Вернуться в сказку (джен)

Легенда забыта старинная та,

Ведь страшный урок забывают всегда.

Любовь несовместное соединяет,

Любовь открывает любые врата.

Однажды волшебник, служивший луне,

Прекрасную деву увидел во сне.

Она обещала любить его вечно,

Она умоляла: «Приди же ко мне!»

Забыв, что за гранью скрывается враг,

Идет на закланье влюбленный дурак.

Но вместо восторга возвышенной страсти,

Его поглотил торжествующий мрак.

Думал он познать вечное блаженство

И открыл врата. Это было глупо.

Что же было дальше, знаем мы с детства -

Черная луна поглотила утро!

Поэты говорят, что мир спасется любовью.

Но нам с тобой иной пример известен пока.

Мир, залитый кровью, сожженный войной,

Из-за любви дурака.

Заклятье надежное маги нашли,

Но мелочь одну мудрецы не учли.

Пока существуют прекрасные девы,

Нет силы на свете опасней любви.

Я деву увлек, чтоб врата отпереть

И ей, а не мне предстоит умереть.

Я с ней предпочел поменяться ролями,

Поскольку к несчастью любовь — это смерть.

Да я полюбил! Я не отрицаю.

Но моя любовь — это только средство!

Ты была полезна, теперь мешаешь.

Мне придется вырвать тебя из сердца.

Поэты говорят, что мир спасется любовью

Но нас с тобой иная встретит судьба.

За право быть богом, расплата любовью -

Цена невысока.

Должно быть, жизнь слишком хороша, чтобы отдавать её взамен на что-либо. На власть ли, на любовь ли — всё равно. Жизнь сама по себе стоит жизни, каждого из мгновений. Даже если в ней нет ничего, кроме этих мгновений. Не стоит гнаться за тем, что всё равно не будет принадлежать тебе в полной мере. Какая разница — попытался ты это сделать или нет? Не лучше ли насладиться каждым мигом в полной мере — не обращая внимания на все эти пустяки?

Должно же в этой жизни быть хоть что-нибудь, что не пытается читать мораль! Что-нибудь такое, что не пыталось бы что-то изменить, что-то переделать... В конце концов, в жизни должно быть место наслаждениям, а не только той скучной рутине, которую многие почему-то считают необходимой. Если бы это было правдой на самом деле, ни у кого и мысли бы не возникло путешествовать, открывать что-то новое...

Мария просыпается тогда, когда они с Драхомиром уже почти на месте. Впрочем, назвать это пробуждением весьма трудно — она словно приходит в себя. Как-то слишком внезапно это всё происходит. Девчонка недоуменно смотрит на демона, что сидит напротив. А потом заходится смехом. Ни Мердофа, ни Ратмира рядом нет, но это Марию нисколько не волнует — напротив, ей бы совершенно не хотелось, чтобы кто-нибудь из этих двоих сейчас оказался неподалёку от неё. Видеть страх на лице Айстеча и непонимание на лице демона было бы просто ужасно! Нет, Марии это зрелище представляется даже забавным, но отчего-то ей совершенно не хочется хохотать сейчас. И дело вовсе не в том, что вскорости Фаррел может лишиться своей жизни. В конце концов, разве в первый раз Мария думает, что дела обстоят так прискорбно? В конце концов, разве не приходилось Алу выручать её и из более опасных ситуаций?

Только вот Ала рядом нет. Не сказать, что Фаррел так уж сильно разочарована данным фактом — Альфонсу всегда следовало заниматься более важными делами, нежели общение со слишком навязчивой соседской девчонкой. Браун стал — или станет в скором будущем — просто замечательным королём. У него для этого есть всё, кроме опыта, пожалуй — смекалка, храбрость, сила воли, куда более серьёзный, чем у Марии, характер. Так что... Ал достоин быть королём. И это просто замечательно, что из-за исчезновения тогда из Орандора Маришки так всё сложилось. Альфонс заслуживал самого лучшего, что может предоставить ему судьба — короны, власти, а в дальнейшем, любящей жены и кучи ребятишек. На что он мог рассчитывать, слоняясь по мирам с чокнутой девчонкой! На что он может рассчитывать, будучи властителем целого королевства...

Должно быть, стоило поинтересоваться, куда они приехали. Почти полностью заброшенный город, ни одного человека на улицах, даже ни одного животного — это должно было её насторожить. Но, если уж говорить честно, Марии совершенно плевать, где они сейчас находятся. Должно быть, стоило испугаться, постараться убедить Драхомира в том, что она хорошая, что может быть ему полезна... Что может вылечить. Мария совершенно точно уверена, что Мир тяжело болен. И, быть может, она знает что-то такое, что могло бы ему помочь. Должно быть, стоило постараться его перехитрить — незаметно улизнуть и куда-нибудь сбежать. Например, к Хоффману. Граф достаточно хитёр, чтобы придумать что-либо, что могло бы спасти Маришку Фаррел от разгневанного Драхомира. Должно быть, стоило попробовать убить демона и, опять-таки, попытаться сбежать. Ратмир однажды сказал, что сердце у демонов находится чуточку правее, чем у людей — в самом центре груди. И у Марии Фаррел рядом лежит заговорённый кинжал — подарок всё того же Ратмира, который из-за чего-то слишком за неё переживает. Стоит только взять кинжал и ударить Драхомира им прямо в грудь, когда тот снова заглядится в окно с самым скорбным видом, который можно ожидать от такого типа, как он. Должно быть, Избранная так бы и сделала. Но Мария была совершенно не такой. И дело тут было совершенно не в доброте или в трусости. Если подумать, Маришка вполне бы могла схватить кинжал и ударить Драхомира. И она не особенно-то боялась, что он внезапно это поймёт и как-либо помешает ей. Конечно, возможно, есть какие-то нюансы в обращении с демонами, но... Если уж Марии хочется отомстить или что-то в этом роде — не лучше ли оставить Драхомира доживать? Мир слишком измучен, чтобы радоваться хоть чему-нибудь. Жизнь для него уже давно стала проклятьем. Пожалуй, именно поэтому убивать Драхомира каким-либо способом Фаррел совершенно не хочется. Она не Ал. Она не считает смерть самым страшным наказанием.

Драхомир довольно грубо хватает Марию за руку и буквально выволакивает её из... того транспорта, на котором они сюда приехали. Маришка с удовольствием ухмыляется той мысли, что Роза, если бы она оказалась на её месте, уже давно разревелась бы, а соседская девчонка Рейчел покрыла бы Мира таким бурным потоком нелитературной речи, что демон бы просто растерялся. Но Фаррел спокойно смотрит на Мира и так же спокойно идёт за ним. В конце концов, глупо же бояться, если что-нибудь уже давно решил. Тот смотрит на неё некоторое время, а потом всё же начинает куда-то вести. Быстро. Словно они куда-то очень-очень сильно торопятся. А ещё Мария чувствует, как дрожат пальцы Драхомира. И почему-то ей становится не по себе от этого.

Полуразрушенное здание, мимо которого они проходят в такой спешке, — возможно, там некогда находился театр или концертный зал, — не кажется слишком древним. Фаррелл с огромным удовольствием посидела бы там часок — должно быть, это могло бы пробудить целый ворох воспоминаний, из тех, что подарил ей Ратмир.

И это не на Земле, думается Марии — небо здесь совсем странное. И воздух — девушка совершенно точно чувствует, что воздух здесь совсем другой. Ей интересно, что это за место, но почему-то она не спрашивает об этом Драхомира — тот кажется ей слишком погруженным в собственные мысли. Маришке думается, что Мир ей даже не ответит сейчас, если она его о чём-то спросит.

Они поднимаются по лестнице. Поднимаются долго, если быть честным. Марии даже хочется ударить Мира по ноге или по руке, чтобы тот шёл помедленнее. Я устала — эти слова ей произнести хочется больше всего на свете. Но Фаррел молчит. Не произносит ни слова, пока они идут. В конце концов, ей самой лучше будет подумать над тем, что она будет делать дальше. В конце концов, спрашивать что-либо теперь уже просто глупо — всё равно они уже на месте. Так какая же разница, куда именно они приехали?

Останавливаются они уже на крыше. Мария обессиленно опирается на одно из ограждений. Драхомир остаётся стоять. Он словно совсем не утомлён этим долгим подъёмом, а ещё... Перемещением сюда. Фаррел только сейчас понимает, что это именно то, из-за чего она себя в данный момент чувствует такой уставшей. Марии хочется поговорить. И рядом нет никого, кроме Мира. И этот демон до сих пор держит её за руку. И Мария совершенно уверена, что если она доживёт до завтра, у неё будут синяки.

— Драхомир, скажи — из-за чего ты такой хмурый? — как-то лениво протягивает Фаррел.

Безумный блеск этих глаз должен был отпугнуть её. Любого нормального человека это отпугнуло бы. Мир смотрит так, как, должно быть, смотрел бы раненный зверь. Ему больно, ему страшно, он чувствует себя абсолютно беспомощным, но ни за что на свете не признается самому себе в этом. Драхомир смотрит на неё слишком тяжело и зло. Но в этой злости больше того отчаянного, болезненного раздражения, нежели презрения или ненависти конкретно к ней.

Ему страшно больно. И поэтому он ненавидит всех на свете.

Но Мария совершенно не боится. Должно быть, она и в самом деле сумасшедшая — в конце концов, не зря же её столько лет водили по психиатрам. Ей забавно наблюдать за ним — забавно смотреть в его глаза, в которых слишком много боли для человека. И как он ещё не свихнулся? Впрочем, Фаррел смешно. Смешно... И она не чувствует ровным счётом никакой жалости к этому изломавшему самого себя демону.

— Не твоё собачье дело! — шипит на неё Мир, всё так же не выпуская её запястья.

Он почти до боли сжимает её руку. И Мария обязательно закричала бы, попыталась вырваться, но почему-то ей хочется скорее смеяться над ним, чем сердиться, вырываться и шипеть. Но она лишь беззвучно смеётся, глядя ему прямо в глаза. И Драхомир отталкивает её от себя.

Когда демон отпускает её Мария заходится смехом и начинает кружиться по крыше, словно ничего плохого с ней не происходит. Фаррел не боится его, совсем не боится, абсолютно не боится — и ей хочется показать ему это. Ей весело, смешно, интересно... Ей хочется улыбаться и... танцевать. Ал немного учил её танцевать вальс. И Мария хватает Драхомира за руку и заставляет сделать пару кругов. Ей смешно. Смешно от того, насколько жалким кажется ей демон сейчас. Про себя Мария старается не сбиться со счёта — танцует она прескверно. Когда она на секунду останавливается, Драхомир тут же отходит от неё. И Фаррел совершенно странно видеть его ссутуленную спину.

— У тебя ведь есть какая-то тайна, правда, Мир? — смеётся девчонка, совершенно не думая о том, как среагирует её собеседник. — Или не тайна... Что-нибудь, из-за чего ты на самом деле такой бука!

Драхомир со вздохом садится на один из старых деревянных ящиков, что находятся здесь, и достаёт из кармана сигарету. Он выглядит слишком подавленным. И если бы Мария была бы хоть сколько-нибудь более тактичной, она ни за что не пыталась его разговорить сейчас. Но... Когда Фаррел от её любопытства или желаний удерживало состояние другого человека? Когда ей было дело до того, больно ли кому-нибудь?

Ал всегда говорил ей, что она, по сути, сама бесчувственная девчонка, которую можно вообразить. И самая бессовестная. И Мария не может с ним не согласиться в этом — Ал достаточно долго с ней общался, чтобы иметь право говорить всё, что угодно. Так что... Обижаться не приходилось. Но Драхомир был совсем другим человеком. В отличие от Альфонса, он не был так терпелив. В отличие от Ала, он не был так близок Марии, чтобы быть привычным к её манере поведения.

— Да сколько можно курить! Ты так себе лёгкие посадишь! — театрально важно говорит Мария, подходя к демону. — А можешь дать мне сигаретку тоже?

Драхомир немного холодно усмехается, но сигарету не протягивает, всем своим видом говоря, что Мария ещё слишком маленькая. Это первое, что он говорит ей нормально — не пытаясь её оттолкнуть от себя. Это первое, что он говорит скорее насмешливо, чем раздражённо. И по правде говоря, Мария считает это успехов. Пожалуй, ей бы хотелось узнать, что он из себя представляет прежде, чем он её убьёт.

Фаррел улыбается, видя под его ожогом на руке старый шрам. Она не сумела заметить его раньше. Должно быть, Джулия Траонт — та темноволосая колдунья — захотела бы излечить Мира от этого. Должно быть, у неё даже получилось бы это. Впрочем, Мария не может знать наверняка. Она может только предположить. Должно быть, Роза бы даже не заметила этого шрама, будучи слишком напуганной, чтобы что-либо замечать. Должно быть, Хельга Кошендблат всплеснула бы руками, но боясь навредить, ничего бы не сделала. Ал всегда говорил Марии, что не заметить что-то, бояться навредить или просто равнодушно смотреть — разные вещи.

— Расскажи, Мир, — требовательно говорит она. — Расскажи.

Девушка присаживается напротив Драхомира. Тот смотрит на неё раздражённо, но ничего не произносит. Сколько проходит времени, пока они так сидят, Мария Фаррел не в курсе. Впрочем, о времени ли сейчас думать? По правде говоря, о времени Мария думала только тогда, когда сидела на неинтересном уроке в школе. Но сейчас... Сейчас ей слишком интересно, чтобы думать о времени.

Она с любопытством разглядывает его. Отчего-то ей очень интересно понять, кто же он такой на самом деле. Разглядывает ожоги на его руках, красные, а местами бурые волосы, синие глаза и... Мария с каким-то удивлением смотрит на его светлые брови. Девчонке хочется подойти к Миру ближе и коснуться пальцами его волос. Потрогать их и посмотреть поближе. Ей отчего-то ужасно любопытно, что она увидит, если это сделает. И почти смешно. Самое забавное, что Драхомир наверняка ничего не расскажет ей, как она его не проси.

— Её звали Деифилия...

Эти слова врываются в тишину стоном, грустной песней, что срывается с уст. Это имя произносится демоном с таким трепетом, что невольно хочется улыбнуться. Должно быть, эта девушка действительно была дорога Драхомиру. Мария ловит его полный отчаяния взгляд. И ей почти хочется обнять его и сказать какую-нибудь глупость, чтобы он не смел так жалобно на неё смотреть.

Драхомир оказывается на редкость разговорчивым. И скоро Мария знает почти всё о той девушке. Знает, что Деифилия родилась в знатной оборотничьей семье на окраине Ферин-Тервелла, что была вторым ребёнком из шести, что помимо неё в семье оборотней было три девочки и два мальчика, один из которых, Асбьёрн, вошёл в историю как один из самых жестоких Отступников. Драхомир рассказывает о том, что Деифилия была очень терпелива и начитанна, что куда больше его понимала в проклятьях и законах, что, когда улыбалась, на левой щеке у неё была ямочка, а на правой не было, что в той нищете, в которой жил Сонм, Деифилия всегда находила время для того, чтобы постирать и заштопать какую-либо одежду — просто потому, что ей было неприятно ходить в том тряпье, в котором спокойно ходили Танатос, Йохан и Хелен... Мир рассказывает о том, как хорошо она танцевала... И как сам Драхомир злился, если танцевала с кем-то помимо него. И о том, что Деифилия едва могла выносить Киндеирна, а тот её...

А Драхомир говорит, говорит... Про какую-то Вирджилисскую цитадель, которой Деифилия так любовалась, о том, что он возил её однажды на Калм, а ещё — на Эннуи. Мир рассказывает о том, что когда-то он по чистой случайности убил лучшую подругу Деифилии — Нив. И о том, что Асбьёрн тогда взял вину на себя. А так же — что для Деифилии эта потеря была очень тяжела. Слова льются из Драхомира так, словно он никогда не говорил об этом. Ни с кем. В то время, когда для него выговориться было самой настоящей необходимостью.

Драхомир рассказывает о том, что из-за его неосмотрительности в день сражения, их сумели взять в плен. И что в бою убили друг друга Асбьёрн и Абалим — два кровных врага, что некогда были друзьями. И что вероломная прелестница Нохеми была причиной гибели Йохана через несколько лет после того сражения. Драхомир рассказывает о том, что насмешник Хейден предпочёл умереть, вонзив себе кинжал в грудь, а не от голода. О том, что Деифилия умерла, из-за того, что потеряла своего ребёнка там — от кровопотери и боли. А Драхомира не было рядом. Он был в тюрьме. Он никак не мог помочь. Хотя должен был. Должен был любой ценой вырваться, перенестись туда...

А потом Мир начинает говорить о том, что ему нет дороги на Сваард — в замки, что посреди песчанных пустынь. В родные края, где повелевал его отец — могучий Киндеирн, перед которым Драхомир Астарн был безумно виноват. Демон судорожно шепчет, что родной отец никогда не простит его за те прегрешения, которые он совершил. За то, что расколол старый мир на три части, за то, что почти перевернул вселенную... За то, что совершил столько преступлений, что ни один суд его бы не оправдал. За то, что выкрал из подвалов замка Имиштфор Кристалл Жизни и Смерти — самую ценную из всех реликвий Интариофа. И Фаррел думает — насколько сильна была любовь Мира к Деифилии, раз он натворил столько всего?

Ратмир немного рассказывал Марии о той девушке. О Деифилии. Совсем не то, что сейчас говорит ей Драхомир. Лишь какие-то общие сведения — когда родилась, кем была, какие наиболее выдающиеся поступки совершила. Это было совершенно не интересно — как в какой-то летописи или некрологе виз дешёвой газеты.

— Это я был виноват во всём, что тогда случилось, — говорит Драхомир. — Я один и никто больше.

Его голос звучит так глухо, что если бы Мария Фаррел не была Марией Фаррел, она перепугалась бы за него. Или пожалела бы. Джулия Траонт непременно пожалела бы. Она была доброй, эта строгого вида герцогиня. Пусть и не совсем обычной. Но это было, пожалуй, даже лучше. Эта женщина приходилась тётей матери Марии, но в ней было куда больше молодости, силы... Джулия Траонт совершенно не была похожа на Кассандру Фаррел. И, наверное, поэтому она Марии даже нравилась. Но в любом случае, девчонка не была похожа на эту ведьму. Поэтому Мария просто сидит напротив Драхомира и разглядывает его так, будто видит в первый раз.

Впрочем, таким она его и правда видит впервые. Пожалуй, он всегда казался Марии скорее несчастным, чем пугающим, но именно в данный момент девушка понимает, что это действительно так. И ей думается, что, пожалуй, она никогда в жизни не хотела бы оказаться на его месте.

— А они с тобой в этом были бы согласны — в том, что виноват только ты? — задумчиво произносит Мария. — Я бы разозлилась, если бы мои поступки — даже самые плохие из них — приписывали другому человеку. Потому что это только мои поступки. И никому я их отдавать не собираюсь.

Драхомир улыбается почти робко. Слишком неуверенно. Фаррел считает, что это ему совершенно не к лицу — эта нерешительность. Впрочем, это совершенно не её дело. Ей думается, что Мердоф мог бы куда меньше переживать, когда они прощались. И Ратмир тоже. Подумаешь — если Драхомир и убьёт её, то... Но Мир совершенно не пытался её убить. До сих пор он не предпринял ни единой попытки.

По правде говоря, демон мог убить её уже давно. Но он чего-то ждал. И зачем-то привёл её сюда — на крышу, — хотя мог найти куда более удобное место для расправы. Про себя Мария судорожно пытается вспомнить, сколько они поднимались в это место. И всё понимает. Почти сразу после того, как успевает подсчитать, сколько этажей ей нужно будет лететь вниз, если... В таком случае смерть неминуема. Даже последний дурак понял бы это. А Мария Фаррел считала себя далеко не последней дурой.

Что же — Фаррел всегда хотелось узнать, каково это. Каково это — прыгнуть откуда-нибудь и лететь. Лететь... Ей всегда нравилось стоять на краю чего-нибудь высокого и смотреть вниз, представляя себя летящей вниз. Значит, сегодня ей предстоит испытать это на самом деле. Что же — такова судьба. Бывшая принцесса сама не может толком понять, почему этот факт её нисколько не пугает.

— Я должна прыгнуть? — спрашивает Мария.

Ответ она уже знает. Мир привёл её сюда для того, чтобы она прыгнула с крыши. Что же... В конце концов, примерно этого Фаррел и ожидала от него, когда соглашалась на сделку, разве нет? Мария с самого начала знала, к чему приведёт её общение с демоном. Так что, винить было некого. Да и не хотелось кого-либо винить. Разве девушке не было интересно то, что предложил ей Мир? Разве не хотелось ей избавиться от проклятой скуки?

Драхомир ожидаемо кивает. И достаёт ещё одну сигарету. Не торопясь. Уверенно. Будто бы это не он несколько минут назад робко улыбался ей. Будто бы не его голос звучал так хрипло и так отчаянно не больше, чем полчаса назад, когда он говорил о Деифилии. Будто бы не он подыгрывал ей, кружась вместе с ней по крыше в танце, отдалённо напоминающем вальс. Впрочем, Мария всё равно этого ожидала.

Сколько метров до земли ей лететь? Девушка подходит к самому краю, чтобы посмотреть. Пожалуй, только такой сумасшедшей дуре, как она, было бы интересно смотреть вниз. Смотреть на крыши других домов — кажется, они находятся на самом высоком здании в этом месте. Но дышится здесь совершенно свободно. Возможно, дело как раз в том, что сейчас они не на Земле. Возможно и такое, что она не умрёт. Или что, напротив, умрёт слишком быстро или слишком медленно. Мария не знает этого мира — ей даже кажется, что это не Осмальлерд. Не тот мир, где она некоторое время была. Вполне возможно. Если есть один параллельный мир — почему бы не быть ещё одному? И ещё, и ещё — и так до бесконечности.

— Боишься? — кривятся в холодной усмешке губы Драхомира.

Вид, что открывается ей, завораживает. Восхищает. Слишком уж он прекрасен — поистине прекрасен. Мария в жизни не видела ничего более потрясающего. Это было просто невероятно! Фаррел с удовольствием бы забралась на какую-нибудь столь же высокую башню и раньше, но как-то не сложилось.

— Не дождёшься... — шепчет Мария одними губами. — Можешь не волноваться, Мир. Я прыгну.

Она ещё некоторое время стоит так — любуется видом. Драхомир стоит позади Фаррел. Девушка уверена, что если она не сможет решиться прыгнуть — он просто столкнёт её. Не раздумывая долго, она перелезает через ограждение. Так легче. Намного легче. И намного забавнее. Должно быть, она сошла с ума. Должно быть — уже давно. Но что уж теперь говорить об этом? В голове бьётся мысль только о том, что это, должно быть, ужасно интересно — сейчас шагнуть. И упасть. Разбиться насмерть. И от смерти её не спасёт даже та «избранность», о которой пытался ей рассказать Седрик.

И Мария шагает вперёд. Скорее всего — слишком неожиданно и быстро. Потому что в последний момент ей кажется, что Драхомир пытается ухватиться за её рукав. Но в любом случае — поделать уже ничего нельзя.

* * *

Утро проходит совершенно так же, как и обычно. Анна сверлит мужа взглядом и ничего не ест. Словно назло ему. Георг совершенно не понимает, что именно ему стоит сделать для того, чтобы всё снова пошло хорошо. Граф никогда раньше подумать не мог, что его жизнь так изменится. В конце концов, ему совершенно не хотелось, чтобы всё было так. Не хотелось погружаться в эту отвратительную правду жизни, от которой он всегда так стремился убежать. Ему никогда не хотелось становиться таким человеком, каким был его отец, Дэвид. Дэвид Блюменстрост. Георг никогда не хотел быть таким же ужасным мужем, каким был его отец. Но вспоминая свою безвольную слабую мать, её всегда тусклые и безжизненные глаза, её вечно сиплый голос и тёмные волосы сейчас, когда Анна носит под сердцем ребёнка, Георг отчего-то чувствует, что не может осуждать отца за его грубость. Хуже того — он понимает его. Хоффман с ужасом ждёт того момента, когда сумеет до конца понять своего отца. И это вселяет в него такой страх, какого он в жизни никогда не испытывал. Понять Дэвида для Георга означает нечто гораздо более пугающее, нежели смерть. Понять Дэвида — это сойти с ума, отступиться от всего, что Георг с таким трудом выстраивал вокруг себя долгие годы. Понять Дэвида — это предать память Мари. И это гораздо хуже, чем смерть или все пытки мира. Предать память той маленькой милой девочки, которая была его сестрой, единственной радостью его жизни! Джордж Блюменстрост даже подумать не мог о таком! Георг Хоффман с ужасом думает, что многие страхи его детства давно сбылись. Но он не может смотреть на Анну с такими же трепетом и любовью, с которыми он когда-то смотрел на Мари, он не может даже смотреть на неё с теми же лаской и теплотой, с которыми он до сих пор смотрит на малышку Юту. Ему постоянно кажется, что тогда он сделал неправильный выбор — следовало предложить стать его женой Монике или Алесии. Должно быть, они были бы несколько другими. Хотя... Чего уж говорить — такому человеку, как Георг Хоффман гораздо правильнее во всех отношениях было бы оставаться холостяком до конца его дней.

Леон сидит рядом с Анной и лениво ковыряется в овсянке, которую подали этим утром по приказу графини Хоффман. По его лицу Георг видит, что тот тоже совершенно не рад тем изменениям, которые произошли в его сестре. Этот безумец и повеса даже не пытается сделать для Анны вид, что его устраивает холодная овсянка, которую совершенно невозможно есть, если ты ел хоть что-нибудь другое в этой жизни. Он не терпит, не делает вид, что всё нормально — нет, Леон кривится от отвращения, зачерпывая эту липкую вязкую массу, которую Анна по недоразумению считает едой. Георг даже усмехается. Что же... Он давно не смеялся. С тех самых пор, как...

Анна встаёт и выходит из-за стола. Она обиженно смотрит на брата, но ничего ему не говорит. Хоффман уверен — несчастный Леон Истнорд получит свою долю упрёков, как только Георг уедет в правительство. Графиня сердится на то, что раньше она спокойно бы приняла. С каждым днём беременности она становится всё более и более раздражительной. Словно бы это не она ещё несколько месяцев назад была сияющей, полной здоровья женщиной...

Хоффман старается не думать о том, что его приступы снова участились. Что грудь всё чаще болит, что он готов выплюнуть собственные лёгкие... Что тот страшный голос снова звучит в его голове. Он старается не думать, что смерть подступается к нему ближе и ближе. Что с каждым днём шансы проснуться — всё меньше. Он слишком устал, чтобы выслушивать претензии Анны. В конце концов — он, возможно, умрёт через пару месяцев! Разве не имеет он права дожить эти месяцы в полном спокойствии?

— Анна вот-вот родит, так что я не думаю, что в данное время у вас много радостей... как бы сказать... Близости. Так что, граф, я могу вам дать адресок одного заведения в столице! — улыбается Леон. — Знаете, там весьма расслабляющая обстановка и...

Георгу противно даже думать о таком. Он хмурится, вспоминая, что даже его отец не позволял себе такой низости. Леон весь словно сжимается. Ему вспоминается бледное лицо матери, которую он презирал до такой степени, до какой только может сын презирать мать. Ему вспоминается суровое лицо Дэвида, которое до сих пор вызывает в нём дрожь ярости и злости каждый раз, когда всплывает в памяти.

Георгу страшно представить, что когда-нибудь он станет таким же, как его отец. Ему кажется, что он сойдёт с ума, если почувствует, что начинает походить на этого человека. На того, кто своими равнодушием и жестокостью убил малышку Мари. Пусть и... Хоффман тяжело вздыхает и отходит к окну, чтобы отдышаться. Кашель душит его. Должно быть, осталось совсем немного до той поры, когда его тело будет лежать в гробу. В красивом, должно быть, гробу — таком же, в каком лежала Алесия.

— Я умоляю вас, Леон, избавьте меня от подробностей! — кривится граф. — Уверяю вас — я не имею ни малейшего желания это знать.

Георгу противно даже слушать то, что говорит этот несчастный Истнорд. Но отчего-то он смеётся. Не потому ли, что теперь Леон стал для него тем человеком, которому можно доверить Анну и не особенно мучиться из-за постоянно пробуждающейся совести? Не потому ли, что теперь Георг Хоффман мог куда больше времени проводить в правительстве и на своём заводе, а не рядом с Анной? Она стала такой капризной, такой болезненно обидчивой сейчас, что находиться рядом с ней для графа кажется просто невыносимым. Когда Мари болела, она была совсем другой. Она покорно переносила всё. Пусть и плакала слишком часто. Георг не привык слишком много говорить о своих чувствах. Ему всегда проще было что-то сделать...

Но Анна хотела, чтобы он ещё и говорил. Говорил постоянно. Каждый день, каждое утро, каждую ночь — постоянно. Она требовала от него то, что он вряд ли хоть кому-нибудь мог предложить. И Хоффмана это жутко раздражало, пусть он и пытался не показывать вида, дабы не обидеть её. В конце концов, он имеет право на отдых. Имеет право не находиться ежесекундно рядом с женой — он провёл рядом с ней целых три дня, но теперь он просто обязан возвращаться в столицу.

Перед тем, как вскочить в карету, Хоффман сухо прощается с женой, чуть более тепло — с её братом. Он старается не слишком много думать о том, что Анна уже давно стала противна ему до глубины души. Потому что это просто отвратительно — признаться себе в таком. Потому что умом Георг понимает — Анна ни в чём не виновата. Потому что поведение графини объяснимо — она ждёт ребёнка, она слишком напугана, чтобы рассуждать здраво. Разве можно было сердиться на неё за те маленькие капризы, которые Хоффману каждый день приходилось выполнять? Но он так устал... Ему так плохо, что выслушивать её требования совершенно не хочется. Георг даже думает, что пригласить в поместье одну из сестёр Анны — не такая уж плохая мысль, как казалось ему в самом начале её беременности.

Хочется думать о чём-нибудь более приятном.

Исчезновение Делюжана всех застаёт врасплох. Вряд ли кто мог ожидать, что случится нечто подобное. Министр всегда был до ужаса пунктуален и строг — он не опаздывал ни на минуту. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Реверд говорил как-то, что даже смерть жены и детей не заставила его опоздать. Что даже тогда, когда Делюжан тяжело болел, он просыпался всё в тоже время и дома начинал заниматься делами в тот час, когда обычно приходил на работу.

Георг доезжает до столицы в полудрёме — этой ночью ему так и не удалось заснуть из-за той сцены, что закатила ему Анна. И уже там выскакивает из кареты и вбегает в здание, где обычно работал Денеб Делюжан. Вбегает по мраморной лестнице, покрытой ковром, не замечая служанку, которую, кажется, если Георгу не изменяет память, Алесия называла Элодией. По имени персонажа из детской сказки.

Георг почти бежит по коридору, ведущему в кабинет, так же торопливо открывает дверь кабинета — ему просто необходимо взять здесь некоторые бумаги. Граф врывается в кабинет, быстрым шагом подходит к сейфу и набирает пароль. Три пароля — для трёх дверей, за которыми хранятся бумаги. «ЯковД». «6Июль». «10204». Те ценные бумаги, за которыми граф пришёл сюда, хранятся на месте. Хоффман берёт их и кладёт на стол, а потом закрывает сейф. Стук в дверь отвлекает его. Граф едва успевает спрятать документы в один из ящиков стола.

— Проходите, — говорит Георг немного взволнованно. — Проходите!

Дверь открывается и в кабинет несколько неуверенно проскальзывает человек. Человек, которого он видит перед собой, худ и бледен. Он кажется измождённым. Возможно, он даже болен. Той же болезнью, которой болен сам Хоффман. Но этот человек явно беден и вряд ли имеет те же возможности для лечения и поддержания здоровья, как и Георг. Но в этом человеке что-то не так. Помимо здоровья.

Должно быть, это глаза — словно бы воспалённые, смотрящие слишком цепко, слишком уверенно. Не так, как должен смотреть человек такого вида. Слишком уж решительно. Хоффман почти съёживается от нехорошего предчувствия. Надо было остаться сегодня в своём кабинете! Бумаги бы подождали...

А человек молчит. Стоит прямо напротив Георга и молчит. И смотрит. Нет — сверлит взглядом. И Хоффман уверен, не работай он до этого столько лет на старого пройдоху, его охватила бы паника. Слишком уж очевидно недобрые намерения у этого человека. А ещё — Георг отчего-то уверен, что однажды уже видел это лицо. Только вот — где? Где он видел эти глаза? Ведь видел же...

— Для чего вы пришли, сударь? — спрашивает граф, стараясь выглядеть как можно более спокойным.

Человек молчит. Словно пытается прожечь его взглядом. Хоффман тоже старается молчать. И наблюдать — за каждым действием, за каждым движением рук или ног, за каждой ужимкой на словно каменном лице. Этот человек словно бы изваяние, а не живое существо — на его лице не отражается ни единой эмоции. Ни единого волнения. Георгу даже кажется, что этот мужчина даже не мигает.

Это графа почти пугает. Пусть он и старается видом этого никак не подать. Но такое впечатление, что этому человеку совершенно безразлично, как ведёт себя граф. Такое впечатление, что незнакомец даже не видит Георга Хоффмана, хотя стоит прямо перед ним — в каких-то пяти шагах.

— Я позову охрану, сударь! — как-то не совсем уверенно говорит граф. — Уходите отсюда! Немедленно!

Мужчина не вздрагивает. Он даже не даёт своим видом как-либо понять, что слышал слова графа. Незваный гость смотрит на Хоффмана слишком пристально, чтобы он не сумел заметить какой-то стеклянности его взгляда. Георг приглушённо охает, когда видит револьвер в руках этого человека.

Выстрел раздаётся слишком внезапно. Георг Хоффман даже не сразу успевает понять, что алое пятно расплывается по его мундиру. Граф отшатывается от этого мужчины и старается опереться на что-то рукой. Уже запоздало он вспоминает, что этого человека зовут Джек, что он работал при Делюжане кем-то вроде секретаря.

Хоффман всеми силами старается дотянуться до звонка, чтобы в кабинет вошёл хоть кто-нибудь, но Джек подходит к нему и отпихивает куда-то в сторону. Граф почти шипит от боли сквозь зубы. Он зажимает рану рукой и медленно оседает на пол, всё время думая о том, что только такой идиот, каким он был, мог забыть револьвер дома, когда собирался ехать в столицу. Георг старается сесть как можно удобнее, чтобы пулю потом проще было вытащить. Всё же, граф Хоффман никогда не думал, что умрёт он вот так — на полу в кабинете своего начальника. Возможно — уже давно мёртвого начальника.

Перед тем, как потерять сознание, он видит, что Джек перерывает ящики стола Делюжана, а потом находит те самые документы, хватает их и стреляет в Хоффмана ещё раз перед тем, как выйти из комнаты.

* * *

Должно быть, падает она с удивительной скоростью. Мария готова поклясться, что успевает видеть отдельные потоки воздуха. Дышать слишком трудно, так что Фаррел изо всех сил старается вдыхать как можно реже. Но задерживать дыхание получается тоже с трудом. Она падает слишком быстро. И девушка уверена, что испытывает она совсем не то, что испытывала бы, прыгая с парашютом.

Должно быть, ей стоит испугаться — вот-вот её жизнь завершится, так толком и не начавшись, если уж хорошенько подумать. Но Мария не боится. Ей смешно. Ей хочется хохотать. Хохотать от того переполняющего душу восторга — она ведь летит. Пусть и жизнь оборвётся через пару секунд. Просто падать — такая скука, что девушка старается думать о том, что ей сегодня рассказали. Думать о Деифилии, Асбьёрне, Киндеирне — о тех, кто жил когда-то давно до неё. Думать о Ратмире. И о Хоффмане, для которого она должна была найти некоторые артефакты. И о Кристалле Жизни и Смерти, который был украден Драхомиром. Что это была за вещь? Какой силой она обладала, что её так берегли? И почему Мир так сильно сожалеет о том, что сделал это?

Фаррел слышит какие-то голоса в своей голове, говорящие ей о вечности. И о безумии. Но она старается не слишком их слушать — какая ей разница до всего этого, если она уже двумя ногами в могиле. Если, конечно, это не какая-нибудь иллюзия от Драхомира, в чём девушка очень сомневается.

Ну не похож Мир на человека, балующегося всем этим — человека вроде Паула. По Драхомиру сразу видно — демон он весьма серьёзный. Это вам не Ратмир, от которого, если что, можно хотя бы сбежать. Драхомир, должно быть, куда более мстителен. И куда более силён, что просто нельзя не учитывать. Если ты, конечно, не достиг уровня хотя бы вполовину меньшего, чем Мир. Мария с удивлением обнаруживает, что думает она, должно быть, уже слишком долго — ей бы уже где-то с минуту, как упасть. Шмякнуться и разбиться. Уже давно. Если тут, конечно, сила тяжести такая же, как и на Земле. Но... Даже если не такая — не настолько же, чтобы Мария падала минут пять или шесть? Здания здесь не такие высокие для этого.

Девушка едва понимает, почему уже так долго не падает на землю. Она старается присмотреться и понимает, что пейзаж не движется. Нисколько не движется. И движения воздуха больше нет. Фаррел старается оглядеться вокруг себя. Всё тоже самое. Картинка не движется. Будто бы застыла во времени. Сначала, бывшая принцесса на это и думает, пока не видит, как качаются ветви дерева, единственного дерева, что здесь есть.

Мария осознаёт, что зависла в воздухе. Она и сама не может понять — из-за чего оказывается буквально в двух метрах от земли. Ей смешно от этого — знал ли о том, что она вот так зависнет, Драхомир? И если не знал — заставил бы её прыгнуть, если бы знал? И... Что это вообще такое?

Висит в воздухе она не слишком долго — через несколько минут Фаррел падает прямо на землю под громкий хохот Мира, когда она говорит, что не прочь так прыгнуть ещё разок-другой.

Примечания:

Айрэ и Саруман — Легенда чародея

Статус фанфика — временно закончен. Почему временно — потому что будут ещё главы. Почему закончен — потому что завершена вторая смысловая часть.