Любовь вне сценария (гет)

Тяжелые бархатные занавеси в окнах библиотеки были уже задернуты, но несколько волшебных ламп, похожих на светлячков в стеклянных шарах, плыли между высокими стеллажами, отбрасывая зыбкие островки света в море вечерних теней. Воздух пах старым пергаментом, пылью и тишиной. И в самом дальнем углу, затерянная между монументальными фолиантами по истории трансфигурации, сидела Гермиона. Она не читала. Книга лежала у нее на коленях раскрытой, но ее взгляд был устремлен куда-то в темноту между полками, пальцы судорожно сжимали страницы.

Завтра. Слово гудело у нее в висках, как набат. Уже завтра они выйдут на сцену. Завтра весь Хогвартс увидит их поцелуй — тот самый, который в Выручай-комнате перестал быть игрой, а потом повторился под холодным ливнем на поле для квиддича. Завтра Джинни будет смотреть. Рон будет смотреть. МакЛагген будет рычать свои реплики Париса в двух шагах. Завтра им придется играть то, что между ними стало самым настоящим, самым пугающе реальным. А что потом? Что будет после аплодисментов? Страх парализовал ее сильнее любого Петрификус Тоталуса. Она боялась не спектакля. Она боялась утра после него. Боялась, что их хрупкое, новорожденное «мы» не выдержит света софитов и шепота за спиной.

Тихий скрип половицы заставил ее вздрогнуть и судорожно сглотнуть. Она не обернулась. Знакомые шаги. Знакомое присутствие, которое она чувствовала кожей, даже не видя.

Гарри остановился в шаге от нее, его силуэт вырисовывался в скупом свете ближайшей лампы. Он смотрел на нее — на ее ссутуленные плечи, на книгу, которую она мяла, на бледное лицо, обрамленное беспорядочными кудрями.

— Прячешься, — сказал он тихо. Не вопрос. Констатация.

Она не ответила. Просто закрыла глаза, чувствуя, как комок в горле становится невыносимым.

Он осторожно опустился на колени перед ней на холодный каменный пол. Его руки легли поверх ее рук, все еще вцепившихся в книгу. Его пальцы были теплыми, шершавыми от рукояти метлы.

— Гермиона, — его голос был низким, успокаивающим, как шелест страниц. — Ты же не боишься спектакля? Ты знаешь каждую реплику лучше Слизнорта.

— Это не про спектакль! — вырвалось у нее, голос сорвался на полуслове. Она открыла глаза, и в них стояли слезы, отражая мерцание лампы. — Это… это после, Гарри! Что будет после? Когда занавес упадет, и свет погаснет, и мы снова станем просто… Гарри и Гермионой? Но мы уже не просто! И все это увидят! И Джинни… и Рон… и все они… — Она замолчала, сдавленно всхлипнув. — Они разорвут нас на части. Или… или мы сами… — Она не могла договорить. Страх был слишком огромен.

Гарри сжал ее руки сильнее. Его зеленые глаза, обычно такие острые, сейчас были невероятно мягкими, глубокими, как лесное озеро в сумерках.

— После, — повторил он медленно, вдумчиво. — После спектакля… — Он отпустил одну ее руку и мягко коснулся ее щеки, смахивая пальцем предательскую слезу. — …после спектакля я проснусь. И первое, что я захочу сделать… — Его палец проследовал по линии ее скулы к виску, затерялся в ее волосах. — …это увидеть тебя. Не Джульетту. Тебя. Гермиону Грейнджер. С ее взъерошенными после сна кудрями. С ее умными, слишком серьезными глазами. С ее книгой, прижатой к груди, как щит. — Он наклонился чуть ближе. Его дыхание смешалось с ее дыханием. — Я захочу услышать твой голос, когда он не читает реплики, а спорит со мной о чем-то нелепом за завтраком. Я захочу… — он замолчал, его взгляд упал на ее губы, потом снова поднялся ей в глаза, — …я захочу просто быть с тобой. Без сцены. Без зрителей. Без этой чертовой пьесы.

Он говорил не как Ромео. Он говорил как Гарри. Просто. Искренне. Без пафоса, только с глубочайшей нежностью и непоколебимой уверенностью.

— Они не разорвут нас, Гермиона, — прошептал он, его лоб почти касался ее лба. — Потому что я не позволю. Потому что то, что между нами… — его рука легла ей на плечо, — …это не роль. Это не игра. Это… — Он искал слова, но они не нужны были. Его глаза говорили за него. Говорили о том, что он нашел в Выручай-комнате, под дождем, и что росло в нем с каждым днем, с каждым взглядом, с каждым прикосновением. — Это ты. И я. И все. Больше ничего не нужно.

Она смотрела на него, слезы катились по ее щекам, но это уже были слезы облегчения, смывавшие страх. Ее рука дрожащей ладонью легла поверх его руки, прижатой к ее плечу.

— Гарри… — прошептала она его имя, как молитву, как единственный якорь в бушующем море.

Он не стал ждать больше. Его губы нашли ее губы не в порыве страсти, а с медленной, почти благоговейной нежностью. Это не был поцелуй Ромео, отчаянный и обреченный. Это был поцелуй Гарри Поттера. Настоящий. Уверенный. Обещающий не смерть, а жизнь. Жизнь после. Его рука скользнула за ее шею, пальцы вплелись в ее волосы, притягивая ее ближе. Она ответила ему всем своим смятением, всей своей надеждой, всем своим внезапно обретенным бесстрашием. Ее руки обвили его шею, пальцы вцепились в его куртку.

Они целовались среди древних книг и плывущих огоньков, в тишине, нарушаемой только их сбивчивым дыханием и далеким скрипом стеллажей. Никаких масок. Никаких ролей. Только они. Гарри и Гермиона. Их первое настоящее объяснение. Их обещание, запечатанное не словами Шекспира, а молчаливым языком любви под сводами библиотеки.

Когда они наконец разъединились, лбы все еще соприкасались, дыхание спутанное, она тихо рассмеялась сквозь слезы.

— Завтра… — начала она.

— Завтра, — перебил он ее мягко, но твердо, его глаза сияли в полумраке, — мы просто сыграем. А после… — Он поцеловал ее еще раз, коротко, влажно, закрепляя обещание. — …после начинается наше. Настоящее. И никому, даже Джинни, не дано это испортить.

Он помог ей подняться. Ее рука снова нашла его руку, пальцы сплелись крепко и естественно. Страх отступил, растворившись в тепле его ладони и тихой уверенности его слов. Они вышли из тенистого уголка библиотеки, направляясь к дверям, неся с собой тихий свет только что родившейся уверенности и сладкое эхо поцелуя, который не значил ничего, кроме правды.