Серафим обреченный (гет)

То, что он увидел далее, напоминал фарс.

На дальней стене была еще одна надпись.

Оглянись.

Но он не успел выполнить до конца второе условие этой страной игры, которая иногда называется жизнью – тяжелый удар обрушился ему на голову с такой силой, что он почувствовал треск собственного черепа, а последним звуком, связывающим его с реальностью, был пронзительный крик Гермионы…

* * *

— Этого не может быть! – брови Люпина поневоле поползли вверх. – Не может быть просто потому…что не может быть вообще!

Грюм, Тонкс и Джэреми, не так давно вступивший в организацию Ордена Феникса, хранили молчание.

Джэреми чувствовал себя немного виноватым, потому что именно он принес эту новость, но, в конце концов, это ничего не меняло.

— Ремус, я все понимаю, — резковато ответил Грюм. – Но уже ничего нельзя изменить, мы можем лишь смириться…мы можем. Но я боюсь за Гарри.

Ремус нервно прикусил губу.

— Я так полагаю, ты собираешься сказать ему об этом сегодня?

— Да, больше нет времени ждать. Ему надо срочно покинуть дом, где он находится, и прийти под нашу защиту. Рон и Гермиона, скорее всего, вернутся к родителям. Орден Феникса должен срочно найти новое убежище.

Ремус помолчал несколько секунд, а когда захотел ответить, его перебила Тонкс:

— Но Грюм, ты же знаешь Гарри, да и Рона с Гермионой…они не согласятся…

— Да как вы не понимаете!! – взорвался Аластор. – Ситуация очень опасна и тяжела, даже морально! Кто-то проник в наше убежище, но более того – последнее событие – это верх всего! Это невиданная наглость и заявка на участие в дележке господства! Они теперь ничего не боятся…

Да, теперь уже ничего.

* * *

Пыль забивала легкие, мешая дышать, казалось, что именно этот вдох будет последним. Гарри, придя в сознание, тут же закашлялся, пытаясь избавиться от комков пыли в горле.

Дышать стало чуть полегче.

Он находился в своей комнате, а точнее в той, что он выделил для себя в пустующем теперь доме Дурслей, и, если бы он не лежал на полу, то вполне мог бы решить, что задремал.

Чердак. Манекен. Гермиона.

Дернувшись, словно от удара током, Гарри вскочил и помчался в комнату, где находился вход на чердак.

Вместе с ветром, когда он открыл дверь комнаты, в лицо ему ударили комья все той же мерзкой пыли. Окно было открыто настежь, и порывы свежего ветра беспрепятственно врывались в комнату.

Гарри быстрым шагом пересек пространство, и подошел к тому месту, где, предположительно, находился вход. Не было никаких отличительных знаков, контуров, указывающих, что здесь есть чердак, и более того, что он недавно открывался.

Белоснежный потолок, никакой белой известки на полу.

— Гарри? – испуганный голос Гермионы догнал его на полпути до комнаты, где он вроде бы в последний раз мельком увидел свою палочку.

— Гермиона? Иди сюда! – позвал ее Гарри.

Испуганная, бледная, с перепутанными волосами, словно только что спала, и ей приснился кошмар, она подбежала к Гарри.

Слова застряли на полпути. Казалось, она хочет сказать что-то важное, но не знает, а стоит ли. Гарри понимал, что она хочет спросить про чердак, про Рона, но сам чувствовал себя глубоко задетым и обманутым.

Кто-то вторгся не только на его жилищную территорию, но и на территорию разума, и решил, что может творить там что угодно.

Они смотрели друг на друга, не в силах вымолвить ни слова, как школьники, не уверенные, что могут правильно ответить на вопрос учителя.

Гарри автоматически приложил руку к макушке, но не почувствовал ни малейших следов удара, который, как он думал, вообще должен был лишить его жизни.

— Эй, ребят, вы где? – веселый и беспечный голос Рона застал их врасплох.

Быстро переглянувшись, словно подавая друг другу телепатические сигналы, они развернулись лицом к Рону и приветливо ему улыбнулись.

Как ни в чем не бывало.

Рон, озадаченный странным поведением друзей, нерешительно приблизился на пару шагов.

— Вы чего? – удивленно спросил он, разве что не открывая рта от удивления.

Гарри и Гермиона походили на двух шпионов на грани разоблачения. Они смотрели на Рона так, словно ожидали, что он сейчас превратится в Волан-де-Морта и споет им «Marry Christmas», причем задом наперед и на японском языке.

— С тобой все в порядке? Где ты был? – спросила Гермиона. – Мы тебя искали.

— Да нигде я не был! В комнате своей сидел! Хотел Джинни написать… — чувствуя себя виноватым, произнес Рон. – Как же вы меня искали, если в комнате не посмотрели?!

Гарри был больше склонен поверить в то, что Санта-Клаус существует, чем в то, что все это ПРАВДА.

Стоило ему на мгновение опустить взгляд вниз, чтобы лицезреть свои трясущиеся руки, как нечто неуловимое проскользнуло на лице Рона. Нечто такое, что вполне может сойти за блик света, однако достаточно яркое, чтобы его заметить.

Повинуясь какой-то отчаянной уверенности, Гарри толкнул Рона, и тот, не удержав равновесия, ударился об стену.

Раздалось шипение, похожее на то, что издает проколотое колесо, и Рон, взвыв от боли, принялся корчиться и извиваться, словно невидимый огонь пожирал его тело.

— Слаааб… — шипел он. – Слишком слаааб…

Гермиона и Гарри стояли, боясь пошевелиться.

Дернувшись в последний раз, Рон утих.

Его стеклянные глаза бессмысленно таращились в потолок, а искривленный рот застыл в гримасе дикого ужаса и боли.

Тихо опустившись на колени, Гарри во второй раз прощупал пульс друга, ощущая себя снятым на пленку киногероем, чью кассету ненасытный зритель прокручивает в десятый раз, никак не желая насладиться моментом полностью.

Пульс был.

* * *

Гермиона не помнила, когда в последний раз было так пусто.

Когда напали на школу? Когда умер Дамблдор? Когда…изменился Гарри?

Она помнила…помнила день смерти директора…дни после его смерти…помнила и видела Гарри и Рона…Рон, пожалуй, изменился меньше всех, только стал менее беспечным и смешливым.

А вот Гарри…Гермиона даже не могла толком объяснить, что именно стало не так, и связано ли это только со смертью Дамблдора… это было нечто неуловимое, но почему-то внушающее опасения…

Не было больше этого взгляда, который либо защищался, либо нападал… спокойный и ровный, как пламя свечи в безветренную погоду. Застывший. Ожидающий.

Он смирился с тем, кто он есть, но вот кем он себя определил? Что для него его предназначение? Клеймо? Проклятье? Наказание?

Они вовсе не сблизились между собой, как должно было произойти, по мнению Гермионы. Наоборот, между ними прошел холодок, легкий, но болезненный, как быстрый укол иглой.

Вновь больница. Гермиона была в обычных больницах, маггловских.

В них пахло лекарствами, горем, смертью…

В волшебных все было иначе, не было пропитывающего одежды, волосы запаха лекарств, может, только неуловимый аромат магических трав и эликсиров. Здесь не пахло смертью – не было тут трупов, столь уродливых в своей смерти, что они могли сойти за карикатуры человека с больной психикой, а не реальность жизни. Магия – своеобразный предохранитель мозга от реальности, но она имеет свои побочные эффекты.

А вот горе здесь было, пускай и немного иного характера, и не такое безнадежное.

Гермиона, Гарри, и прибывший не так давно Ремус дежурили около палаты Рона, куда его направили около часа назад. Гарри не разговаривал ни с кем, уткнувшись взглядом в пол, словно там были написаны ответы на все его вопросы.

Гермиона подумала о том, что наверняка уже в который раз за свою не столь длинную жизнь он чувствует себя бесконечно виноватым. Вся его жизнь была насыщена таким огромным количеством событий, переживаний и потерь, что трудно было вообразить, что могло статься с ним после всего этого. Он не мог остаться таким, каким был – рано или поздно яд все равно проник бы в его кровь…

— Гарри, — наконец решился позвать его Ремус, который все никак не мог приступить к разговору. – Мне надо сказать кое-что важное. Вы бы могли прочесть об этом в газете, но не столь скоро и не так подробно.

Гарри поднял удивленный взгляд на бывшего учителя.

— Опять убийство? Или что-то известно о прошлых?

— Нет, — покачал головой Люпин. – Даже не могу сказать, что это хуже или лучше. Это касается Хогвартса.

Гарри напрягся, заведомо ожидая не самых лучших новостей.

— Дело в том…что школа не будет открыта…Министерство образования получило очень много писем с протестом…да и внутри нашлись свои люди…школа работать не будет, лишившись своего главного покровителя – Альбуса Дамблдора – она стала куда более беззащитней. Теперь она превратится в закрытый военный магический штаб.

Гарри не понимал, о чем ему говорит профессор Люпин. Какое закрытие? Какой военный штаб? Что это? Он не мог почувствовать горечи и обиды, во всяком случае, до тех пор, пока не увидит все сам, пока не прочувствует.

— Более того, — продолжил Люпин. – Возглавлять его будет Паркинсон, Забини, Томпсон, Риверс…

Гарри чуть не поперхнулся.

— Вы что, перечисляете мне сводку Пожирателей Смерти?! Доска почета для убийц и предателей?

Гермиона пребывала в шоке, своей умной головкой просчитав, к чему это приведет.

— Но каким образом?! Они конечно влиятельные люди, но…

— Не перебивай, — мягко попросил Ремус. – Все гораздо сложнее. Я думаю, это целый переворот. Похищение и убийство Дайаны было подготовкой. Я уверен, что тех, кто был против этой затеи, хорошенько припугнули, может, показали то, что стало с Риверс. Остальное дело техники.

— А как же другие? Они всех запугали? А другие школы, другие города… — Гарри не мог найти слов, его душила собственная беспомощность.

— А кого всех, Гарри? Чем ближе было возвращение Темного Лорда, тем меньше оставалось наших сторонников. Теперь и в Министерстве понимают, что возвращение Того-Кого-Нельзя-Называть – не фарс, не шутка, не провокация. Это реальность и будущее. И я так думаю, что у них в руках появился главный козырь, с помощью которого они и вершат свои дела. Что-то такое, что придало им уверенности и открытости.

— Дамблдор такого не хотел…нет… — в пустоту прошептал Гарри. – Он не хотел пускать его в Хогвартс при жизни, не захотел бы никогда и после смерти…зачем ему Хогвартс?

Ответила на этот вопрос Гермиона.

— А почему бы и нет? Школа известна, у многих она до сих пор ассоциируется с безопасностью, с устоем, с защитой… он хочет запугать людей, привести к панике, растоптать моральные устои…но даже не в этом суть…он хотел стать учителем, чтобы пропагандировать свои взгляды и идеи, а теперь он может стать хозяином, пускай и через своих слуг, и лепить разумы людей, как фигурки из пластилина!

— Ты права, — с горечью в голосе произнес Ремус. – Он получит доступ…наше убежище раскрыто…мы будем искать новое, и его местоположение узнает определенное количество волшебников…вам надо срочно уходить. Гермиона, ты, скорее всего, вернешься к родителям…

— А что с Роном? – перебила Гермиона. – Это было…переселение?

Ремус нахмурился.

— Я не знаю, что это было. Возможно, кто-то правда подчинил его своей воле на время…но всего это не объясняет…думаю, теперь вы поняли, насколько все далеко зашло…

— Я знаю, к чему вы клоните, — нахмурился Гарри. – Вы хотите, чтобы нас всех направили по разным местам, под охрану, выжидая перемен. Но этого не будет! Мы решили, мы выбрали. Я пойду.

— Мы пойдем, — Гермиона с вызовом посмотрела на Гарри. – Не забывай, что мы еще команда…

— И куда вы пойдете? – устало произнес Люпин, прислонившись к стене. – Спасать вселенную в одиночку?

Гарри ничего не ответил, хотя Гермиона знала, была уверена – у него есть свое мнение на этот счет…

* * *

— Тссс…не говори…

Мягкий, шелестящий, похожий на шепот перекатываемого ветром песка, на журчание воды, голос гипнотизировал.

Жертва и не думала говорить. Она ловила каждый звук, следила за каждым перемещением.

Странный человек двигался вокруг нее в полутьме. Его тень сливалась с общим сумраком, казалось, он окутывает его, как плащ, сливается с его кожей, составляя единое целое…

Его движения портила хромота, но и она уже казалось нужной составной общего спектакля.

Он любил сумрак. Сумрак делал его красивым.

А еще ему нравился свет, и свет резкий, пронзительный, слепящий глаза, но дающий увидеть ужас и отвращение в глазах тех, кто видели его настоящего впервые. Ему нравилось уличать их в собственной брезгливости, в ощущении жалости к нему, чье тело и лицо были страшно изуродованы.

Он ловил их за этим как нашкодивших котят.

Он никогда не ощущал себя богом, королем или просто мастером. Он как никто другой знал, что чем больше дает тебе жизнь при рождении, тем больше она будет стремиться отнять это потом.

Идеальных людей не бывает, даже в книжках, где персонажи всего лишь говорящие голосом автора мешки с костями.

Идеальных судеб не бывает.

Он ощущал себя оружием, дорогим кинжалом, который бережно хранят в самом незатейливом футляре, чтобы потом, в нужный момент, вытащить его на свет, и увидеть в его гладкой поверхности ужас в глазах врага…

Чьим оружием он был, кто им повелевал – не имело значения.

Здесь он творил Хаос, возвращал мир на круги своя. То, откуда он вышел, из Хаоса, и станет для него завершением.

Сумрак скрывал его уродство, позволял ему насладиться грациозностью своего тела. Может быть, тогда он и чувствовал себя неким божеством, но лишь чуть-чуть, лишь ненадолго.

Ему не нравилось, что теперь, когда он вновь вернулся сюда, им повелевает тот, кто имеет и имя, и звание, и цели. Тот, кто хотел стать его хозяином, был уже сформировавшимся, Хаос давно покинул его разум. Нет, было конечно в нем нечто безумное, но скорее это выглядело как побочный эффект, чем реальное состояние.

Его Хозяин даже умел любить, как-то по-особенному, странно, но умел.

А он, Странный Человек, не умел – не потому, что был полон ненависти, или цинизма, а потому что не знал, как. Что для этого надо было сделать? Замереть, и попытаться «поймать» это ощущение, плывущее на своей особой волне? Надо увидеть его? Его можно потрогать?

Нет. Люди часто улыбаются, испытывая «любовь», а его это раздражало, потому что он не понимал, как им это удается. Он боялся стать объектом их насмешек, ведь они так жестоки к тем, кто от них отличается.

Но, видимо, люди все же что-то напутали, и никакой любви не существует, а может, его уникальность в том, что он нашел от нее противоядие.

Вот его жертва смотрит на него кротким овечьим взглядом, с застывшими слезами, как животное, которое везут на бойню. Ее пересохшие пухлые губы беззвучно шевелятся – она боится произнести хоть слово.

Он может дотронуться до ее кожи, и почувствовать ее дрожь. Почему она боится? Она ведь не знает, пока еще совсем не знает, что у него на уме…и никто не знает. Его мир столь чудовищно сложен, что никто не сможет догадаться.

— Ты подарок, — сказал он, наблюдая, как она дергается при звуках его голоса. – Я знаю, что вы дарите друг другу подарки. Я читал, в ваших книгах, что иногда вы приносите себя в дар.

Жертва следила за его губами, за его жестами, неторопливыми и плавными, может, ее пугало его спокойствие, может, это въедливое, странное для слуха выделение слова «ваших».

Она не была ни связана, ни покалечена – просто не могла пошевелиться. Когда ОН вступал в дело, все они, такие уверенные, такие жестокие, становились послушными домашними кроликами.

Ее длинные светлые волосы мягко струились по плечам, голубые глаза выглядели огромными на изможденном худом лице, да и сама она была такая худая, острая, что становилась похожа на нелепую куклу.

В руках у убийцы оказалась лента, шелковая лента голубого цвета.

Он чуть толкнул девушку, и она легко опрокинулась на спину, словно была сделана из пластмассы, а не являлась человеком.

Происходившее дальше напоминало танец…

Он двигался…плыл…все плыло в глазах девушки…

Его руки касались ее кожи, ее тела… она слышала потрескивание огня вдалеке… она видела искорки, которые горели на его ладонях…

Он наклонился и коснулся ее губ своим губами – но в этом жесте не было ничего любовного, ничего интимного или грубого – просто механическое действие.

Она почувствовала, как вместе с прикосновением к губам в ее тело вливается жар, невыносимый жар… все внутри нее горело…

Она извивалась, корчилась, но не могла поднять головы. Огонь бушевал внутри, он сжигал ее внутренности, ее кожа бугрилась и лопалась, облезая, как парафин с остова свечи.

Боль была невыносимой, запредельной, ее невозможно было терпеть, она сходила с ума, не в силах даже закричать, он не давал ей этой возможности.

Что-то изменилось.

Он оттолкнулся от нее, похожий на насытившееся животное, но в глазах его был гнев и обида. Она не знала, за что, ей было все равно – ее разум тоже горел.

Сознание, похожее на затихающее пламя, и сгоревшие нервные окончания, позволили ей увидеть конец спектакля.

Взяв в руки нож, он, коснувшись его кончиком сначала ее лба, медленно начал проводить им вниз…вычерчивая кровавую линию, делящую ее пополам…больнее всего было терпеть боль, когда острое лезвие разрезало вдоль ее губы…затем шею…живот…он остановился возле ее пупка, вдавив нож в самую середину…

Теперь ее крик никто не сдерживал – сильный, яркий, пронзительный, похожий на бурю, дикий крик боли разнесся на всю округу, но вряд ли кто-либо еще слышал его…

Кровь полилась из ее рта, залила некогда красивые, а теперь мертвые глаза…

Убийца не ощущал радости, не ощущал горя…

— Я бы рассказал тебе историю, — сказал он. – Я бы вам всем рассказал, как оно было, и ты бы так не кричала. Но вы – животные – и когда больно вам – вы всегда кричите…

Его проворные пальцы аккуратно завязывали шелковой лентой бант на ее шее…