Вернуться в сказку (джен)

Тоска, одиночество, боль, дыхание Ночи...

Это конечно совсем не то, что ты хочешь.

А я становлюсь все злей и упорней.

Я каждый раз вырываюсь с корнем,

Оставляя глубокие раны, ужасные шрамы,

И лечу, все равно, траекторией той же самой.

Становясь от этого злей и упорней,

Снова и снова вырываясь с корнем...

Милый, имя тебе легион.

Ты одержим, поэтому я не беру телефон,

Соблюдаю постельный режим...

Но, в зеркале ты,

Из крана твой смех,

Ты не можешь меня отпустить,

А я не могу вас всех.

Ты за каждым углом:

В крыльях бабочек, в кронах деревьях,

И дело тут вовсе не в знаках заклятия, зельях.

Демоны ищут тепла и участья.

Придаюсь огню, разрываюсь на части,

Оставляю ожоги и ноющие порезы.

Все равно ты ранишь сильней, чем стекло и железо.

Демоны ищут тепла и участья,

Придаюсь огню, разрываюсь на части...

Милый, имя тебе легион.

Ты одержим, поэтому я не беру телефон,

Соблюдаю постельный режим...

Но, в зеркале ты,

Из крана твой смех,

Ты не можешь меня отпустить,

А я не могу вас всех.

Я попалась во все ловушки и черные дыры,

Я гуляла над бездной по краю реального мира.

И ушла чуть раньше, чем слишком поздно.

Закрываю глаза — исчезают звезды...

Милый, имя тебе легион.

Ты одержим, поэтому я не беру телефон,

Соблюдаю постельный режим...

Но, в зеркале ты,

Из крана твой смех,

Ты не можешь меня отпустить,

А я не могу вас всех...*

Перед глазами всё плывёт. Должно быть, увидев его, люди подумали бы о том, что он пьян. И напиться бы было, пожалуй, здорово. Только вот никак не получалось. То, что когда-то казалось просто даром... сейчас мешало. Когда-то давно он даже хвастался этим — что никогда не пьянел, никогда не чувствовал того, как нечто вязкое и туманное обволакивает разум... Порой хочется забыться. Не чувствовать ничего, что так изводило его. И ни о чём не думать. Забыть обо всём, что только происходило в жизни — о погонях, посиделках у костра, сражениях... Забыть и больше никогда-никогда не вспоминать — так жить было бы гораздо проще. Картины замечательного прошлого не стояли бы у него перед глазами постоянно, как болезненное напоминание о том, что всего этого он лишился.

Боль после смерти Деифилии ни за что не оставляла его. Даже на минуту. Хотя бы на минуту. Впрочем... Он бы это посчитал даром небес, если бы хоть некоторое время ему было бы не так больно, как теперь... Если бы только была возможность всё позабыть, начать жизнь заново, не зная никого из тех людей, что были ему дороги... Драхомир сделал бы это. И ни секунды бы не колебался, принимая это решение. Он обязательно стёр бы себе память, будь у него такая возможность...

Драхомир усмехается и ложится на кровать. Опрокидывается на спину и смотрит в потолок. На отваливавшуюся штукатурку в дрянной гостинице, подобранной Ратмиром. Деифилия ни за что на свете не согласилась бы остановиться в такой. Или заставила бы Асбьёрна приводить номер в порядок. Танатос бы недовольно морщил лоб, всем своим видом выражая презрение к данному месту ночлега, а Хелен кривила тонкие губы. А будь на месте Драхомира сейчас Киндеирн... Мир знал, что сделал бы в этом случае отец — схватил бы кого-нибудь из персонала за шиворот и заставил бы всё здесь привести в порядок. Отец мог вполне спокойно относиться к пыли — на Сваарде часто был ветер, а отец ненавидел закрывать окна, — но осыпающаяся штукатурка Киндеирна бы раздражала сильно. А что делает Драхомир?.. Валяется на кровати, любуется потолком и разглагольствует о том, как среагировали бы на данную комнату остальные?

Мир недовольно фыркает и приподнимается на кровати. Он жмурится при виде того яркого солнца за окном. Хорошо ещё, что здесь нет стольких скал, как на Сваарде. Иначе, он бы просто не выдержал. Он и так стыдится того, как поступил с собственным отцом. И лишние напоминания ему ни к чему. Пусть Киндеирн и легко сумел простить его, сам Драхомир сумеет простить себя ещё нескоро. Каждое предательство болью отзывается в душе, если только эта душа имеется. К горю Драхомира, душа у него всё ещё была. И из-за этого было ужасно больно. Лучше бы он был бездушной тварью наподобие любовничка Элины Горской — покойного, кстати, любовничка. Намного лучше, чем быть тем, кто никак не может помереть, как не пытается. Так что... Разве не лучше было бы перестать пялиться в потолок и перейти пялиться, скажем... на небо? Небо куда более красиво, чем покрытое штукатуркой дерево.

Когда-то давно мать — та женщина, которая была ему матерью вместо той, что родила его на самом деле — сказала ему, что небо одинаково везде. Что на Сваарде оно точно такое же, как и на Эрескульде, Мортене или Сзерелеме. Что на Биннеланде, Рахабе и Амадири небо неизменно. И первое время Драхомир пытался найти что-то общее в этих уровнях — нет, можно было найти похожие камни, похожие замки, дворцы, цитадели, но... Небо везде было разным. Нет, всё было разным! Во вселенной вряд ли возможно найти что-нибудь одинаковое, будь то люди или места. Может быть, вообще, нет ничего такого, что существует в двух вариантах. Она не была права. Ни в коем случае не права. Леди Мария была умной женщиной, многое понимающей, но... Она слишком привыкла к Эрескульду — к этой цитадели мрака и готических замков и соборов. Леди Мария любит всё утончённое и необычное. И слишком уж обыденное и безыскусное её ужасно раздражает. А в доме отца Драхомира, Киндеирна, всё слишком уж обыденное и безыскусное. Простые и прочные вещи были везде — добротный дубовый стол в отцовском кабинете, старинные уже, хоть и весьма ещё крепкие стулья и кресла, в которых маленький Мир так любил сидеть длинными зимними вечерами, когда отец брал его к себе на Сваард, высокие шкафы, в которых отец хранил столько книг, что ни один из изящных шкафов леди Марии не смог бы выдержать такого веса... Мать не выдерживала такого — она постоянно сердилась на Киндеирна и уходила от него, разворачиваясь и замолкая. Леди Мария едва ли могла терпеть своего мужа. Впрочем, она никогда и не терпела — накидывалась, повышала голос, сердилась из-за каждой мелочи. А в ответ видела лишь самодовольную усмешку. И больше ничего. Драхомир всегда замечал, что над леди Марией его отец постоянно смеётся. Даже больше, чем над леди Катриной. Отец, сколько Мир помнил те его споры с матерью, всегда держал себя очень спокойно и даже холодно. Это леди Мария кричала. И плакала. И уходила, убегала в свою часть дворца...

Драхомир вспоминает отца — его величественную строгую фигуру, которая никогда не покидала его в кошмарах. Через две ночи на третью Миру снилось, как седовласый Киндеирн отрекается от него. Это было больно и страшно. И особенно то, что Драхомир прекрасно понимал, что такого просто не может произойти. Он каждый раз теперь содрогается от мысли, что предал того, кто всегда был за него. Он каждый раз вспоминает отца — таким, каким он помнит его из детства. Златовласым, улыбающимся, красивым. Демоны не могут стареть физически, но после смерти леди Иоанны отец Драхомира постарел — померкли золотые кудри, потух взгляд умных и зорких зелёных глаз, величественная стать, которой Киндеирн так гордился, стала мрачно-торжественной, постоянно напоминающей о том, какой хрупкой была кроткая Иоанна. Отцу было не менее плохо, чем Драхомиру. Но Киндеирн был куда сильнее. И великодушнее. Он умел прощать своих обидчиков, тогда как Драхомир уже не мог заставить себя это сделать. Нет, Мир был в этом совершенно уверен — старый демон прекрасно помнил каждую свою обиду. Да и обидеть его отца, должно быть, было намного сложнее. Выдержка... Отец всегда был очень спокоен и даже холоден со всеми. И резок. Очень холодно резок — до равнодушия, до наплевательства... Драхомир ни разу не видел, чтобы Киндеирн выходил из себя на каком-нибудь приёме. В любой ситуации его отец был образцом хладнокровия — на похоронах леди Марии, на казни леди Маргариты, на похоронах леди Иоанны... Каждый раз отец был спокоен и молчалив. Мало кто мог бы заподозрить в нём любящего мужа или отца в такие моменты. Только вот после похорон леди Иоанны Киндеирн поседел — буквально за ночь. И осунулся, и под глазами появились синяки, и смеха отцовского Драхомир больше никогда не слышал. А так же Киндеирн стал строже. Исчезли с Рейчмирра и других уровней шумные пиры — отцу стала нужна тишина. И одиночество. Отец стал нуждаться в одиночестве, чего не было никогда. После смерти леди Иоанны Киндеирн всё больше стал проводить на Сваарде — холодном и безмолвном Сваарде, где вокруг на много километров от цитаделей простирались бескрайние пустыни и степи. На Сваарде едва ли найдётся что-то помимо песков, скал, крепостей и шахт — больше ничего отцу и не было нужно на своём личном уровне... Миру думается, что он и сам привык к этому унылому — как скажут многие — пейзажу. И всё же... Для отца не было ничего прекраснее Сваарда. Киндеирн мог проводить там десятки лет, не особенно нуждаясь в смене обстановки. Драхомир так не мог. Он отчаянно нуждался во всякого рода переменах. Любых. И в самом большом количестве, какое только было возможно.

Стук в дверь заставляет Астарна отвлечься от своих мыслей. Он недовольно усмехается и смотрит на незваного гостя. Гостьей оказывается девочка-подросток лет шестнадцати. Драхомир усмехается и думает о том, что слишком хрупкой она не выглядит. Она выглядит... наглой? Насмешливой и наглой — она усмехается, словно бы чувствует своё превосходство. Впрочем, вполне возможно, что чувствует — у Драхомира все руки в ожогах. Кто будет бояться калеку? Пусть даже этот калека вполне может спокойно убить тебя, даже не моргнув. Легко и быстро. Или медленно и мучительно — как захочется. Драхомир уже давно привык руководствоваться сиюминутными желаниями. Если ты бессмертен и беспринципен — не существует ничего, кроме этих самых сиюминутных желаний. Не существует ни законов, ни страха смерти, ни какой-либо хрупкой мечты — ты бессмертен, всё, цель твоего существования достигнута. И всё, о чём ты мечтаешь, о чём просишь небеса — всё это не слышат там. Ты больше не имеешь права на глупые надежды. Хотя имеют все — даже самые безнадежные люди...

Девчонка входит к Драхомиру, словно даже и думать не хочет о том, что он может её убить. Она приветливо ему улыбается — так, как прилично улыбаться лишь очень давнему и хорошему знакомому. Впрочем, возможно, это Мир стал стар и ворчлив — быть может, новые нравы более наплевательски относились к личному пространству. Впрочем, не важно. Если девчонка разозлит его — он убьёт её. И не будет чувствовать ровным счётом никаких угрызений совести. Потому что и совести-то у Драхомира, чай, нет. Так что... Не плевать ли на наглую девчонку, что припёрлась к нему?

— Ну что же... Сказать «привет» будет очень большой глупостью с моей стороны? — улыбается она и присаживается рядом.

Девчонка совершенно не выглядит испуганной. Она смотрит на него с таким искренним любопытством, что Драхомир сам почти верит россказням Ратмира про Танатоса и возможное возрождение. Если бы это было возможно... Малус бы придумал другое наказание для всех них. А если наказание и было тем самым — разве позволено было бы им встретиться? Нет — Малус бы следил за этим так строго, что никто и никогда бы не увидел бы кого-нибудь из них. И не узнал бы. Ведь целью тех, кто ловил их, было недопущение повторения всей той ситуации, ведь так?

Очевидно, это и есть она — та, о ком говорил Ратмир. Девочке лет шестнадцать-семнадцать, и она только начинает жить, ещё упивается свежей прелестью жизни, но Драхомир жить уже слишком устал. В конце концов, ему больше семи миллионов лет — чего он ещё не получил от жизни? Разве что заключительного удара в спину. Впрочем... На такое судьба уже не расщедрится — смерть была для Драхомира слишком уж простым вариантом.

— Это не будет большой глупостью, — отвечает ей демон. — Это будет большой наглостью.

Отец часто говорил ему это. Говорил, по-доброму усмехаясь и взъерошивая сыну волосы. Такие же золотые, как и его собственные. А потом легко, словно котёнка, подхватывал на руки и усаживал к себе на колени. И Мир смеялся, потому что ему было смешно и щекотно. А ещё потому, что отец прижимал его к себе крепко-крепко, потому что от этого было тепло и хорошо. Это, пожалуй, была именно та пора, которую можно назвать счастливым детством. И сам Киндеирн тоже смеялся. Он любил всех своих детей. И порой едва ли мог отказать себе в удовольствии посидеть с ними вот так... А ещё отец умел рассказывать — нет, не сказки, которые могла рассказать ему прекрасная в своём спокойствии леди Салинор, не те притчи, которые каждый день читала ему леди Мария, не те поучения, которые почти каждый день он слышал от леди Катрины. Отец рассказывал истории, которые происходили на самом деле. С ним — на Сваарде, Зорне, Рахабе, Кальмии, других уровнях, принадлежащих Киндеирну... Отец рассказывал то, что происходило с ним в жизни. И это было куда интереснее сказок, притч и проповедей. Киндеирн умел рассказывать. И умел рассказывать так, что маленький непоседа Мир слушал, на время рассказа замирая и почти что не шевелясь. Он задерживал дыхание, боясь пропустить какую-нибудь подробность из рассказов отца. И каждый раз мечтал стать таким же незаходимым солнцем для всего Интариофа, каким являлся и Киндеирн Астарн...

Алый генерал рассказывал сыну о том, как в сражении на уровне Тривенберр под рекой Щертелле были разгромлены войска Авигдора Венренского и обретён амулет безвременья — тот яркий камень, что заставлял время дрожать и трепетать, и изменяться, подчиняясь воле того, кто владел амулетом. Драхомир часто-часто видел этот камень — пылающий, алый, огранённый в виде вытянутого восьмиугольника, с холодной чёрной сердцевиной. А Киндеирн любил повторять, что любой рубин при правильном использовании может послужить амулетом безвременья. Только надо знать, как обращаться со столь холодным и капризным камнем, чтобы он запылал, заискрился, чтобы в камне забился живой огонь... И Драхомир прекрасно помнил отцовский золотой перстень, в который был вставлен довольно крупный рубин. Подобный перстень был подарен и самому Миру отцом на шестнадцатилетие. И это был один из самых ценных подарков — ценнее Биннеланда, что был выпрошен Киндеирном у императрицы для сына. Перстень был дорог Драхомиру. Очень дорог. И не только в качестве памяти. И теперь, когда перстня не было... Впрочем, Сонг говорил, что знает человека, у которого теперь находится эта вещь. Перстень был не только хранилищем воспоминаний. Он был и оружием и... «почётным знаком» Ренегата. Знаком предательства Драхомира. Как Киндеирн и не пытался отучить сына от этой пагубной привычки. Мир был упрям. Он ведь этим в отца пошёл — чудовищным упрямством, раздражавшим всех вокруг, тем, за которое леди Мария так гневалась на него (его спина до сих пор хранит несколько шрамов, что связаны с её гневом), тем, что так не нравилось Деифилии, тем, из-за чего так сокрушалась леди Иоанна, тем, что так восхищало Йохана и Асбьёрна и так смешило столь же упрямого Танатоса. Драхомир улыбается, вспоминая это... И думает, что во многом его всегда подталкивали к безумным выходкам рассказы собственного отца — рассказы о жизни, что была насыщена событиями, головокружительными победами, в которой не было унизительных поражений, которая всегда была великолепной, торжественной и прекрасной — несмотря ни на что. Такой, какую всегда желал иметь Драхомир. Но у кого, в отличие от отца, бывали и унизительнейшие поражения. Как то, когда его схватили перед судом, когда погиб весь их Сонм... Да и побед, если подумать, у Драхомира было не слишком-то много. И все они меркли перед блеском отцовского торжественного величия. Что значит победа над какой-то Вирджилисской цитаделью, когда отец захватывал целые уровни, командовал целыми армиями демонов, по праву считался солнцем и некоронованным королём? Что значат те жалкие потуги стать хоть сколько-нибудь похожим на Киндеирна?

Драхомир тяжело вздыхает. Пожалуй, стоило вспомнить и рассказы отца об Елизавете Алексеевне — той женщине, которая и являлась настоящей матерью Мира. Он и сам видел эту женщину несколько раз — она была крайне красива и, пожалуй, очаровательна. Отец всегда говорил, что был околдован ей — этой белокурой насмешницей Лизкой. Этой наглой девчонкой, которая бросилась Киндеирну на шею и начала болтать всякую чепуху. Все говорили Миру, что наглостью он пошёл в мать. Впрочем, пожалуй, и тем, что Ренегат — тоже. Отец никогда не был предателем. Киндеирн был великодушным, смелым и хорошим. Пусть это никто и не хотел понимать. Даже леди Мария — прекрасная и добрая первая жена отца, которая взяла на воспитание его, маленького мальчонку, оставшегося без попечения безответственной матери. Даже леди Мария ничего не понимала. Что уж говорить про Лизку? Про ту самую Елизавету Алексеевну из знаменитого кабаре Города Пороков? Про ту самую мать Драхомира, о которой он в детстве слышал лишь изредка — от отца, который сразу замолкал, видя, что Мир это слушает. Леди Катрина была чопорной и строгой. Куда более чопорной и куда более строгой, чем леди Мария. К тому же, леди Катрина была слишком уж ворчлива и маленького Мира очень не любила — ей куда больше по душе был собственный сын, спокойный и безответный Говард. Леди Салинор старалась замечать в собственном муже как можно меньше всего, леди Наидия была выдана замуж по воле скорее своего дяди, а леди Иоанна не думала ни о чём. Она просто любила.

— Тогда всё в полном порядке! Я всегда была наглой! — смеётся незваная гостья. — Это куда более весело, чем быть приличной паинькой!

Драхомиру ли не знать, что это так. Сколько проблем он доставлял отцу, будучи ребёнком! Правда, едва ли меньше, чем теперь. Скорее всего — даже больше. Теперь не стало тех невинных детских шалостей, вроде подложенных в туфли кнопок или в сумку крысы, которые он устраивал леди Катрине. Нет... Теперь всё было совершенно иначе. С какого-то момента игра стала принимать всё больший оборот, а потом... Потом он совершил нечто такое, после чего в Интариофе стало лучше не показываться.

Миру думается, что наглость, пожалуй, хоть и является часто тем, что спасает от многих бед, привлекает к себе не меньше проблем, чем глупость. Во всяком случае, ему самому наглость принесла немало бед. А гордость не давала признавать собственных ошибок. Драхомир всегда и во всём считал себя правым, считал, что каждым своим действием он делает лишь лучше.

Всё, что случилось тогда с Сонмом — случилось из-за него! Если бы только Драхомир обратил тогда внимание на странный белеющий огонёк — всё было бы иначе. Не встретились бы в тот день Асбьёрн и Абалим, не убили бы друг друга, не погибли бы Оллин, Хелен, Саргон... Саргон умер последним из них. Если бы только Драхомир понял тогда, что им приготовлена ловушка — всё обошлось бы. Кто знает — сколько бы лет ещё все они жили... Ему порой кажется, что и года было бы достаточно — для того, чтобы успеть побыть рядом друг с другом. Чтобы хоть немного свыкнуться с мыслью о том, что кого-то из них может не стать...

Впрочем... Не так важно. Теперь не важно — все они были мертвы. Все те, кто был так важен... Это они могли хоть как-то помочь Драхомиру вырваться из того гнетущего состояния. Но не какая-то нахалка, что так беспардонно вторгалась в его личное пространство.

— Меня зовут, Мария, кстати, — дружелюбно толкает его в плечо эта самая нахалка, которая разве что не жуёт при нём жвачку — эта отвратительная привычка Драхомира всё ещё выводит из себя, как долго он не пробыл на Земле.

Мария. Мария... Ма-риш-ка... Драхомиру думается щёлкнуть её по лбу и заметить, что для «Марии» она ещё не доросла. Почему он этого не делает — хороший вопрос. Впрочем, ему больших усилий стоило не дотронуться до её лба рукой. Девчонка даже не обратит на это внимания — должно быть многие с ней так поступают. А вот Мир... Кто знает, не сойдёт ли он с ума, почувствовав в этой девчонке надежду, которой у него никогда не было. И если окажется, что надежды нет и на этот раз... Лучше не смотреть на эту девчонку. Лучше выгнать её прочь, пока ещё не поздно.

Он в надежде смотрит на дверь, надеясь, что Ратмир стоит там — предатель слишком боится его, чтобы не выполнить какого-то приказания. А Астарн хотел приказать вышвырнуть эту девчонку прочь — куда-нибудь, не так важно, куда именно. Главное, чтобы подальше от Драхомира. Главное, чтобы она не заставляла всем своим видом Ренегата раскаиваться в совершённых некогда поступках. Да кто она была ему?! Ни Лори, ни отец не заставляли его раскаиваться в совершённых поступках. На это могли рассчитывать лишь двое — леди Мария и Деифилия. А девчонка, которую звали Маришкой — разве могла она претендовать на это? В конце концов — она была просто девочкой. Обыкновенным подростком, что жаждал приключений. На своё же горе.

Жуткая головная боль пронзает виски — ещё одно приобретение из тюрьмы. Якобина много терзала его. И после тех совершенно жутких проекций чистая случайность, что он не сошёл с ума. Впрочем, возможно, было бы куда лучше, если бы сошёл — не было бы той гнетущей пустоты в душе. Из-за той воды, которую он взял в логове того дружка императрицы Интариофа, голова у него болит достаточно часто, чтобы не давать ему жить, но недостаточно сильно, чтобы свести с ума.

— Думаю, моё имя ты уже знаешь, — отвечает ей хмуро Драхомир.

Каждое слово отзывается болью. Что-то в этой нахалке было такое... Знакомое. И привычное. Мир вполне нормально смог бы с ней водиться, если бы обстоятельства не сложились так глупо. Драхомиру думается, что он обязательно что-нибудь должен предпринять. Если будут силы. И он прекрасно знает, что силы он всегда готов найти — выдерет, вытащит из себя, если понадобится. Через сопротивление, через боль вытолкнет их наружу — кто он, в конце концов, чтобы позволять себе так расклеиваться?

Ратмир просто не мог не назвать ей его имени — он любил называть их всех теми именами, под которыми они знали друг друга. А не просто Чернокнижник, Змея, Ренегат, Ведьма или Иллюзионист. И, пожалуй... Это было неплохо. То, что у них были имена. Те, которыми их всё реже называли люди.

У Деифилии вот не было никакого прозвища. И Драхомир считал это правильным — такая, как она не должна была войти в историю под какой-то глупой кличкой. Пусть большинство из Сонма — включая самого Мира — считало, что их прозвище — их титул, их звание. Деифилия не должна была быть такой. Она была выше и чище каждого из них, включая собственного брата. Впрочем, Асбьёрн был единственным из Сонма, крови на руках которого было вряд ли меньше, чем у Драхомира. А ещё, Асбьёрн лучше всех них понимал в ядах. За что, пожалуй, и прозвали его Змеёй.

— Да, знаю! — бодро отвечает девчонка. — И мне, правда, очень интересно знать, что именно вы намерены делать.

Драхомир усмехается как-то... по-доброму. Так, как он уже давно не усмехался. Из головы мигом вылетают все те мысли, что так терзали его. Девчонка не сказала ничего такого, что могло бы вывести его из равновесия. Впрочем — что было для него теперь этим самым «равновесием»? Боль, озлобленность, одержимость... Он постоянно на всех сердился. И всех ненавидел. Себя — в первую очередь.

Эта юная девочка, которую он почему-то про себя называл Маришкой... Душа у неё была странно похожей... Действительно похожей на душу Танатоса. Только вот... Чего-то не хватало — явно чего-то не хватало. Будто бы душу разломили на две части и вложили в два тела... Это ведь очень больно — когда душу разрывают на части и выбрасывают, словно вещь какую-то. А ведь, если это Танатос... Ведь тогда, возможно, точно так же поступили и с остальными... И Драхомир прекрасно представляет, насколько это было больно — всё-таки, годы практики работы с душами не прошли даром, всё-таки, Киндеирн был потрясающим учителем, когда хотел кого-то научить всем тонкостям своей работы, а Драхомир был не таким уж плохим учеником, если материал ему нравился. И душа девчонки кажется... расчленённой. Разорванной. Мало кто способен остаться в здравом уме после такого. А со здоровой психикой...

Тошно! Ужасно тошно и больно от этих мыслей!

Драхомир отшатывается от девчонки, как от чумной. Он просто не может себе позволить, чтобы все эти мысли завладевали им — не сейчас. Не тогда, когда он уже почти может спокойно относиться к проекциям, что порой всплывают в поле его зрения. Не тогда, когда он изо всех сил старается сдерживать себя. Не ради... Не ради того, чтобы его перестали называть Ренегатом. Ради отца. Тому бы хотелось, чтобы сын хоть ненадолго пришёл в норму.

Рука сама тянется к пачке сигарет. Ещё одна пагубная привычка, от которой он едва ли теперь может отделаться. Хорошо ещё что... Хорошо, что Драхомир не пристрастился к опиуму, как Хуан. Сигареты были меньшим зол из этих двух. Да и... Мир усмехается как-то невесело при мысли, что ему уж ничто теперь не поможет — тогда, когда он обрёл бессмертие. Ему теперь ничто не способно помочь... А ведь он сам некогда так желал того, что теперь стало его проклятьем.

— Эй! Ну почему ты такой злой?! — капризно тянет девчонка, снова подскакивая к нему. — Ну нельзя же всю жизнь быть таким букой!

Потому что в его бесконечной жизни нет смысла. Нет того, что заставляло бы его просыпаться по утрам, того, что дало бы возможность почувствовать себя счастливым — и совсем не нужно, чтобы навсегда, но хотя бы на полсекунды в день. Потому что он убийца и преступник. Потому что он Ренегат, чёрт возьми! Как будто человек, на совести которого так много крови и пламени, может не быть злым...

Она строит до того забавную рожицу, что Драхомиру хочется засмеяться грустно и сказать, что таким он был далеко не всегда... Но... Какое ей дело до этого, чёрт возьми? Она — просто незнакомая девчонка. Обыкновенная девчонка шестнадцати лет — глупая и весёлая. Какое ей дело до того, какие ужасные муки совести чувствует демон каждый раз, когда видит, что кто-то улыбается?

— Отпусти моего друга, — вдруг серьёзно говорит она. — Если отпустишь, я сделаю всё, что тебе нужно. Отпусти его. Он неплохой парень, пусть и порой бывает занудой.

Драхомиру думается, что правильнее было бы разозлиться на девчонку и послать её куда подальше — ей же лучше будет. Впрочем, когда это Драхомир Астарн что-либо делал «правильно»? Он всегда был тем, кто нарушал правила, кто переворачивал вселенную вверх дном. Без какой-то особенной причины — просто потому, что ему хотелось веселья. Потому что без этого жить было слишком скучно. И теперь... Теперь совесть терзала его. За все необдуманные поступки, за всю ту боль, которую чувствовала Дея рядом с ним.

— Ты можешь умереть, знаешь? — усмехается Драхомир. — Я попрошу тебя сделать то, что скорее всего будет стоить тебе жизни.

Мария пожимает плечами. Так просто. Словно бы это что-то настолько незначащее, безобидное... Возможно, она просто не понимает того, что её ждёт. Впрочем... Смерть должна быть довольно быстрой в случае... В случае, если она не окажется реинкарнацией Танатоса. А то, что она не окажется... В этом уже были хоть какие-то сомнения — раньше Драхомир и думать не хотел о том, что может случиться нечто подобное. Но девчонка на самом деле отдалённо напоминала Танатоса. Драхомир был бы круглым дураком, если бы не заметил этого. Даже Ратмир сумел подметить — эта трусливая тварь, которая отличалась той ещё неосторожностью.

— Я вполне согласна это сделать, — говорит она.

Мария выглядит так, как будто согласилась на какое-нибудь очень незначительное действие. Она стоит и улыбается. С интересом разглядывает Драхомира — своего нового знакомого... И совершенно не думает о том, что ей что-то грозит. Будто бы это совершенно не имеет для неё значения. Для Танатоса тоже порой не имело. Когда ему хотелось отдохнуть, когда ему было скучно...

Драхомир зажигает вторую сигарету. И думает о том, что как-нибудь обязательно заявится в Фальранию. Именно там оставались останки Танатоса. В одном из вечных ледников — Мир даже примерно знает, какой именно. И он обязательно как-нибудь заглянет туда. Это будет весело. Во всех смыслах.

— В конце концов, тебе стоит пожалеть меня — мне так скучно...

Её тон кажется даже забавным. Девчонка плюхается на кровать и улыбается. И смеётся. Драхомир тоже когда-то так смеялся... Давно это было... Он прекрасно помнит подобный шутливый тон, когда они шли грабить одну из крепостей в Лефидии... И помнит, как сам тогда пошутил, что тогда, когда становится скучно, Чернокнижник обязательно делает так, чтобы скучно не было никому...

Драхомир почему-то вздрагивает. И тут же, злясь на себя, выплёвывает согласие на то, что Маришка будет делать то, что он скажет. Хоть и прекрасно знает, насколько сильно будет винить себя после за принятое решение. Но теперь он просто обязан проверить. Если это Танатос, тогда... Тогда всё снова будет хорошо — чёртов Чернокнижник всегда умел придумать что-нибудь для собственной забавы и для того, чтобы спасти свою шкуру и, заодно, шкуры всех своих товарищей.

А если она не Танатос — не плевать ли на неё, в конце концов?

Девчонку зовут Мелани Найрд. Она выглядит слишком хрупкой для своего возраста. И слишком наивной, хотя, наверное, не стоит слишком верить своим глазам. Она первосвященница из одной первосвященнической цитадели. Уровень, на котором она выросла, всё время вылетает из головы. Хотя, быть может, она выросла в Осмальлерде? Она очень похожа на девушек оттуда. Те, что из Интариофа, посмелее будут. И куда язвительнее. Вспомнить хотя бы Алису Вейзел. Назвать Алиску девушкой робкого десятка — подобной ерунды никогда в Интариофе не слыхали! Алиса была улыбчивой и открытой, а так же умела убеждать окружающих в своей правоте. Мелани же улыбалась куда реже. И, когда улыбалась, становилась похожей на ребёнка. Впрочем, должно быть, она и была ребёнком. Сколько ей было? Лет семнадцать?

У неё почти что прозрачные запястья — худенькие-худенькие и с очень тонкой кожей. Такую можно повредить, если просто ногтем по ней проведёшь. И даже сжать эти руки в своих нельзя — слишком велик шанс сломать. И пальцем-то не будешь касаться этой нежной кожи... И, пожалуй, осквернить такую чистоту страшно — девочка кажется настолько хрупкой, что Мир боится к ней даже приблизиться. Впрочем... Ему ли уже бояться? Столько ужасных дел было у него на совести — что будет стоить ещё одно? И всё же... Драхомир не подходит к ней. Всё так же стоит в стороне — у самого входа, словно не решаясь пройти. На самом деле, причина скорее в том, что ему больно. И в том, что он жутко устал. Не хватает сил даже руку поднять, чтобы позвать кого-то хотя бы жестом. Поэтому, он просто стоит, стараясь опереться на колонну. Чтобы не рухнуть от усталости и боли. Чтобы не дать всему этому сброду нищих, бродяг и разбойников повода смеяться над ним. Сил на то, чтобы драться с ними, у него нет. Хочется прилечь, отдохнуть... И он так давно не ел... Странно, что в его состоянии, вообще, нужна пища.

Её светлые волосы едва ли достигают лопаток. И очень тонкие. Они пухом разлетаются по плечам. Совсем не такие, как у Лори. Когда Мелани улыбается, она похожа на цыплёнка. С Лори так никогда не было. Даже когда ей было четыре года. Даже когда она клянчила нужную ей игрушку у отца — всё было совсем не так. Лори была любимой сестрёнкой Драхомира, пусть и была порой до невозможности капризна. Да и отец любил её больше, чем кого-либо из своих дочерей. Потому что Лори всегда была лучше всех своих сестёр. Да и многих братьев, если уж про то говорить. Она по праву была любимицей отца. А вот Драхомир положение любимого сына ничем не заслужил.

Мелани Найрд не спрашивает Драхомира о том, нужна ли ему помощь. Она просто подходит, задирает ему рукава его рубашки и начинает обрабатывать его раны. И смотрит. Жалостливо. Настолько, что тому становится тошно. Впрочем, Мелани на всех смотрит жалостливо. Она, вообще, всех жалеет. И никого не боится. Глупая маленькая девочка. Смелая, честная, открытая — вряд ли хоть что-нибудь из этого ей поможет. Никому это не помогает. Не эти качества. И Мир считает своей самой большой ошибкой ту открытость, какая была ему присуща до тюрьмы.

— Надо перевязать ваши раны, — говорит Мелани Драхомиру, — иначе, они могут воспалиться и загноиться.

Как будто его раны могут загноиться. О!.. Это было бы ему избавлением. На нём всё заживало слишком уж легко. Вода из озерца, что принадлежало той твари с ледяными серыми глазами помогала. Она ускоряла его регенерацию — он мог заживлять худшие из ран буквально за сутки. А бессмертие — бессмертие давало ему эти самые сутки. Хотя уже давно хотелось умереть...

У неё тихий голос, но совсем не тусклый, как у леди Катрины. И ран на руках Драхомира она касается более осторожно и нежно, нежели Лори. У Лукреции Астарн были руки скорее кузнеца, нежели леди. Впрочем, Лори была неплохим медиком. И в самых серьёзных ситуациях всё равно стоило обращаться к ней, а не к кому-либо другому. К тому же... Лори любила своих братьев. По-своему, но любила. И она готова была помогать. Пусть её помощь всегда была не слишком-то нежной. Лори, вообще, всегда была лишена способности проявлять ласковое и нежное участие — нет, она помогала, но... Лори не была бы Лори, если бы в дело постоянно не включался её скверный характер.

Мир смотрит на неё насмешливо и кивает. Будет он сопротивляться тому, что его руки кто-то перевязывает — в конце концов, Якобина постаралась на славу. И теперь Драхомир на всю жизнь останется калекой. Поэтому — ему ли сопротивляться тому, что девочка по имени Мелани Найрд хочет помочь ему? Она была просто девчонкой, которую все близкие ей люди звали куда короче — и немудрено, девчонка была совсем ещё ребёнком. Кто она такая, чтобы называть её «госпожа Мелани Найрд». Ну не Элина же Горская она, в конце концов. Да и Элину так звать порой надоедало.

— Я могу называть тебя Мел, дитя? — спрашивает он, стараясь сдержать смех.

Девочка кивает. Мира это безумно смешит — каждый её жест, каждое её слово. Она кажется настолько маленькой и хрупкой, что... Ей не место здесь. Не место в первосвященнической боевой цитадели — если так хотелось послать девчонку куда-то, лучше бы послали в госпиталь, ей-богу. Она бы там оказалась более полезна. Да и... Безопаснее бы это было. А здесь... Что было здесь — в этом жутком месте — делать девочке, что грезила с открытыми глазами?

Драхомир усмехается. Она забавная — эта девочка. Андреа говорил, что она была влюблена в одного типа... Занятный, должно быть, из него вышел бы собеседник. И, если получилось бы — и собутыльник тоже. Хотя... Ему не могло везти настолько — либо собеседник был занятным, либо он был собутыльником. Чаще — второе. Но... Вряд ли такая чистенькая девочка, как Мелани Сонг, могла влюбиться в того, кто способен был быть только собутыльником.

Сонга она раздражает. Жутко раздражает. Своим неизменным спокойствием. Своим открытым взглядом. И превосходством. Девчонка словно всем своим видом хочет доказать Сонгу, что она во всём лучше его. Возможно, эти мысли никогда и не посещали её чудную головку. Впрочем, возможно, и посещали. Сонгу это совершенно безразлично. И Драхомир это знает. Как знает и то, что маленькая первосвященница нравится Андреа. И именно поэтому он нагибается к ней и целует в щёку.

Девчонка приглушённо охает, распахивает свои глазища, а потом спешно извиняется и выбегает из зала. И Драхомир едва удерживается от того, чтобы не захохотать — во весь голос. Так же, как хохочет отец иногда. Хохотал. До смерти леди Иоанны. До того самого дня, когда на Астарнском главном уровне провезли гроб с телом десятой жены Киндеирна. Всё же... После её смерти отец Драхомира сильно изменился.

И Сонг — Драхомир прекрасно знает, что тот стоит за одной из колонн и делает вид, что общается со своей сестрой Алисой — смотрит на Мира почти злобно. И всё же — шутливо. Понимает, зараза, что именно хочет сказать ему друг... Всё понимает... Андреа Сонг вовсе не был таким тупым, каким часто прикидывался... В конце концов, многие знали, что памяти падишаха Элины Горской трудно было не позавидовать. Андреа запоминал всё, что только видел, слышал или чувствовал когда-либо. И анализировать ситуацию Сонг тоже умеет — не продержала бы госпожа Горская рядом с собой человека, который был бы настолько ей бесполезен.

Мария толком не помнит, что происходит после того, как дымящий демон всё-таки сменяет гнев на милость и снимает то заклинание с Мердофа. Должно быть... Опять закрепление сделки с поцелуем? Нет... Вряд ли... Тогда она бы чувствовала привкус дыма на своих губах. Драхомир — кажется, так его зовут — дымит не хуже, чем паровозы в прошлом веке. Закрепление сделки кровью? Ратмир говорил, что такой вариант вполне возможен. Но нет — руки Марии чистые, да и боли она нигде не чувствует. Она знает только то, что Драхомир согласился. Только это важно.

Он одинок, думается ей. Этот странный тип в бардовом свитере, чёрном пальто и с сигаретой в зубах. Он одинок. И не всегда был одинок. И именно из-за этого ему так паршиво теперь — он похож на наркомана в период ломки, думается Марии. Хотя она ни разу не видела наркомана и почему-то совершенно уверена, что Мир — она зовёт его в мыслях только так — наркотиков не принимал. И он терзает себя. Совершенно ненужным чувством вины. И ответственностью. В Ратмире — Райане или как его там — такого не было. Ратмир стыдился. Но Драхомиру нечего было стыдиться. Ратмир был трус и чувство стыда за предательство не покидало его ни на минуту. Драхомира же называли Ренегатом — она где-то это слышала, — но он совершенно не был похож на труса. У него явно было много плохого за плечами. Но трусом он не был. Хотя и был предателем. И это было странно. И интересно. Марии было крайне интересно смотреть на Драхомира. Как и на Хоффмана. Нет, всё же больше. Хоффман был человеком — умным, с тёмным прошлым, но человеком. Но их обоих что-то терзало. Там — где-то далеко-далеко в душе, в самом сокровенном её уголку, там, куда ни один из них никого не способен был пустить.

В любом случае — одинок Драхомир или нет, — в себя приходит она на улице. Посреди дороги. И сразу же видит поток автомобилей, несущихся прямо на неё. И едва успевает отскочить. И скатывается куда-то на обочину. С окровавленными локтями. И усмехается — нет, это явно была лишь маленькая «месть» Мира, который и сам прятал руки за перчатками. А руки прячут лишь воры и те, кто искалечен. Значит, Драхомир был искалечен? Он как-то странно держал сигарету... А ещё, соглашаясь отпустить Мердофа, почему-то назвал её «Маришкой». Не Марией, как её называли обычно. Ободранные локти саднят и Фаррел думается, что неплохо было бы иметь кого-нибудь, кто держит при себе йод или зелёнку. Ну или хотя бы чистую воду. Обочина девушке как-то мало нравится — слишком уж здесь грязно. Рогд Айстеч обычно всегда таскал с собой всё это — в отличие от своего брата он был слишком уж чистоплотным и ещё более занудным.

Кстати, о Мердофе... Мария оглядывается по сторонам в поисках его и Ратмира — кажется, Драхомир говорил, что они окажутся где-то рядом. И натыкается взглядом и на того, и на другого. Оба стоят и как-то взволнованно и рассеяно на неё смотрят. Рядом. Очень даже рядом — всего в пятнадцати метрах.

А потом... Потом она слышит поток извинений Айстеча. Да уж... Не нужно было его спасать. Лучше бы он на неё дулся. Нет, реально было лучше, когда он на неё дулся! Тогда он хотя бы не смотрел на неё так... странно. Словно она хорошая или что-то такое в этом же духе. Ал бы ни за что на неё так не смотрел бы — всё же, он знал её получше. Или просто был намного умнее. Да, скорее второе. В свои пять лет Ал тоже не считал её хорошей. Так или иначе, она всегда была врединой, гадиной или оторвой. И, в общем-то, для всех своих знакомых. И почему Мердоф так наивно стремился стать исключением из правила, Мария никак не могла понять.

— Со мной всё нормально, — как-то вяло бормочет Маришка — да, ей это прозвище от Драхомира пришлось весьма по душе. — Мердоф, отвали!

Тут же её начинают обнимать. Да так крепко, что Марии кажется, что она вот-вот задохнётся. Она пытается отпихнуть Айстеча от себя, судорожно припоминая, не желал ли Драхомир её прикончить с помощью удушения — подсунув накачанного каким-нибудь волшебным зельем Мердофа. Это была бы самая глупая смерть, на которую только Мария Фарелл когда-либо могла рассчитывать.

Примечания:

* Fleur — Легион