Полковнику никто не пишет (джен)

…Валентину снова пять лет, неожиданная лихорадка свалила его с ног, и он лежит под двумя одеялами, сотрясаясь от озноба и изнывая от жара, пока на лоб не ложится прохладная ладонь матери, отгоняя тупую пульсирующую боль… Отец никогда не одобрял этой “глупой возни с какой-то жалкой простудой”, но пока он не видит, мама всё равно приходит, напевает старую, ещё гальтарскую колыбельную, и любые невзгоды отступают…

~~~

…Ему восемь, он упал с лошади во время занятий верховой езды и сломал ногу. Матери нет дома, а отец препоручил его заботе слуг, отправляясь по делам. “Я ожидал большей ловкости от своего сына. Однако для тебя это хорошая возможность закалить свой характер. Давно пора прекратить цепляться за материнскую юбку, по тебе через несколько лет будут судить обо всём семействе Приддов”. Валентин лежит в тёмной пустой комнате совсем один и до крови кусает губы, но предательская слеза всё равно скатывается вниз по щеке.

– Не слушай отца, ты можешь плакать, можешь даже закричать, если тебе больно! – неслышно вошедший Юстиниан садится рядом и обнимает брата одной рукой, другую прижимая к пылающему лбу. – У тебя жар. Так бывает при переломах. Я прикажу принести отвар.

Но Валентин не хочет отвар, он хочет, чтобы брат сидел рядом, забирая его жар своими холодными ладонями, и Юстиниан остаётся, дожидаясь, пока он заснёт…

~~~     

…Ему десять, он наказан за какую-то шалость и теперь стоит в библиотеке, вытянувшись по струнке и держа на ровно вытянутых перед собой руках толстенный талмуд, посвящённый, кажется, землеописанию. Валентин думает, что он будет ненавидеть эту науку всю оставшуюся жизнь, а отец, сидя к нему спиной и не обращая на сына ни малейшего внимания, занимается какими-то срочными бумагами. Кажется, всё, что Валентин помнит о нём – его идеально прямая спина. Отец всегда повёрнут к нему спиной, даже если смотрит прямо в глаза. Где-то в глубине сознания подступает уже привычная тоска, и он, так же привычно, заставляет её там, в глубине, и оставаться. Плакать нельзя, и он больше не плачет, только крепче сжимая кулаки. Скоро вернётся Юстиниан, тогда будет лучше…

~~~

…В тринадцать не положено быть так сильно привязанным к матери? Игнорируя суровый взгляд отца, Валентин заходит в комнату к болеющей матери, и садится возле постели. Он хочет чем-то помочь, но всё, что может сделать, – это сидеть рядом и менять холодный травяной компресс на голове. Мама приоткрывает глаза и, совсем как раньше, кладёт на лоб ладонь, холодную, несмотря на лихорадку. Валентин улыбается ей, легко, широко, по-настоящему. Ведь теперь, когда Юстиниан в Торке, она единственный человек, которому он может улыбаться…

~~~

…Когда хоронят Джастина Придда, идёт дождь. Земля превращается в чёрную грязь, и комьями этой липкой дряни закидывают крышку гроба…

Шлёп!

…У брата были добрые глаза и ласковая улыбка…

Шлёп!

…Он всегда приходил, когда был нужен…

Шлёп!

…Сейчас он нужен больше всего, но больше никогда не придёт…

Шлёп!

…Отец с равнодушным выражением лица говорит какие-то ничего не значащие, приличествующие случаю фразы, а Валентин незаметно сжимает руку матери под плащом…

Шлёп!

…Младшие братья испуганно жмутся с двух сторон, ещё не понимая, зачем Юстиниана надо зарывать в землю, и почему им неприлично из-за этого плакать…

Шлёп!

…Что-то доброе и светлое навсегда исчезает в земле, почему-то горит в груди, горит в голове, горит, горит, он сгорает в каком-то жутком, бешеном огне, нет выхода, нет ничего, что могло бы вытащить его оттуда, только материнская ладонь всё ещё прижимается к пылающим лбу и щекам, посылая терзающих его закатных тварей обратно в Закат… Но матери нет, она тоже сгорела в этом беспощадном огне, он же видел это, он помнит, каким холодным был пол в тюремной камере и как медленно уходила жизнь из материнских глаз, не прекращающих смотреть на него до самого конца…

Ладонь всё ещё прижимается ко лбу, накрывая его чем-то мокрым и холодным, чей-то голос не даёт упасть и заснуть, навсегда оставшись в полыхающем пожаре, и Валентин из последних сил идёт на звук, чувствуя, как прохлада медленно разливается по телу, как в детстве, когда он болел, и мама растирала его губкой, смоченной в касере… Но мамы ведь нет, больше нет, у него вообще больше никого нет… А голос продолжает звать, и руки никуда не исчезают, тёплые, чуть шершавые руки, и Валентин сдаётся этим рукам, огонь гаснет, остаётся только темнота, окутывающая его и позволяющая наконец уснуть…

* * *

Валентин проснулся от того, что солнце нещадно светило прямо в лицо, явственно намекая, что утро давным-давно приказало долго жить, уступив место дню, а он почему-то всё ещё валяется в постели. Впрочем, причина всплыла в памяти почти сразу: вчера, после бурно проведённой в обществе дождя и мокрой одежды ночи, полковник имел столь ужасающий вид, что генерал Ариго, едва увидев его воспалённые красные глаза и услышав хрипящий шёпот вместо обычного ровного голоса, приказал Заразе немедленно отправляться к лекарю и не являться пред его генеральские очи, пока не выздоровеет. К лекарю Валентин, разумеется, не пошёл, предпочтя занять освободившееся время начертанием карты по записям из последнего дозора для всё того же генерала. Однако к вечеру у упрямого Спрута началась лихорадка, заставившая его бросить почти законченную карту на столе и лечь в постель, проваливаясь в жаркий ночной бред… Сейчас, однако, от жара остались лишь воспоминания.

Приподнявшись на локтях, Валентин с удивлением посмотрел на тут же упавший с головы свой собственный шейный платок, очевидно, служивший ему компрессом. Таз с водой, а так же полупустая бутылка касеры и губка обнаружились тут же, на прикроватной тумбочке, однако никаких воспоминаний о том, как они там оказались, в голове не возникало. Обведя взглядом комнату, полковник отметил ещё некоторые несоответствия: стул возле стола был развёрнут, хотя вчера Валентин собственноручно задвинул его, как делал всегда. На столе же… То, что было на столе, требовало немедленно встать и подойти ближе, не веря своим глазам: карта, почти идеально вычерченная карта, была совершенно испорчена выведенными на незаконченном крае кривыми, перечёрканными и обильно сдобренными кляксами строчками. Валентин склонился над бесполезным теперь пергаментом, отчётливо чувствуя, как начинает дёргаться глаз.

У нас разнятся принципы и цели,

Но я устал от этих глупых ссор!

– Карты чертят, а не рисуют, вы даже этого не знаете? – у него никогда не было привычки разговаривать с воображаемыми собеседниками – по крайней мере, не вслух, – но сейчас ледяной полковник Придд испытывал настоятельную потребность выговориться. Или ударить что-нибудь. Или кого-нибудь. Или разорвать карту на мелкие клочки. Чтобы перестать стоять над ней и перечитывать раз за разом решительно зачёркнутые слова… Вместо того, чтобы немедленно сесть, достать из планшета описания дозорных и начать чертить карту заново.

Дверь за спиной открылась.

– Рад, что вам уже лучше. – Генерал Райнштайнер, определённо, обладал мистической способностью появляться внезапно буквально везде. – Я вижу, вы закончили карту, даже будучи нездоровым? Весьма кстати.

– К сожалению, карта ещё не готова, но я думаю, что смогу предоставить её к вечеру. Прошу прощения, вы не подскажете мне, где я могу найти теньента Сэ?

– Теньент Сэ проспал смену утреннего караула, так как, по его словам, провёл подряд две бессонные ночи, и в наказание был отправлен в дозор до вечера.

– Благодарю вас.

Определённо, следовало заняться картой…

* * *

Арно возвращался в лагерь, из последних сил сжимая поводья, чтобы не свалиться с Кана. Глаза слипались, то и дело норовя захлопнуться, а когда их всё-таки удавалось открыть, мир вокруг застилала пелена, не позволявшая как следует что-то разглядеть. Вот, например, почему впереди упорно маячит что-то лиловое, если весь пейзаж вокруг – зелёно-коричневый?

“Что-то лиловое” постепенно увеличивалось, при ближайшем рассмотрении оказавшись шейным платком полковника Заразы с самим полковником в довесок.

– Где моя карта, теньент Сэ? – о, неужто Спрут в кои-то веки решил отказаться от обычной отстранённо-вежливой манеры обращения? В виде исключения?

Арно усилием воли заставил себя сфокусировать взгляд и запустил руку в седельную сумку.

Валентин, не скрывая удивления, разглядывал пергамент. Карта и в самом деле была именно нарисована: похоже, Арно не привык иметь дело ни с линейкой, ни, тем более, штангенциркулем. Но! Это была именно карта, все объекты, насколько можно было определить беглым взглядом, находились точно на своих местах, границы пересекались ровно там, где и было положено, а особенности местности, будь то лес или болото, были даже не без художественного вкуса разукрашены – и где только взял? – цветными карандашами.

– Что, не ожидали, полковник Придд? – Арно явно наслаждался, в кои-то веки видя чёткие и ничем не замутнённые эмоции на лице собеседника.

– Как вам удалось перечер… перерисовать карту, если оригинал остался на моём столе?

– Вообще-то, я выезжал вместе с тем самым дозором, – Савиньяк уже откровенно улыбался, хотя вид у него был всё такой же сонный, – к тому же…

Из седельной сумки появился ещё один бумажный свёрток. Те самые путевые заметки, по которым сам Валентин ориентировался, чертя карту накануне.

– Кажется, вы всё-таки рассчитывали, что карту принесу вам я, раз уж не заметили их пропажи…