Дедушка-ментор (гет)

— Почему этот ребенок не может уже, наконец, родиться? — орет она через весь двор.

Вот уж не думал, что доживу до дня, когда Китнисс станет едва ковылять. А нате же вам — дожил: она идет по траве, с трудом передвигая распухшие от отеков лодыжки. Сначала я чувствую лишь облегчение, ведь выглядит она все же получше, чем намедни, да и вообще в последнее время. Особенно, чем в те пару недель, когда мальчишке приходилось, вернувшись домой, искать ее в убежище в шкафу. Но сейчас она не столько отчаявшаяся, сколько раздраженная. Думаю, это добрый знак. Для нее, но не обязательно — для меня.

А ведь какой был славный сегодня денек — до ее появления. Я вообще люблю апрель. Не самый трудный месяц. Зима уже сдает позиции, и жутких воспоминаний не так уж много, хотя и хороших тоже — не густо. Даже не знаю, что из этого хуже. Но в апреле хотя бы жуть от предчувствия Жатвы еще не накатывает — она до сих пор меня настигает каждый, без изъятия год — хоть с Играми давно покончено, и тема закрыта. Немаловажно и то, что в апреле поезда почти всегда приходят вовремя. В такие дни, как нынче, я иногда даже выбираюсь и сижу у себя на крыльце, гляжу за клюющими друг дружку гусями. Но сейчас я бы предпочел отсидеться внутри, так как понятия не имею, как ее заболтать.

— Ненавижу быть беременной, — ворчит она, усаживаясь на ступени крыльца в полуметре от меня. Я смотрю на нее, подняв брови. Вот так шутка… Она и правда воображала себе, что может легко отделаться?

Едкий ответ уже вертится у меня на языке, когда я тянусь за рядом стоящей бутылкой, но тут я слышу резкий свист рассекаемого воздуха и глухой удар. Глянув вниз, я вижу, как между моих пальцев вибрирует такой знакомый нож. И ее маленькая ручка крепко сжимает рукоятку. Но я не дергаюсь. Она свое дело знает крепко.

— Держи рот на замке, — свирепо цедит она. Потом тяжело вздыхает и откидывается на руках. В такой диспозиции она похожа на выброшенного на берег кита — видел такого в Четвертом еще в своем Туре Победителя. Тогда все были слишком заняты, «отмечая» исход Квартальной Бойни, так что кит полежал-полежал на песочке, да издох — такой вот здоровенный ископаемый привет.

И мы с ним в этом похожи.

От столь приятных мыслей всегда тянет выпить еще.

Осторожно перебирая пальцами, чтоб их мне никто не оттяпал, я поднимаю бутылку за горлышко и подношу к губам. Глоток делаю более знатный, чем я обычно себе позволяю с этой отравой. Эффи у нас не показывалась уже много недель, так что я опять перешел на белый ликер. Думаю, и он у меня скоро иссякнет. Риппер померла, другие смылись, и больше никто у нас в Дистрикте его не делает как надо, а он ведь и раньше-то не мог сойти за Эликсир Жизни. Думаю, продуктом нашего свеженького самогонщика-любителя можно запросто краску с домов оттирать. Эта жидкость горит отлично, а я, несмотря на всю свою к ней стойкую привычку, от нее через раз блюю, хотя прежде бывало, без проблем пил такое, от чего бы кто другой давно скопытился.

Но, чтобы вести текущую беседу, не выпить мне нельзя.

Я стараюсь скрыть свой вздох от того, как круто алкоголь нырнул в мой пищевод.

— Солнышко, может, поболтаешь об этом с мамой, с Энни или еще с кем-нибудь? С Джоанной. Вообще с любой женщиной. Я-то что, по-твоему, могу тебе тут сказать?

Она наморщила нос и между её бровей пролегла глубокая складка. Ей тоже это нелегко дается, так что, видимо, и впрямь приперло, но мне-то что за дело? Я совсем в таких вещах не разбираюсь.

Очевидно, она-то так не думает, потому что все равно заводит разговор.

— Я ничем толком не могу заняться. Торчу в доме или в пекарне, в общем, там же, где и Пит. Он так со мною носится, что я уже с ума схожу. Хочу просто побыть одна.

— Поэтому ты пришла искать моего общества в те редкие минуты, когда его нет рядом? Отличный план.

Она вся подбирается, выпрямляет спину, и я понимаю, что уже перегнул палку.

— Это вовсе не значит, что меня от него тошнит, черт побери, — ее глаза метают громы и молнии, будто я посмел предположить такое, тогда как, между прочим, я ничего такого не предполагал. Но она вечно приписывает людям какие-то свои слова и мысли, даже мне. — Да меня от себя уже тошнит. Мне нужно уединение, но от него становится только хуже. Когда я остаюсь одна я так… пугаюсь.

— Могу себе представить. Когда внутри тебя что-то растет, это жутко. У меня как-то был камень в почках. Сплошная жуть. Но мне хоть не надо было имя ему выбирать.

Она расстроена, это более чем очевидно, но сегодня — гораздо больше, чем бывало прежде. «Кто-то попросил у меня сегодня автограф», или «Плутарх мне все названивает», или «Ник и Албер обмазали медом весь мой лук» — вот такие это бывают жалобы. Но это получше, чем в прежние времена, когда она пряталась ото всех в темных уголках, а я уже знал, что все сведется к чему-то вроде: «Мы поссорились, потому что он знает, как надо любить, а я вовсе нет», или «Мне приснилась женщина, которую я застрелила в Капитолии. Когда же это кончится?», или, в самом худшем случае, «Почти что все, кого мы знали, мертвы».

Этот же страх — он… нормален. Могу же я предположить? Хотя, черт меня побери, если я знаю, что такое норма. Но, я думаю, женщины обычно испуганы, когда они в положении. И у Китнисс Эвердин побольше поводов пугаться, чем у большинства.

— Что если я не смогу его полюбить? — выпаливает она.

— Это глупо, — фыркаю я в ответ.

Так и есть. Возможно, это даже самая несуразная вещь, которую мне доводилось слышать. Она считает, что не может любить людей как следует, но она, конечно, очень ошибается. Даже не будь исторического примера Примроуз… Лично я наблюдаю миллион приятных вещей, маленьких знаков внимания, которые она постоянно делает для мальчишки. Думаю, о половине из них он сам даже не подозревает, она так чертовски скрытна в этом вопросе. Чем меньше шанс, что он заметит, тем охотнее она делает что-то милое для него. Но мальчишкой дело здесь не ограничивается. Я видел, как в самый разгар зимы, когда она уж точно не охотится, она поскакала в лес проверить, как дела у Рори Хоторна. Хоть он явно слегка не в себе, и слова из него щипцами не вытянешь. Малышка Пози… Ну, полагаю, сейчас-то она уже не очень маленькая… В общем, эта девчушка думает о ней почти как о старшей сестре. Да даже я всегда накормлен и, в общем, обихожен, хотя я вовсе не готовлю и уже лет двенадцать, как бросил покупать себе продукты. И далеко не только Пит следит тут за моим благополучием.

Китнисс знает, как надо любить, чрезвычайно хорошо. Она только не знает, как делать это открыто.

Не могу ее за это винить.

Мой ответ, между тем, вовсе ее не разозлил, она только больше опечалилась:

— А что, если я буду любить его слишком сильно?

— Ну, тогда ты вступишь в клуб прочих безумных мамаш, — говорю я без задней мысли.

Ее брови взлетели так высоко, что я могу разглядеть у нее на лбу штук четыреста морщин. Ну и зачем же я полез в бутылку?

— Что?

Могу только пожать плечами так, будто бы в моей последней фразе нет вовсе ничего особенного.

— Ты думаешь, иметь детей легко? Конечно же, ты так не думаешь, раз уж столько ждала, прежде чем их завести. Это всегда риск. Да эти козявки так и норовят куда-то круто вляпаться, бывает, до смерти: скачут у печи, лезут на деревья, — я знаю, что сам себя все глубже зарываю. — Дети — сплошные несчастья. Но ведь и со всем прочим дело так же обстоит. Так что ты точно полюбишь его слишком сильно. Так уж это устроено. Тут либо слишком, либо совсем недостаточно. Третьего не дано.

Она уставилась на меня, скривив губы так, словно я сказал ей нечто, что может вызвать либо слезы, либо немедленное бегство. Понятия не имею, что на этот раз. Беременность сделала ее уж слишком эмоциональной.

— Когда ты это говоришь, я чувствую, что виновата, — бормочет она негромко. И становится настолько не похожа на обычную себя, что я диву даюсь: может, мальчишка умудрился запихнуть в нее что-то кроме своей уменьшенной копии? Эта парочка страдает этим делом довольно часто. Могли бы, кстати, закрывать при этом окна в спальне! Казалось бы, зима. Так нет же! Человеку уже не посидеть, не посмотреть на звезды в одиночестве, не выпить крепкой гадости в компании своих гусей без того, чтобы не услышать, как эти двое пытаются сломать под собой кровать. Не уверен даже, как я собираюсь общаться с тем младенцем, раз уж наверняка подслушал момент его зачатия.

Ну, ладно, не хочу пока об этом думать.

— Что ты, черт побери, имеешь в виду? — спрашиваю я вместо этого.

Она вроде поняла, что ненароком пересекла ту грань сентиментальности, к которой мы обычно с ней обходимся с большой осторожностью.

— Когда ты говоришь, как отец, — бормочет она. Ох! Виновата она! Потом что её отец мертв, но я умудрился пролезть на его место. Этакий заместитель. Да я уж точно на это не напрашивался. Не по своей воле. Но, по крайней мере… и не отказывался.

Хотя ни в чем уже я не уверен.

— Я не твой папочка, солнышко, — принимаюсь я громко глумиться, пытаясь занять свою глотку, чтобы оттуда ненароком не выскочило еще какой сентиментальной чуши.

— Я никогда такого и не говорила, — зло бросает она в ответ и пытается скрестить руки в защитном жесте, но быстро понимает, что дело это безнадежно: ни живот, ни грудь ей не прикрыть, настолько они раздобрели. Вдруг она встает, и ее расстроенные чувства практически плывут ко мне по воздуху, они ужасно заразительны. Хорошо бы мальчишка был сейчас здесь. Он бы так кружил вокруг нее, не давая ей вот так стоять, и она бы еще больше распалялась. Глядеть на это было бы забавно, а я бы сам не был сейчас на линии огня. Интересно, как ей вообще удалось убедить его оставить ее хоть ненадолго в покое. Я полагаю, он выполняет все, о чем она ни попросит, но о таком она его просить не стала бы. Потому что, согласно ее собственным словам, она на самом деле не хочет быть одна.

— Я больше не хочу быть беременной! — голосит она, срываясь в сторону своего дома.

— Ты же сама раздвинула ножки, солнышко, — ору я ей вслед.

Я вижу рядом вспышку и слышу глухой стук. Поворачиваюсь: и вот он — ее нож, воткнувшийся в опору крыльца — еще подрагивает. Всего-то в паре-тройке сантиметров от моего лица.

Приятно видеть, что беременность никак не отразилась на ее меткости.

* * *

Несколько дней спустя мальчишка расталкивает меня ото сна: поднимает меня с пола, где я дремал заместо завтрака, и заставляет стоять ровно, хотя я еще и на треть не проснулся. Впервые в жизни я так удивлен, что забываю вынуть нож. Я слишком занят усилиями не упасть мордой в пол. Комната меж тем вращается.

— Иди в город и приведи нам повитуху, — велит он и направляется обратно к двери. Даже не спрашивает. Просто велит. Как будто его способ поднять меня на ноги сам по себе не был столь унизителен.

— Я тебе не мальчик на побегушках, — пытаюсь я ответить, слегка нащупав баланс. Но трудновато изображать оскорбленное достоинство, когда тебя шатает.

Он оборачивается и глаза у него — как ледышки. Хотя голос спокойный, даже суховатый:

— Китнисс рожает. Схватки начались уже часа три назад, а она только что решилась мне сказать. И я не оставлю ее одну ни на минуту дольше, чем нужно, чтобы тебя разбудить. Так что отправляйся за повитухой, иначе я тебе все пальцы переломаю, и уж тогда-то ты точно за ней побежишь.

Он уже почти у двери, когда вдруг наклоняется и поднимает что-то с пола, а потом поворачивается и запускает этим мне в голову. И уходит, даже толком не притворив входную дверь. Все еще полусонный, я не сразу сознаю, что он только что швырнул мне в лицо мои собственные туфли.

— Дались вам эти угрозы, — бормочу я.

Полагаю, пора бежать в город за повитухой. Надеюсь, что хоть кто-то в курсе, кто у нас по этой части спец.

Когда я, наконец, влезаю в туфли и распахиваю дверь, я сразу вижу как она — наша женщина дня собственной персоной — меряет шагами двор. Ей, кажется, пока не так уж больно. А просто очень неудобно.

— Мальчишка так представил мне дело, будто младенец уже наполовину вылез, — кричу я ей со своего крыльца. Видимо, мне не нужно уж очень спешить. Уверен, младенцам нужно немало времени, чтобы вылезти на божий свет, особенно когда рожают в первый раз. Она мне ничего не говорит, только стонет. Чем ближе я к ней подхожу, тем яснее вижу, как сильно она напугана.

— Ну, и где он? — спрашиваю. Парень, что ворвался в мой дом десять минут назад, не оставил бы ее бродить тут одну по двору. Отчаянный звон и звуки падения на кухне, за которыми следуют столь крепкие ругательства, что даже я готов от них краснеть, дают прямой ответ на мой вопрос.

— Он нервничает, — она судорожно сглатывает, когда по телу пробегает схватка. Я, наконец, подхожу к ней вплотную. Не знаю, чем можно и впрямь помочь в такой вот ситуации. Если бы из меня кто-нибудь пытался вылезти и навечно изменить всю мою жизнь, вряд ли бы я захотел, чтоб меня трогали. Но моя рука все равно сама по себе находит ее плечо. Она хватает ее и сжимает так сильно, что мелкие косточки трещат. И я ей это позволяю. Наверное, это меньшее из всего, что я мог бы сделать.

— Я ему сказала, что очень хочу сырных булочек. Ему надо бы чем-нибудь себя занять, а то может нагрянуть приступ.

А это крайне нежелательно. Думаю, если он пропустит рождение своего ребенка из-за того, что бился в конвульсиях, нельзя ручаться за последствия.

— Пока между схватками девять минут, так что скоро оно не появится, — продолжает она, и в ее голосе слышен отзвук жуткой паники. — Я вообще не уверена, что оно когда-нибудь появится.

Она все еще называет младенца «оно» иногда, даже сейчас. Наверное, и я тоже. От этого становится как-то не так страшно. Даже не знаю, чего же тут бояться мне. Я к младенцам непривычен. И не был никогда. Не особо приятно воображать каждого ребенка, которого ты видишь, заброшенным на верную мучительную смерть, куда ты сам его еще и должен сопроводить. Так что я всегда предпочитал держать дистанцию.

— Вот бы Хэйзелл была здесь, — ворчит она, и я совсем не удивлен, что она предпочитает Хэйзелл свое маме, которую, по неведомым мне причинам, предпочли особо не задействовать во всех этих… суровых испытаниях. К сожалению, и мамаша семейства Хоторн сейчас в отъезде — уже несколько месяцев во Втором нянчит своих близняшек-внуков, Джаспера и Джунипер. Не то чтобы они родились по недосмотру, как их старший брат, но, как говорит мне Эффи, они оказались маленькими исчадиями ада: карабкаются по занавескам, ломают мебель, тянут в рот все, что не приколочено и вообще ставят весь дом с ног на уши, если не сбегают на скалы. Хэйзелл пришлось звать на помощь после того, как Алдер, ее десятилетний внук, застукал Джоанну, когда та держала его орущего младшего брата за ногу, высунув его из раскрытого окна. Что-то там было еще про перья и патоку, но пока история добралась до меня, детали подстерлись.

— И на кой она тебе нужна? Ты вроде бы здесь не одна, — я глажу ее по спине, стараясь говорить обнадеживающе, но все равно выходит саркастично. Старая привычка, никуда не денешься. Она вскидывает на меня острый взгляд:

— Потому что она не ведет себя как дура.

Я пожимаю плечами, и мои попытки быть полезным прерываются, когда дверь распахивается, и Пит шагает во двор.

— Хеймитч, разве тебе не надо идти сейчас кое-куда? — лицо у него почти багровое. Впечатляет, до чего он уже дошел: вот так переживать и до сих пор не грохнуться в припадке. Но все равно неубедительно. Его бы энергию, да в мирное русло: чем громить все на кухне, мог бы уж сам смотаться в город и обратно по крайности раза четыре.

— Да иду я, иду.

— Китнисс, ты в порядке? Что-нибудь нужно? — спрашивает он совершенно другим тоном.

Она слегка улыбается особенной, болезненной улыбкой.

— Мне просто нужно походить, ну, и мне бы очень-очень хотелось сырную булочку, Пит.

Он меряет меня недвусмысленным взглядом и захлопывает за собой дверь, снова направляясь на кухню. Уж я-то знаю, что есть она совсем не собирается. Но приятно сознавать, что, когда я вернусь, в доме уже будет свежая выпечка.

До города я дохожу, изрядно шатаясь, потому что, если призадуматься, со вчерашнего обеда я вряд ли что-то ел. А уже наполовину спустившись с холма, я осознаю, что все еще понятия не имею, кто же повитуха. К счастью, первая же, на кого я натыкаюсь, Салли Альберт, старшая дочка Тома, сможет помочь мне разрешить эту загадку. Детишек у Тома сейчас уже человек двенадцать. И эта уже достаточно взрослая, чтобы внятно говорить, — пожалуй, что лет восемь. Ее мать только что доставила в мир очередного младенца, причем сама, так что девочка должна бы знать, кого зовут в дом, когда приходит время родов. Она стоит возле булочной за стойкой цветочного киоска, с которым управляется вполне самостоятельно. На вид она типичная обитательница Шлака, только с карими глазами своей мамы. Еще со Шлаком ее рознит то, что, в моем представлении, тамошние детишки всегда были тощими от голода, а эта девочка довольно упитанная, мягко говоря. Ферма Тома сейчас просто огромна, так что она может есть, сколько влезет, и что душа пожелает. У них там даже есть коровы, так что она даже может ежедневно пить молоко.

Да сложно вообразить себе более цветущего ребенка. Никогда не любил проводить время с детьми, но ведь, если они голодают, на душе от этого паршиво. И все-таки на арене она не продержалась бы и пяти минут.

— Привет, малышка, — говорю я.

Она морщит нос от отвращения.

— Меня зовут Салли, Мистер Эбернати. Два «Л», одно «И», вот так.

— Хорошо, вот-так-Салли, — я делаю многозначительную паузу. — У меня есть вопрос. Кто помогает родиться детям твоей мамы?

— Она сама, — говорит девочка, индифферентно отхлебывая воду из стакана.

Мимо. Не совсем это я имел в виду.

— Нет, я хочу сказать, кто принимает роды? Знаешь, как акушерка или доктор?

Девочка вздыхает с заметным раздражением:

— Она сама и принимает, Мистер Эбернати.

В этот момент я остро чувствую, что ушел из дому без фляжки и без всего, чем можно промочить горло.

— Слушай, детка. Я знаю, откуда берутся дети. В курсе, что твоя мама в этом участвует. Но кто же ей помогает?

Она горбит плечи и глядит на меня так, будто бы я самое безмозглое существо, какое ей встречалось:

— Мой папа.

Вот до чего я докатился. Хэймитч Эбернати, Победитель, Ментор, лидер повстанцев, некогда один из самых блестящих юных умов, видавший виды, расчетливый, хотя и под градусом, старик болтаю о половой жизни с пухлой восьмилетней девочкой. Видел бы это Рубака…

— Спасибо, детка, — бормочу я.

— Может, вам спросить у моего дяди, — предлагает она, пожав плечами. — Он сейчас в пекарне.

Полагаю, стоит так и сделать. Чем дольше я здесь проторчу, тем больше вероятности, что будущий отец сорвется на мне по возвращении. А еще через несколько часов уже Китнисс разорвет меня в клочья, если ребеночек застрянет у нее внутри.

Колокольчик на двери звякает, когда я вхожу и вижу его: Доктора медицины, Доктора наук, Директора по исследованиям и развитию в одном из самых передовых фармакологических институтов Панема, сгорбившегося над прилавком и наносящего глазурью изображения крошечных мишек на сахарные печенья с выражением предельной концентрации на узком лице. Почему он сейчас в пекарне, а не на своем рабочем месте — выше моего понимания. Могу только предположить, что он помогает таким образом Питу.

— О, привет, Хэймитч! — вставая, он ухмыляется и поправляет свои роговые очки. — А я всегда ошибочно полагал, что ты никогда не покидаешь своего тихого убежища в Деревне Победителей, если в дело не вмешаются ликер или Мисс Бряк.

С годами этот парень не перестал быть занозой в заднице.

— Заткни свою пасть, Хоторн.

Он откладывает кондитерский шприц и поднимает руки в знак капитуляции.

— Не надо горячиться. Я сделал самое рядовое умозаключение.

— Да? Ладно, я тоже сделаю: с этим галстуком ты смотришься как полный идиот.

Он на это не злится, просто усмехается:

— Могу тебя заверить, Хэймитч, моя жена с этим не согласна. Ей определённо нравится снимать его с…

Я тоже поднимаю руку, но в знак предупреждения. Что-то в моем взгляде все-таки помогает достичь невозможного и заткнуть его. Сегодня, видно, такой день, когда любую из моих знакомых пар меня вынуждают представлять за этим делом, и это отвратительно. Нет, я не прочь отпускать непристойные шутки на чей-либо счет, как и любой другой, но тут уже дело в визуальных образах.

А я уж точно не готов зримо представить тощую задницу Вика Хоторна в такой вот пикантной ситуации.

— Кто принимает роды у Сьюзи? Хотя нет, забудь. Кто у нас повитуха? — поднимаю я вопрос, который меня сюда привел.

Его лицо загорается восторгом, и он обегает прилавок, чтобы обнять меня за плечи.

— У Китнисс уже начались схватки? Как далеко они зашли? Как она описывает боль? Головка уже показалась? — похоже, он готов начать записывать.

— А, так это ты у нас повитуха?

Вик слегка зеленеет от такого предположения и разжимает руки.

— О, небеса, конечно, нет! Я никогда не работаю с пациентами. Я же скорее биохимик, чем врач. Моя область — исследования.

Я разочарованно вздыхаю и стучу кулаком по прилавку, прежде чем сгрести его за воротник и опустить его на уровень своих глаз.

— Вик, мне дела нет, да будь ты даже экзотическим танцором. Кто в этом городе принимает роды?

— Моя свояченица, — сглатывает он, широко распахнув глаза. Но даже в состоянии испуга он, кажется, не в силах держать язык за зубами. — Она и сама всего несколько месяцев назад родила Линди с помощью Тома, я должен сказать. Ребенок появился слегка преждевременно и так проворно, что из больницы никто не успевал доехать.

Ох. Так эта крошка мне не соврала.

Но я его не отпускаю:

— И где я могу найти Сьюзи вот прямо сейчас?

— Дома, — он разве что не хнычет.

Тогда я выпускаю его воротник, и он валится на стойку. Его аккуратная рубашка теперь измята, а фартук съехал набок.

— Спасибо, малыш. Не скучай тут с этими печеньями.

Идти по фермы семейства Альберт не так уж далеко, но порядочно, чтобы я начал беспокоиться, что у Китнисс и впрямь сейчас проходят роды, и ей вообще-то нужна помощь. Так что я несусь туда трусцой, хотя почки вопят от боли, а колени невыносимо ноют. Прямо по курсу Том идет за плугом, ведомым огромной чалой лошадью. За ним следует маленький мальчик, собирая в сумку вывороченные плугом камни. А уже за мальчиком ковыляет неопределённого пола карапуз, который, кажется, собирает что-то еще, что вышло из-под плуга и запихивает найденное прямо себе в рот. Подойдя поближе, я понимаю, что ребенок ест червей.

Дети абсолютно отвратительны. Но этому я должен воздать должное за находчивость. Употребление червей — определенно навык выживания.

Том видит меня и останавливает лошадь, потрепав по рыжеватым волосам мальчика и подставив руку ко рту темноволосого поедателя червей. Малыш выплёвывает их целую горсть.

Они все еще шевелятся.

Хорошо, что я привык жить в грязи, иначе меня бы стошнило.

Том разбрасывает червей над полем и потом берет ребенка на руки, и рысит ко мне, крича при этом другому что-то, чего мне не разобрать. И тот устремляется к дому. Я невольно подмечаю, как здорово он бежит, и как эта скорость мне пригодиться.

— Так Китнисс нужна Сьюзи? — спрашивает он, пожимая мне руку своей, шершавой и почерневшей от работы. Карапуз глядит на меня с подозрением, потеки соплей сбегают почти до самого рта. Я по-прежнему не могу сказать, мальчик это или девочка.

Я киваю.

— Пит не хотел уходить из дома. Настоял, чтобы я сюда отправился. А идти до вас не так чтоб очень близко.

Том ухмыляется.

— Знаешь, ты мог просто звякнуть. Они мне дали телефон, раз уж я мэр и все такое…

— Мальчишка про это знал? — вопрошаю я мрачно.

— Не уверен. Может быть. Он не так чтобы хорошо запоминает все в последнее время. Волнуется из-за ребенка.

Пожиратель червей между тем начал (или начала?) вытирать грязные руки о лицо своего отца.

— Я послал Сэма за ней. Она мгновенно соберется.

— Как зовут этого ребенка? — спрашиваю я в надежде определить все-таки его пол, чтобы перестать называть его про себя «оно».

Потрепав отпрыска по голове, Том отвечает:

— Кейси.

Видимо, я никогда так этого и не узнаю.

Сьюзи уже спешит из дома в нашу сторону, закинув на плечо кожаный ранец, а на бедре таща самого упитанного младенца, которого мне доводилось видеть. Она без слов отдает его своему мужу, который теперь без усилия держит двоих детей, и целует его в щеку. Даже не поздоровавшись со мной, она направляется в сарай и, спустя пару мгновений, уже мчится галопом на великолепном гнедом коне, и медового цвета волосы развеваются от скачки. Выглядит она чертовски роскошно.

— Она здорово приспособилась к жизни на ферме, — втягиваю я носом воздух.

Том кидает гордо:

— Ага.

Даже прогулка самым медленным шагом в сторону дома занимает у меня меньше времени, чем бы мне хотелось. У меня крутит живот от неприятных ощущений, которые никак не связаны ни с голодом, ни с жаждой. Я чувствую, что мне нужно быть там, что я себе не прощу, если не буду. Но мне хочется также и запереться у себя, и напиться до такой степени, чтобы начисто позабыть о младенце. Я снова останавливаюсь у цветочного киоска и неожиданно покупаю кое-что у враждебно настроенной восьмилетней девочки, и тотчас же чувствую всю странность это спонтанной покупки. Когда я, в конце концов, поднимаюсь на вершину холма, малыш меряет шагами крыльцо, завязывая и развязывая узлы на куске веревки. Конь стреножен неподалеку во дворе, так что я знаю, что Сьюзи здесь.

— Ты в порядке, мальчик? — зову я, убирая то, что нес в руках подальше, чтоб он не увидел.

Он кивает, но вязать узлы не перестает.

— С ней все хорошо?

Он мгновенно останавливается, тяжело сглотнув.

— Она принимает ванну и разговаривает со Сьюзи. Это еще займет какое-то время. Она в порядке. Она в порядке. Она в порядке…

Он продолжает тихонько повторять это про себя как мантру. Я видел его в таком состоянии только дважды. Первый раз в Капитолии сразу после убийства Койн. А потом — когда Китнисс чуть не замерзла насмерть вскоре после того, как они поженились.

— Может, тебе нужно отвлечься? — я пожимаю плечами. — Отпустить ситуацию.

— НЕТ! — он попадает кулаком по перилам так сильно, что они ломаются. Взглянув на то, что он наделал, Пит говорит надтреснутым голосом, сильно зажмурившись. — Я должен оставаться здесь. Я не могу уйти. Я должен быть здесь.

Я знаю, что у него есть таблетки и даже инъекции, которые все это прекратят — Аврелий рассказал мне о них много лет назад, когда он только вернулся. Но все эти сильные успокоительные средства подавляют психику, и, конечно, он не хочет быть овощем во время рождения своего первенца. Так что нам нужно придумать что-то другое. Мне нужно сделать что-то другое.

— Хорошо, малыш. Давай поговорим, — я забираюсь на крыльцо и беру его за плечи, чтобы усадить на ступени возле себя. Теперь мне с этим толком и не справиться, не то, что раньше, ведь нынче он меня в плечах в два раза шире. Видел, как он поднимает четыреста фунтов веса, как пушинку. Так что в нынешнем своем виде он наверняка бы одолел в рукопашной Финника Одейра, будь тот сейчас с нами.

Но прямо сейчас он чуть не плачет, и я не знаю, что с этим поделать.

— Слушай, когда тебя так ломает, как сейчас, ты составляешь списки, правда? Так напиши список.

— О чем?

Да я понятия не имею.

— Я знаю, ты мечтал об этом ребенке много лет. Так что ты собираешься с ним делать? Я не знаю, почему люди хотят детей. На что они вообще могут сгодиться. Но ты, по-видимому, совсем другое дело.

— Я хочу научить ее печь, — сразу выпаливает он, как будто это самая очевидная вещь на свете.

— Так это девочка?

— Я не знаю. Я бы предпочел сюрприз, а Китнисс, ну, я не думаю, что она бы вынесли бремя такого знания. Сейчас для нее все так оглушительно, она так напугана. Но я всегда думал о ребенке как об ее маленькой копии. Так что девочка.

Кажется, он слегка успокоился.

— Что ты еще собирался с ней делать?

— Рисовать. Гулять. Петь песни, — на это я корчу рожу. Да малыш своим кошачьим концертом может мертвого поднять. Он замечает мое выражение лица и улыбается сквозь слезы. — Играть в прятки. Рассказывать ей о созвездиях. Смотреть на облака. Расчесывать ей волосы. Танцевать…

Я киваю. Думаю, все это звучит не так уж и ужасно, хотя я сам всем этим и не занимаюсь.

— Рассказать ей о моей семье. О семье Китнисс. Дать ей понять, как она была желанна. Как она сильно любима.

Он делает паузу.

— Беречь ее…

Я кладу ему руку на колено, прежде чем встать.

— Ты не один будешь этим заниматься, малыш.

Мне не нужно даже оборачиваться, пока я иду к своему дому. Я знаю, все с ним будет хорошо.

Зайдя внутрь, я оставляю дверь открытой, чтобы слышать любые перемещения со стороны их дома. Подготовившись должным образом, я продираюсь сквозь горы хлама, что накопились в отсутствие Хэйзелл, чтобы найти телефонный аппарат. И, когда я его нашариваю, я набираю единственный номер, который знаю наизусть.

— Хэймитч! Пит мне рассказал! Все хорошо? Ребенок в порядке? Это мальчик или девочка? Ох, Хэймитч, почему ты раньше не звонил? Я тут сгораю от нетерпения!

— Успокойся, принцесса. Еще ничего не случилось, не считая того, что мальчишка лет на десять состарился от беспокойства. И я не звонил, потому что бегал за акушеркой. Просто… — мне нужно это ей сказать, чтобы она не слишком волновалась из-за этого звонка, хотя правда чертовски унизительна. — Я хотел поговорить.

— Ты хотел поговорить? — в ее голосе сквозит сомнение. Обычно это она в основном говорит, сплетничает обо всех наших знакомых. Конечно, всегда из добрых побуждений, но, будь я проклят, как это частенько достает.

— У наших детей теперь дети, — бормочу я. — Вот и расчувствовался.

— Люди заводят детей, Хэймитч, — говорит она невозмутимо, в своей манере безупречного профессионального организатора. — Нормальные люди так и делают.

Я вздыхаю сердито.

— Ну, так, значит, мы с тобой никогда не были нормальными, так что ли?

Из трубки слышится негромкий шум, и я могу сказать, что она кусает сейчас свои губки. Мне бы хотелось, чтобы она прямо сейчас оказалась рядом. По многим причинам, не только из-за ее пухлых губ. Хотя и из-за них тоже.

— Мы не были, но разве мы не должны все равно быть за них счастливы? Во имя всего святого, ведь за это же ты, мы с тобой, и боролись! Ведь я же… — ее голос становится пронзительным и горестным, — не для того торчала в двух разных тюрьмах под двойной охраной, — она почти задыхается и всхлипывает, — чтобы они просто так зачахли в Двенадцатом, не оставив после себя потомства.

Теперь мне действительно ее не хватает.

— Эф, нет, не говори так. Не думай обо всем этом. Ты только…

— У меня и в доме, и в офисе все чисто, — сдержанный голос теперь превратился в плаксивый. — Никаких таблеток. Ты за меня не волнуйся. Ведь это же ты расстроен. И ты сам позвонил.

— Я ненавижу детей, — отвечаю я мрачно.

— Это наглая ложь, Хэймитч Эбернати, — я почти могу видеть, как она встряхивает волосами, произнося это.

Я стискиваю зубы.

— Каждого ребенка, что я вижу, я сразу оцениваю по тому, как он сможет умереть. По тому, как он сможет убить. Его сильные, слабые стороны, все это сразу. Они все для меня по-прежнему трибуты. И я не хочу видеть еще одного. Особенного того, который мне…

— Который тебе так небезразличен? Хэймитч, ребенок Мелларков никогда не попадет на Жатву! Игр больше нет! Чем, ты думаешь, я тут занималась последние два десятилетия? Ногти красила?

— Ты можешь мне это обещать, принцесса? Ты можешь посмотреть им обоим в глаза и поклясться, что сделала достаточно для того, чтобы ничто не причинило боль их ребенку? Потому что я чертовски уверен, что нет.

— Нет, — с готовностью признает она, напомнив мне этим, почему же я ей позвонил именно ей, — но ты можешь попытаться разобраться с этим, и стать частью жизни этого ребенка, или поступить как трус и спрятаться в своей маленькой домашней темнице.

— Как ты умудряешься оставаться такой злючкой? — невольно хмыкаю я.

— Наверно, потому что я разговариваю с тобой постоянно уже двадцать лет, — роняет она небрежно. — Сейчас у меня назначена встреча, так что если это все, просто позвони мне, когда ребенок наконец родится, — я слышу, как она рассмеялась, и снова вдруг преисполнилась восторгом. — В самом деле, Хэймитч, я чуть не лопаюсь от нетерпения. Ты в курсе, как они хотят его назвать? Пит мне в жизни не скажет заранее.

— Девчонка не хочет и думать ни о каких именах, пока не получит ребенка в виде тугого свертка и не возьмет его на руки. Но я дам тебе знать, принцесса. Не волнуйся.

— Хэймитч Эбернати, да волноваться — это и есть всю жизнь моя работа. И я не собираюсь прекращать это делать по твоей указке, — на этом она вешает трубку.

Стоит мне водрузить телефон на место, я слышу стук в переднюю дверь. Это Сьюзи. Ее волосы закручены вокруг головы, но крошечные завитки выбились из прически, будто она только что пахала в поте лица.

— Китнисс нужно с тобой поговорить, — тяжело выдыхает она.

— Со мной? Почему? — Я кидаюсь плашмя на диван. Я не готов приближаться к девчонке даже близко, пока она в родовых муках.

— Потому что она напугана, — утверждает эта женщина.

— Разве у нее нет мужа, чтобы с этим справиться? — бормочу я в подушки.

Акушерка цокает языком.

— Я приняла достаточно родов, чтобы знать, когда отцу пора… сделать перерыв. Даже не знай я о проблемах Пита, совершенно очевидно, что это как раз тот случай. Он, в конце концов, успокоился, но стоит ему войти в ту комнату и увидеть, как она измучена, он, скорее всего, снова потеряет над собой контроль.

Поворачиваюсь и смотрю на нее.

— Как тебе удалось услать его подальше? Он ведь не из тех, кто согласен побыть в стороне.

Она улыбается так широко, что улыбка запросто может ускакать с ее лица и пуститься с пляс по комнате.

— Он готовит сейчас на кухне сложное по составу лечебное средство. Я ему сказала, что его обязательно нужно втирать ей в живот, но у меня оно вчера все вышло…

— И что он там готовит на самом деле? — с издевкой говорю я. Я искренне сомневаюсь, что она могла отправиться на вызов, не прихватив с собой всего необходимого.

Она пожимает плечами.

— Он делает мазь для моих ноющих сосков. Уверена, Китнисс она тоже скоро понадобится. Я обычно всегда приберегаю это средство для особо озабоченных отцов.

Мне нравится эта девчонка.

— Не знаю, когда ты умудрилась стать такой пробивной, скромняжка Сьюзи, но я бы снял перед тобой шляпу, будь у меня привычка их носить, — говорю я, принимая сидячее положение.

— Заимеешь шестерых детей, так поневоле кой-чему научишься, — вновь поводит она плечом, будто бы это не так уж и существенно, и она привыкла не зацикливаться на этом обстоятельстве. — Давай поторопимся. Не знаю, надолго ли мне еще удастся его занять. А это вообще-то и не моя работа, я должна хвататься за младенцев, а не за их распсиховавшихся отцов.

По-моему, она преуспела в обоих направлениях.

Я следую за ней в соседний дом, и мы входим туда с черного хода, минуя Пита, который помешивает довольно вонючее варево на плите. Прежде чем я успеваю проскочить, он хватает меня за руку и тормозит.

— Возьми вот это, — он протягивает мне шприц с угрожающе огромной иглой.

Я знаю для чего это.

— Получше, чем сковородкой по затылку, а?

Он мерит меня тяжелым взглядом. Пятнадцать лет уж прошло, а мне до сих пор нельзя об этом пошутить?

— Тебе обязательно надо там быть. Убедиться, что я это вынесу. И остановить меня, если не смогу.

Боль в его голосе заставляет меня съежиться. Могу себе представить, каким униженным он себя сейчас ощущает. Я буду там. Я не могу иначе.

— Ты вынесешь это, малыш. И это славно, потому что я не в восторге от перспективы тыкать тебе в зад иголкой.

Он смеется. Весь день не слышал смеха. Похлопываю его по спине и поднимаюсь на второй этаж. И мне надо двигаться быстро, потому что он уж точно не собирается долго оставаться в стороне.

Попав в комнату, я нахожу ее скрюченной под одеялом. Хотя в своем нынешнем состоянии она довольно большая, на широкой кровати она по-прежнему кажется крошечной. Мне видно, как она мелко дрожит, а потом цепенеет всем телом, видимо, чувствуя схватку. Не знаю — никогда не видел прежде родов. Но я сажусь на край кровати подле нее.

Черт, я даже беру ее за руку.

— Как дела, солнышко?

Она поднимает на меня глаза, и в них нет ничего помимо страха.

— Я не готова. Ребенок не может появиться. Он должен оставаться в безопасности.

— Мы оба знаем, что это не вариант.

Она начинает дрожать сильнее.

— Я не могу больше никого терять. Не могу. И я не смогу их как следует защитить. Никогда. Все страдают и умирают из-за меня.

— Солнышко, ты была не виновата, — прежде чем я понимаю, что делаю, я начинаю гладить ее по волосам. В ее глазах мелькает удивление, но она ничего не говорит. Никто из нас никогда не заговорит об этом вслух.

— Но ты права. Ты не можешь их защитить. Но ведь это ты решилась на это. Это был твой выбор. Ты не была обязана. Так что там должно быть что-то посильнее страха.

Она сильно сжимает мою руку. Не думаю, что она собирается отвечать, и просто сижу, охваченный тревогой, но в итоге она заговаривает.

— Во время Квартальной Бойни. Пит… Мне снился сон. Место, где его дети могут быть в безопасности. И это заставило меня бороться. Заставило чувствовать, что моя смерть не будет напрасной. Но это не кончится, если у Пита никогда не будет ребенка.

— Стало быть, ты делаешь это для него? — я знаю, что это ее подбодрит.

— Нет! — она гневно мотает головой, сжав мои пальцы так, что я перестаю их чувствовать. — Ну, да… То есть, он так отчаянно хочет ребенка, но я… мне все время снился тот ребенок целых пятнадцать лет. И я не могу… не могу отпустить это. Не могу объяснить. Ты же знаешь, я не очень-то умею говорить. Просто я… в конце концов, я поняла, что хотела его. И я не хотела другого. И, — она бросает взгляд на свой живот, — вот он здесь.

Ее глаза расширены от страха, но к нему примешивается что-то еще.

Радость.

— Так дай же ей появиться на свет, — пожимаю я плечами.

Она хмурится.

— Ты не можешь знать, что это девочка.

Я поднимаюсь.

— Ну, будешь меня в это тыкать носом, если я ошибусь. Но у меня предчувствие. А теперь, можно мальчишка наконец войдет? Акушерка занимает его внизу изготовлением какого-то крема для сосков. Конечно, он не в курсе, что…

Она смеется, а потом морщится, и у нее шокированный вид.

— Ты в порядке, солнышко?

Она говорит тихо, будто не верит:

— Оно стало двигаться намного быстрее…

Я уже открываю дверь, когда она издает громкий крик. Страх, радость и полное неверие в ее голосе в таком сочетании я прежде слыхал всего один раз в жизни. Я подвигаюсь, чтобы пропустить внутрь Пита и Сьюзи, не прекращая думать о той жутко глупой девчонке, что закричала имя своего партнёра по дистрикту, сидя высоко на дереве.

Смотреть на то, как мужчина смотрит, как его жена рожает — это очень странно, должен я сказать. Я должен быть начеку, должен быть готов вмешаться, если он сорвется. Я знаю, что он выстоит, но я обязался для него это сделать — быть рядом на всякий случай. Сидя на удобном стуле в углу, смотрю на его лицо и слушаю. Хотя особо слушать нечего: только ее тихие всхлипы и иногда мягкий стон. Да из нее бы гвозди делать — крепче бы не было. После того, как ее ребра когда-то буквально обшивали плотью в ожоговом отделении, не думаю, что есть такая боль, которую она не сможет вынести. Он же говорит с ней лишь тихим шепотом, так, чтоб слышала лишь она, нежный в огонь в его глазах ни разу даже не дрогнул. Завтра я устрою ему изрядную взбучку за то, что он заставил меня впустую тратить столько времени. Но сегодня я позволяю ему сполна насладиться моментом. Он уж точно ждал его достаточно.

Сьюзи безупречна. Я ее вообще не слышу, она просто плавно скользит по комнате, перемещает Китнисс в более удобное положение, и ободряя ее, когда это нужно. Я очень рад, что она здесь для этого еще и потому, что это делает мое присутствие менее неловким. Я понимаю, что не прикладывался к бутылке уже двенадцать часов.

Я был для этого слишком занят.

Она не просит мальчишку принять ребенка, и я понимаю почему. Он этого просто не может. Может быть он и справляется со всем остальным, но я могу себе представить… видеть… ну… все, что происходит там внизу… Это слишком ирреально и там слишком много крови, чтобы рисковать. Так что в этот момент его глаза не отрываются от лица Китнисс. А она не вскрикивает. Ни разу.

И я ничего не могу с собой поделать. Я вспоминаю их. Вспоминаю каждого, и как каждый из них умирал. Без выпивки я не могу все это отогнать. Я вижу их, и вижу то, как они могли бы прожить свои жизни. Которых у них никогда не было. Которые я не смог им дать.

Что-то капает мне на руку, и я осознаю, что плачу впервые за сорок лет. Проклятье.

Но пока я был занят мыслями, вокруг было много шума и движения. На лице мальчишки сменялись любовь и благоговение, сияющие в лучах закатного солнца, что отражалось от стен в комнате. На нем тоже были слезы, но, думаю, он вряд ли их вообще замечал. Думаю, он вообще не замечал ничего, кроме лица, на которое смотрел.

А потом раздается пронзительный крик, который эхом разносится по всему дому.

И я уже уверен.

И прощаю себя, не глядя. Никаких шансов, что у него сейчас случится приступ.

Сижу на своем крыльце, сжимая и разжимая в пальцах то, что я недавно купил. И тут Сьюзи, с перекинутым за спину ранцем, открывает дверь и явно готовится уйти.

— Они спрашивали, куда ты подевался, — улыбается она. — Китнисс считает, что ты мог побежать за выпивкой.

Я пожимаю печами. Какой смысл объяснять ей, почему я не мог там больше оставаться.

Сьюзи направляется домой.

— Они хотели, чтобы ты зашел, если сам не против, — окликает она меня уже с дороги.

Держа в руках подарок, я медленно поднимаюсь по ступенькам. Я не спешу, так как неожиданно волнуюсь и рассматриваю все картины и наброски, что висят у них на лестнице. Там есть портреты всех, кого мы знаем, даже мой. И он отнюдь не плох. Он сделан тушью — так что черно-белый. Я там сижу на крыльце темной ночью, но при включенном свете, и гляжу на звезды, прихлебывая что-то из бутылки. Я кажусь… старым, хотя и не совсем. И это чертовски вгоняет в депрессию, хотя на рисунке и виден отменный талант нашего малыша.

Все, хватит. Мне надо подняться по лестнице и пройти через все это. Увидеть младенца, узнать его имя, чтобы сообщить его Эффи, а потом напиться и забыть его напрочь.

Я открываю дверь без стука, возможно, что и зря, хотя сейчас-то уж вряд ли на теле Китнисс остались места, которых я не видел прежде. К счастью для всех нас, они просто милуются все вместе на кровати. Она сжимает в руках сверток из ярко-желтого одеяла. Мальчишка лежит радом, обхватив ее и сверток руками.

Она глядит на меня и, уверен, улыбается самой широкой из всех своих улыбок, что я успел повидать.

— Ты был прав, — говорит она осипшим голосом. Можно поспорить, он сорван не от криков.

— Я всегда прав, — ворчу я. — На этот раз насчет чего конкретно?

— Я уже слишком сильно ее люблю.

Пожимаю плечами и протягиваю первоцветы, что купил у Салли Альберт.

— Думаю, обстановке не повредит немного зелени.

Девчонка улыбается, а потом плачет, потом снова улыбается, и я очень долго стою там, как полный дурак, пока мальчишка притягивает ее к себе и шепчет что-то на ухо. Я слегка беспокоюсь, что они на меня злятся за то, что я принес сейчас напоминание о смерти, но орать вроде никто не начинает, так что, может, все нормально. Он встает и забирает у нее сверток. Она не так чтоб хочет отдавать, но он нашептывает ей что-то еще, что-то смешное.

И идет со свертком ко мне.

— Хэймитч, позволь мне представить тебе Хоуп, — он держит ее так, как будто делал это прежде всю свою жизнь. Прежде чем я успеваю его остановить, он забирает из моих рук букет и кладет на них взамен ребенка. Она такая кроха, почти невесомая, но я чувствую, как она возится у моей груди, стараясь подобраться ближе. Смотрю на нее. Одеяльце раскрылось, и стала видна пара самых голубеньких глаз, какие я видел, в сочетании с пучком темных вьющихся волос. Она глядит на меня. Я — на нее.

И потом это происходит. То, что, как я думал, уже для меня невозможно.

Я снова влюбляюсь.

— Эй, привет, светлячок, — хрипловато воркую я над ней.