... — заметив, что разговаривает с опустевшей лестницей, красавец-кардинал поднял брови еще выше и вернулся на рабочее место.

Пакет был теплым, или скорее горячим, и странно пах. Разорвав защитную пленку, секретарь ахнул и выронил длинный красный конверт. Пальцы он обжечь не успел, ну только если самую малость, и теперь оквадратившимися глазами смотрел на послание, от которого явственно воняло серой.

Трижды перекрестившись, он ногой запинал конверт под стол и сел, крепко призадумавшись. Вариант с шутниками отпал сразу: письма угрожающего характера имели несколько другой вид, а если кто по роковому недоразумению сбежал из психиатрии, то для умственно неполноценного поработал под дьявольской личиной крайне убедительно. Однако что же делать, если это нельзя даже прочесть?

Запах серы усилился, потом послышался негромкий шорох. Побледнев и мучительно стараясь воспроизвести в голове слова хотя бы какой-нибудь, самой коротенькой и паршивой молитвы, кардинал медленно заглянул под стол, а потом и схватился за край столешницы, чтоб не упасть. Конверт выехал из дальнего угла и теперь просительно упирался священнику в пятку. Судя по нейтрально бордовому оттенку бумаги, он уже остыл.

Морща нос, но, по крайней мере, перестав бояться чертовщины, секретарь поднял адски смердящий презент, вскрыл серебряным канцелярским ножом и вытащил вполне приличного вида кусок черного пергамента. После секундного осмотра кардинал с досадой отложил его и даже позволил себе крепко выругаться. Листок был девственно чист с обеих сторон, а это значило только две вещи: отправитель действительно умственно неполноценный... или текст сможет прочесть исключительно адресат. Но кто адресат?

На конверте лаконично значилось: «Его Святейшеству».

Он? Этот больной и немощный старикан, одной ногой уже парящий на небесах?! Одиноко брошенный в центре пустующей резиденции, в неразгаданном упрямстве отказавшийся сложить полномочия добровольно, но для всех — фактически покойный Папа. То есть... Кардинал вовсе не был невоспитанным грубияном или, там, не уважал своего и всеобщего главу Церкви, скорее, наоборот, обожал. Просто привык называть вещи своими именами. Понтифик тридцать блистательных лет пекся о своей душе и душах всех христиан на планете с полной отдачей и на пределе сил, так что все мирское, суетное сиречь дьявольское не могло его интересовать в принципе. За это он дважды лишился поддержки конклава. За это он должен был получить безоговорочную поддержку Бога и полное неприятие со стороны нечистых сил. Тогда... почему? Маленькое подленькое смердящее письмо на закате праведной жизни?

Секретарь перестал напрасно ломать голову и направился в покои Папы. Григорий должен был спать, убаюканный и временно защищенный от тягот своих хворей морфином, потому мальчишка намеревался оставить письмо на ночном столике и тихо улизнуть.

— Анджело!

— Да, монсеньер? — кардинал, не в первый раз застигнутый так врасплох, виновато спрятал руки за спину.

— Боли в груди усиливаются, не могу уснуть. Ты не вколешь мне еще лекарства?

— Конечно, монсеньер.

«Еще бы не усиливались, — беспокойно думал Анджело, натягивая перчатки и набирая затем через шприц очередную пятимиллилитровую дозу. — У тебя болит сердце, ты слишком много печешься о людях, которые тебя не знают, никого не любят и любить не хотят...»

— Я писал письмо одному старому другу, и сегодня в семь мне обещали принести ответное, — бодро проговорил Григорий, чем несказанно огорошил. — Оно еще не пришло?

— Оно здесь, монсеньер, — тихо проговорил кардинал и подал Папе пергамент. — Я сделаю укол, монсеньер.

— Разумеется, — оживленно ответил понтифик, перестав обращать на него внимание, и принялся читать (что?!).

Выбросив использованный шприц и тщательно протерев руки, Ангел спрятался за дверью покоев, которую прикрыл неплотно — достаточно, чтобы расслышать и разглядеть, что будет происходить с Григорием дальше.

Деликатное, как будто бы плавно спускающееся с потолка покашливание... и кто-то дотронулся до золотой цепи, подпоясывавшей его сутану.

— Святая Мария и Иосиф! — кардинал отпрыгнул и приоткрыл в замешательстве рот. В этой части папской резиденции не должно быть никого, никого и ничего, кроме охраны, но она неукоснительно на своих постах, под страхом неминуемого...

— Меня звали, можно я зайду? — томно спросил, прервав мысли Ангела, невесть откуда взявшийся долговязый молодой человек с густо подведенными черным карандашом глазами. Его облегающая одежда адекватной классификации не поддавалась, равно как и тембр голоса, похожего... похожего на обволакивающее со всех сторон одеяло-ловушку.

— ВЫ КТО?

— Друг.

Незваный, но, кажется, долгожданный гость прошмыгнул в покои Григория и пригласительным жестом поманил Анджело тоже зайти.

«Обратно? Что за вопиющее нарушение порядка...»

Он все-таки послушался. И клялся потом самому себе, что все увиденное там — чистая правда.

— Привет рабу моего врага, — с вызовом бросил гибкий высоченный черт, с размаху уселся понтифику на грудь и закурил. Анджело побелел и уронился на шитый золотом ковёр в страхе, что незнакомец только что на его глазах совершил покушение на самого Папу, проломил ему грудную клетку, убил, отправил-таки на святые небеса... Но Григорий лежал под капельницей так же спокойно, как и за мгновение до вторжения, и кардиоэкран исправно показывал зигзаги его пульса. — Ты погибаешь от прохудившегося насоса, что больше не может качественно перекачивать твою кровь. Что ж твой Бог остался в стороне сего бедствия? Зачем ты позвал меня?

— Ты обладаешь властью над материей, тебе одному ведомо, как меня исцелить, — прохрипел понтифик, внезапно почти теряя сознание от усилия выдавить что-то из больного горла. — Творец не примет мою душу, я много нагрешил и хочу продлить срок жизни на земле.

— И на что ты собираешься потратить купленное у меня время? На замаливание грехов? — черт захохотал, звучно, сочно и раскатисто. Кардиограмма начала неровно прыгать, а экран — мерцать и шататься. — Мы давно присматривались друг к другу, старина, провели прорву переговоров, ты тщательно изучал предметность всех контрактов. И понимаешь, что Сатана никому не делает ни скидок, ни поблажек. Даже Папе Римскому. Согласившись на сделку с моим господином, ты навсегда утратишь свою душу.

— Я... отдам не себя. Его...

Без пяти минут белый как труп Ангел обнаружил, что дрожащая рука понтифика указывает на него.

— А на что мне этот малец? — адский посланник недовольно прищурился и отбросил сигару, заново рассматривая кардинала. — Душа какого-то церковного чина против души самого Папы? Раб презренного Бога, предложи что-нибудь еще.

— Он мой незаконнорожденный сын.

Ангел, в одночасье почувствовавший себя не только мертвецом, но и конченым уродом, бастардом, позорищем и худшим человеком на земле, попытался убежать, но что-то пригвоздило его к месту. То есть кто-то. Черт сменил гнев на милость и сладко заулыбался:

— Это уже поинтереснее будет. Чем докажешь? Он сам-то в курсе?

— Нет. Никто не в курсе...

— Довольно симпатичный. Нет, очень симпатичный. Если причесать и переодеть... — задумчиво пробормотал черт, развоплощаясь во что-то дымчатое и неравномерно витающее под потолком. — Тебе его не жалко?

Григорий не смог ответить, так как перестал дышать. Его кардиограмма задергалась в конвульсиях, выводя на экране что-то похожее на пьяные знаки вопроса.

— Ладно, соглашусь, нельзя такое упустить. Деточка, надрежь папаше любой палец и капни кровью на угол пергамента, — скомандовав это, чёрт снова принял человеческую форму и шепнул Ангелу прямо в похолодевшее ухо: — Если хочешь, можешь порезать Папу посильнее, а то он совсем заврался...

Молодой кардинал, оживший и отмякший под давлением нежного начальственного тона, покраснел, как школьник, и начал судорожно искать выброшенный шприц. Черт быстро прервал поиски, элегантным движением преподнеся ему костяную иглу, которую вытянул у себя изо рта, затем пристроился с ногами в изголовье кровати. Окрасившись кровью, черный лист покрылся вязью сверкающих латинских символов, но от избытка эмоций священник ничего не смог разобрать: буквы плыли перед глазами, слегка пританцовывая, будто живые, а темно-красная клякса внизу необыкновенно напомнила осколки чьего-то сердца...

Закончив, Ангел спросил запинаясь:

— Что теперь будет со мной?

— Ничего, — ответил черт, забирая контракт. — Ты будешь жить, как жил, или даже лучше — под эгидой самой большой и могущественной корпорации из всех существовавших. Твой отец протянет еще год и успеет наделать много новых глупостей, он неисправим. Он угодит к нам при любых условиях, сколько бы еще душ своих детей ни предлагал.

— Душ кого?..

— У него осталось одиннадцать миленьких апостолов на заклание, — черт снова расплылся в сладкой улыбке. — Григорий торгует своими детьми, как цыгане на базаре — гаданиями. Лживый, азартный и неисправимый, без чести, без совести — словом, он наш самый дорогой клиент. Но ты... ты ничего не бойся. Мы, как и любая солидная организация, чтим традиции и составляем договора купли-продажи так, что ни одно условие невозможно не только соблюсти, но и прочесть. А за серу... уж прости, пошалил, сегодня пятница.

Дьявол свернул пергамент и исчез. Но его улыбка, как улыбка хорошо знакомого и любимого с детства чеширского кота, отделившаяся от острого удлиненного лица, долго не таяла в сознании.

Уверенными движениями Анджело по очереди отмерил, набрал и всадил в понтифика восемьдесят кубиков морфина. Постоял, загипнотизированно глядя на прямую линию, разделившую темно-зеленый кардиоэкран напополам. Затем, заслышав в коридорах топот бегущего медицинского персонала экстренного реагирования, встрепенулся и покинул покои Папы через вторую дверь, что скрытно восемьдесят лет просуществовала за оконными портьерами в ожидании именно его.

Лабиринт старых ходов был вышит на его батистовом носовом платке, сам путь — обозначен стрелкой из красных ниток. А свет в подземелье обеспечила бездна фосфорических глаз, что смотрели со всех стен не мигая: зловещие, ошеломительно жуткие — мороз продрал по спине невинного мальчишки, едва они зажглись, все разом — но не причинившие ему никакого вреда. Наручных часов он не носил, не знал, сколько минут и метров одолел спотыкающимся шагом, и просто уперся вдруг в маленькую ржавую калитку.

Ключей не было, но старые петли сломались легко и пропустили его в чей-то крытый каменный дворик. Чистый, тихий и совершенно безлюдный. И всё же отмеченный дьявольским присутствием: на глухую стену противоположного дома кто-то нанес граффити — три большие угловатые шестерки в красных языках пламени. Анджело ухмыльнулся им, издевательски осеняя себя святым крестом, должно быть, последний раз в жизни. И ощутил незнакомый, но стремительно нарастающий голод. Или жажду. Или любопытство... в новом пронзительном осознании. Что шестнадцать лет он провел взаперти, слепой и глухой, доверчиво держась за краешек белой одежды понтифика.

Он вышел на улицы Ватикана, незаметно сбросив с себя кардинальскую сутану.